Ты серый снег смахнёшь с лица, ты улыбнёшься легко,
Ты скажешь: «Верно. Но имейте в виду:
Где ваши штатные герои не покинут окоп,
Мои солдаты, не сгибаясь, пройдут…»
(«Идиотский марш», О.В. Медведев)
16 июня 1303 года, Дорьян, Темерия Он держал ее за руку, и была в этом любовь, был в этом мир. Мир был и в том, что не звенела по-пустому бессонная голова, с чем она давно уже свыклась, не болело ничего, нигде — и это после вчерашнего марш-броска! — по всему телу разливалась хрустальная ясность и жажда жить. Сквозь легкую полотняную занавесь пробивалось солнце, гладило высокими лучами по щекам, по сомкнутым векам… в распахнутое окно лился звонкий утренний воздух, перемешанный с неистовым пением птиц, с ароматом пионов и алых роз, что бережно выращивались в саду, и людской речью. И Кеаллах передумал, передумал, пошел за ней — и теперь держал ее за руку, держал пальцами, огрубевшими от тетивы. Она не заставит его извиняться долго, не заставит перед ней унижаться — только уточнит, за что же он просит прощения. Только один вопрос… Пора была просыпаться. Марэт открыла глаза — и поняла, что ошиблась, едва увидев бритый висок Асгейра, примостившегося на стуле рядом с ее кроватью, увидев его ястребиный нос. Шерстяное клетчатое одеяло самым целомудренным образом укрывало ее саму, а Асгейр сонно вздрогнул, почувствовав, что она пошевелилась. Нечаянная радость заплясала в его глазах, и он смутился, и убрал пальцы с ее запястья. — Хвала Пламени, — выдохнул денщик, — вы все же проснулись. Мы стали терять надежду… — Вы? — спросила она растерянно, сев и свесив с кровати босые ноги. — Я что-то запуталась… Скеллигиец взглянул с тревогой. — Лекарь и офицеры. Больше никто не знает. Один взгляд в заоконный свет — и стало ясно, что на дворе без малого полдень — час до него оставался, или, быть может, два… всегда она была спать сильна, но чтобы настолько, чтобы такое себе позволить? Захотелось ввести это в добрую привычку. Хотелось, да не моглось. Она заметила на столе туго набитый, непотревоженный мешочек — и вспомнила… Вспомнила и ночного визитера, и весь их разговор, и угрозу развоплотить Годрика — а Гиацинт так и стоял, к стене прислонен, и Годрик был в порядке — можно было б сказать, что жив он, но жив он по-прежнему не был. Она смутно ощущала его присутствие — но призрак помалкивал, не торопясь ей в рассуждениях помогать. Она вспомнила, как близко дышала смерть, какие у смерти были глаза, какой голос… — и как смерть с тихим смехом шагнула в тень. Ей дали отсрочку? Ей возвратили жизнь? — Где моя охрана, Асгейр? Они живы? Скеллигиец низко опустил голову. — Да, пророчица. Они были оглушены, связаны и заперты в бане, — ответил он больным голосом, — к утру смогли освободиться. В следующий раз в их числе буду стоять я сам. Тяжело вздохнув, она нашла для него улыбку, легким касанием дотронулась до плеча. — Не вменяй это себе в вину. Ты бы не справился, и никто бы не справился. Это было дело не для меча… — она озадаченно осеклась и взглянула на него с удивлением, — со мной, похоже, приходили поговорить. Взвесить и измерить меня… «Я тоже не сразу сообразил, — кашлянув, покаялся Годрик Салливан и продолжил с некоторою долей сухого пренебрежения, — только когда он что-то в тот клятый мешок добавил. Посмотри, что там. Я сам не знаю…» Согласие со жрецом не сообщило ему вчера никакой радости, а она рассудила по-новиградски, не так, как рассудила бы благочестивая дева, исполненная достоинств. Жрец предложил сам, предложил малую толику, а она… а она рассудила, что толика материальных благ не повредит, коли придется отступить и спешно переквалифицироваться во странствующие рыцари. Никому еще не вредила. Асгейр, облегченно развернув плечи, доложил о делах. Доложил, что готовы люди, готовы кони — и было б их чуть больше трех сотен, если б молодой дворянин из младших Кимбольтов не привел конно и оружно три десятка своих людей. Столковавшись о присоединении — ему, Асгейру, пришлось взять на себя это решение! — молодой Кимбольт бестрепетною рукой снял с древка и свернул собственное знамя, с двумя рыбами и чашею между ними, и вступил под сень орденской орифламмы. Марэт мелко вздрогнула — их сделалось еще больше, людей, за которых она отвечала. На тридцать человек больше… — Первая ласточка, — торжествующе заметила пророчица, — на пути в Горс-Велен еще кто-нибудь пожелает. Она попросила хоть какой-нибудь завтрак и самую малость времени, и, когда денщик торопливо вышел, за дверью послышался взволнованный голос Леопольда и еще чей-то, которого она так и не сумела признать. Приговорив еду, она натянула перчатки, и, на всякий случай прикрыв платком дыхательные пути, просунула руку в «клятый мешочек», доставая то, что его распирало. Из небольшого бархатного свертка на стол вывалился помандер — на длинной тонкой цепочке, совсем старинная вещь — теперь от такого отказалась бы любая уважающая себя модница, предпочла бы изящную вещицу с шестью секциями, с восемью — и высокий легкий флакон с ароматным маслом. В том, что это именно масло, она убедилась со всей профессиональной осторожностью, и масло, масло это было, не яд. Очень качественное — однажды в Ковире она позволила себе пару флаконов от известной мастерицы, и неделю потом жила впроголодь, перебиваясь лотошными пирожками. А это… целою рощей цветущих апельсинов пахло оно, морской солью и хрустальной, чистой магнолией — так, будто сады цвели на самом берегу моря. Пахло ночью, уверенностью и силой. А сам помандер, между тем, внешняя его часть, резная — она была в виде кошачьей морды, с усами, с ушами, с глазами из желтого янтаря. «Ты знаешь, — задумчиво спросил призрак, — на что похоже?» «Конечно, знаю, — ответила Марэт, над вопросом долго не размышляя, — на пропуск в узких кругах. Похоже, все-таки не отсрочка. Хотела бы я узнать о том проповеднике…» Капнув на вату немного масла, она расправила длинную цепочку под колларом Магистра и, прикрыв глаза, вдохнула полной грудью. В «клятом мешочке», кроме этого дара, лежала прекрасная алмазная лилия. — Ну спасибо тебе, ведьмак, — прошептала она с улыбкой человека, додумавшегося до великой истины, — за доверие. И за лошадей спасибо.***
Море приближалось, и все чаще встречались сосны, переломанные лютыми ветрами, и больше их становилось — на холмах, на плещущем жаром солнце. Пахло летней, горячей смолой — и апельсиновой рощей. Она уделила толику своего внимания младшему Кимбольту, не могла поступить иначе; и молодой дворянин, поначалу попытавшийся непринужденно с нею флиртовать, осадил коней и оказался приятным малым. — Да я бы и больше людей привел, — вздохнув досадливо, сказал он, — вы ж на месте-то не сидите, я давно наблюдал. Сперва проповедничков гоняли гнилых, теперь вот орифламму подняли. Грядет что-то, но король зовет на южные берега, а наши земли кто защищать будет? — Будем. Вот мы и будем, вы да я, — польстила ему Марэт, — хотя не устану надеяться, что до этого не дойдет. Но вы же понимаете, сир, что вам и вашим людям придется перейти под общее командование? — О, я понимаю. Я привел тридцать человек, — согласился он, даже заулыбавшись, — тридцать. Я ж бастард, хоть и признанный, с меня малый спрос. И вот людей немного у меня есть, а мошна и того меньше. До этого, припомнила Марэт, он попытался пустить пыль ей в глаза. А теперь, теперь вот говорил честно. — Блажен тот, кто отдаст последнюю рубашку ближнему своему, — улыбнулась ему пророчица, — так говорил Лебеда. Черты молодого дворянина всколыхнула гордость. — Не последнее отдаю! Марэт тихонько вздохнула. — От этого ваша добрая воля мне не меньше ценна становится. Я рада, что вы решили поступить так. Когда отряд проезжал Хирунд, поздний летний закат уже отгорал последними всполохами на горизонте, и поднималась над дамбою низкая луна, висела в небе желтая, как дынный бок, полновесная, зловещая даже… Когда отряд проезжал Хирунд, то насчитывал он уже куда больше четырех сотен — к ней присоединялись добровольцы. По десять человек, по двадцать, один странствующий рыцарь и то решил присоединиться — и сворачивали они свои гордые знамена, порой единственное, что в них оставалось гордого, и вставали под орифламму. Молодой Кимбольт, несмотря на жалобу, на мошну свою скудную, привел больше всех. Когда отряд проезжал Хирунд, никто уже не работал на огородах, никто не пестовал гигантский яблоневый сад — и Марэт пожалела, что оказалась здесь не в пору цветения яблонь. На этой гигантской ферме, кормившей овощами и фруктами половину Темерии, на этой ферме, у которой урожая и на вывоз оставалось, издавна бок о бок трудились люди, низушки и даже эльфы, и вылетал из окон желтый, как эта лунища, свет. Когда луна проделала пути своего едва ли четверть и вконец побелела, показался, наконец, город — огромный, окруженный стенами, унизанный башнями, и блестящие крыши их поблескивали в ее лучах. А за городом было море — темная бездна, по которой пролегала светлая лунная тропа, темная бездна, усеянная огнями кораблей, стоявших на рейде. Марэт заметила, что огни эти делятся на две неравные кучки, качнула головою и съехала с холма — в душный полог приморской ночи, пронизанный, как нитями, морской солью. Они подъехали ко вратам, закрытым на ночь, вчетвером — сама она, знаменосец, Асгейр и Леопольд. Не хотелось ей задевать ничье благородное самолюбие… приветливый огонек тлел теперь только в окнах придорожного трактира у самых врат — в маленьком торговом поселке почти все уже спали. — Кого там черти несут? — хрипло осведомился привратник, чуть не по пояс высунув сонную свою морду в смотровое окно широкое. — Ступайте в трактир, пущать не велено! До утра таперича ждите! Для Годрика Салливана не существовало высоких стен, и на привратной площади воссияли все факелы, все лампы и свечи налились живым теплым светом. За воротами раздались оторопелые голоса, и привратник, оглянувшись, ткнулся обо свод шлемом. — Пророка Вечного Огня, — улыбнулась Марэт, и игреневая лошадка с самым красивым хвостом на свете зашагала к вратам, — мне нужно попасть в обитель уже сегодня.***
17 июня 1303 года, Горс-Велен, Темерия Их лошади заполонили все городские конюшни, сколько их ни было в Горс-Велене, и стало ясно, что едва развиднеется, едва рынок за стенами города наполнится грохотом телег и гулом голосов, как большая часть коней будет продана по сходной цене, чтобы не задушить город, самих бедняг конюхов, и возместить финансовые потери. И в конюшнях, и в обители отчаянно не хватало места; брат-интендант, поднятый из постели, клятвенно обещал, что дождей никаких в ближайшее время не ожидает, пока его помощники доставали и устанавливали шатры — и старые, сквозь крышу которых виднелось местами звездное небо, и вполне себе еще целые. У кое-кого из добровольцев нашлись свои, и обширный сад расцветал пятнами ярких крыш, больше похожий не на военный лагерь, а на бродячий цирк. Но и этого не хватило, и пришлось выкупить на неделю одно крыло доходного дома, скалою — или детской игрою из кубиков! — нависавшего над улицей неподалеку. Асгейр отправился к темерскому коменданту — донести до его сведенья, что он желает побеседовать с пророчицей, было необходимо до самой крайности, но пока он еще пробудится, пока глаза его наберутся смысла… Сама пророчица для штабных нужд успела занять беседку, крытую белой краской — с широким каменным столом, на котором без труда можно было развернуть большую карту, за которым разместились бы все ее офицеры. Беседку, окруженную плодовыми деревьями и кустами роз за высокой кованою оградой. Дышать двимеритом там, где можно было вдыхать море, впитывать его терпкий, веселый дух — нет, нет, на эту жертву пойти она не могла. И оставаться в полной сбруе не могла тоже — душная, жаркая была ночь! — стянула кожаные перчатки, стянула стеганую красную куртку, оставшись только в рубахе, закатанной до самых локтей, и в колларе Магистра, из роз и мечей сплетенном. Местные братья — Орден! — были будто пыльным мешком прибитые, будто вялые муравьи — и то ли спать им хотелось, что после полуночи было желаньем вполне резонным, то ли дело было не в этом… Дважды она вопрошала о ситуации в городе, о самых последних сведеньях — и дважды слышала, что самой полной информацией обладает брат Виллимер из корпуса охотников на чудовищ. — А я предупреждал, — тихо напомнил Серый Лис, — это все старый стервь подстроил. Это все он. Они с Леопольдом следовали за ней неотступно. Марэт развернулась, окатила обоих сердитым взглядом — и хохотнула, складывая на груди руки. — А знаете, господа охотники, как поговаривают в Ковире? — спросила она резко. — Две собаки одну упряжку вести не могут, так и говорят. И не будут. Из кухонных труб повалил в небо дым.***
Его лицо казалось высеченным из камня. Братья охотники, насколько успела она понять, целибата не приносили, от мира не отрекались, но будь у него дети, представить, как он им улыбается, как переворачивает шершавую страницу книги, как лицо его оживает и в глазах пляшут веселые искры, она не сумела, как ни старалась. Темные занавеси на окнах, яркие свечи, небережливо оплывшие в канделябре, жесткие кресла — к высоким их подлокотникам, должно быть, так удобно было приматывать чужие руки! — днем, быть может, он был иным, кабинет его, но ночью пугал, зловещий. Как тетива на эльфском зефаре, натянулась внутри струна — нисколько она не доверяла старому охотнику со светлыми северными глазами. Охотнику на ведьм. — Вина? — спросил Виллимер безразличным, вежливым, мертвым голосом. Марэт, отказываясь, повела открытой ладонью и улыбнулась. — Не стоит туманить разум, — сказала она, — время позднее, а нам многое следует обсудить. — Туссентское! Решил побаловать себя на старости лет, — охотник огорченно блеснул глазами, — не отказывайтесь, пророчица, разделите со мною чашу! — Как вам будет угодно, брат Виллимер, — она не стала упорствовать долго, — в знак доброй встречи в злой час, я выпью с вами вина. Он распахнул застекленный шкаф, достал оттуда небольшой кувшин, по виду уже неполный, и два кубка, сделанных, похоже, одной рукою. Едва пламя свечей заплясало по отполированной до блеска поверхности, по строгим граням, то пророчица поняла, что ее, возможно, в чем-то подозревают, не успело дело дойти до дел. Это были серебряные кубки, ухищенные, быть может, у какого-нибудь чародея. Трофеи. Рубиновый водопад пролился на серебро, и охотник, хороня торжество в глубине своих светлых глаз, придвинул ей один кубок, а сам бестрепетной рукою поднял второй. — В знак доброй встречи в злой час, — повторил он, растягивая губы в улыбке, — хорошо сказано. За вас, пророчица! Она благодарно склонила голову, пытаясь скрыть, как страх колотится в горле, протянула пальцы и кубок свой подняла. Окаменели мышцы под подбородком. Орлиной лапой стиснулись на старом серебре пальцы. Обожгло губы. Сердце сухо и болезненно стукнулось в ребра — раз, другой, и на том успокоилось. Кубка она не выпустила и в лице так и не поменялась. — Туссентское, говорите? — Марэт вздохнула гулко, с большим сожалением. — Букет неплохой, но вас, кажется, бессовестно обманули. Скорее всего, это цидарийские виноградники, но я могу ошибаться. Охотник глядел на нее испытующе. Разочарованно. — Не терплю, когда меня обманывают, — сказал он, глядя ей прямо в глаза, — вытрясу из торговца все до последней кроны! Она повела плечом, не чувствуя ничего, кроме апельсиновых рощ, магнолии и звонкой веселой соли. Ни гнева его, ни разочарования, ни запаха его крови. — Говорят, вы проделали большой путь… до самой границы с Нильфгаардом и даже дальше, — вкрадчиво продолжил охотник, поигрывая кубком своим, — в Туссенте, говорят, вампиров целое скопище водится. Видели вы чудовищ? Охотник на ведьм подозревал в ней чудовище — и непомерная ирония в том была, в том, что всего сразу даже он подозревать не посмеет, в том, что одно скрывало другое, скрывало… а серебро, между тем, причиняло боль. Дважды она успела обругать себя — за то, что даже этого не проверила, очевидного, доступного и простого, за то, что не пожелала вариться в кожаных высоких перчатках, в собственном поту… За окном все еще слышались приглушенные голоса — кухня справилась и оделяла горячей пищей оголодавший ее отряд. — Видела многих, брат охотник, — ответила Марэт, сделав терпеливый, долгий глоток из кубка, — волколака, суккубу — если это, конечно, была суккуба! — и даже ламий в горах Амелл. Не тех, что как змеи, а тех, что обликом с и медведем, и с ящером схожи. Было трудно, но, как видите, жива и на вас гляжу. — А вампиров? Вампиров видели? Марэт рассмеялась. — Да дались вам эти вампиры! Наверняка и вампиров видела. В Боклере знаете, сколько подозрительного элемента по ночам бродит? Гуще, верно, только в Новиграде, но каждому не заглянешь под капюшон. Я к вам по делу, брат охотник, — добавила она холодно, — а вы меня с вампирами домогаетесь. Охотник поднялся — высокий, зловещий, оперся на стол ладонями. — Если б о вас, пророчица, не судачили месяцами, если б Жак из Спалли не предрек вашего появления, — с тем же холодом отозвался он, — то я б решил, что передо мною брукса. Марэт встала следом, встала и выпрямила спину, и коллар Магистра вызывающе пролег по ее груди. — Так что же мне теперь, спеть вам? Или спросить у вас, долго б вы прожили, будь это правдой? — спросила она ровным ледяным тоном. — Вы забываетесь, брат охотник, и на первый раз я вам прощаю. А теперь докладывайте о делах в городе. Он молчаливо сощурился, и весь его горделивый вид говорил о том, что его смерть его подозрения только бы подтвердила — и он взвесил эту цену и посильной ее нашел. Только ошибись, только дай мне повод — говорил его неустрашимый взгляд — и я выпотрошу тебя, чудовище. Я тебя не боюсь. Я присягал Иерарху. Они поняли друг друга без слов — он прощупал ее и принял, что с наскока не одолел, она поставила кровавый крест напротив его имени в воображаемых своих списках. Он мало нового ей поведал — о торговой блокаде со стороны Золотого Флота она знала и без него. Но про реданский флот никто ей не говорил — пусть их было меньше, чем черных, но корабли стояли достойные, и Визимир достаточно быстро мог подвести еще. Не знала она и о приказе, отданном темерскому гарнизону, а Виллимер знал — но источником своим охотник не стал делиться. На Танедде заседало никак не меньше полусотни магиков, подступы к острову — временный мост! — охраняли темерцы, а формулировка была настолько волнующей, что у Марэт захватило дух. «Никто не должен помешать происходящему на острове» — имел мнение Фольтест II. Она имела мнение совсем другое, но пробиться силой через темерские рубежи означало войну — и ничего больше не означало. — Никто доподлинно не знает, зачем здесь нильфы, — важно добавил Виллимер, — имею мнение, что дело не в торговой блокаде. Или не только в блокаде. Ждут они чего-то, ждут, как пить дать, и верно, того же, чего и мы… — Хорошо бы, — сухо кивнула Марэт, — или магиков своих на острове охраняют. — Да чего их охранять, — раздраженно бросил охотник, — заковать в двимерит, и будьте сознательны! — Как быть с темерцами, я подумаю до утра, — подытожила пророчица, — а двимерит готовьте, почему нет. Полсотни магиков — это не то, чем надо пренебрегать, они все нужны, и все нужны живые. Только вежливо, Виллимер! Вежливо. — И что это значит? — Никакого двимерита без моего приказа, — объяснила она перед тем, как допить вино.***
Она вышла из кабинета с прямой спиной, но, едва двери за нею затворились, дала себе волю и принялась ожесточенно трясти рукою, сжимая и разжимая пальцы — осколки боли засели внутри ладони, глазу невидимые. И хуже всего было то, что брат Виллимер был до паскудства прав… она свела пальцы в кулак и опустила книзу один — большой. «Э? — удивился Годрик Салливан. — Не спеши с выводами. Что он тебе сказал?» «А ты не слыхал?» «Слишком большое расстояние разделило нас, я ничего не слышал…» Она досадливо припомнила, что и в самом деле оставила Гиацинт в импровизированном штабе, и была безоружна. Безоружна, да не совсем — после ночевки в Дорьяне, перед самым отъездом она наведалась в арсенал, и теперь в сапогах, в ладных кожаных ножнах сидели два небольших, но острых ножа — не вполне это было по-пророчески, но вполне, чтоб его, по-новиградски. «Я нелюдь, богам и людям противная, а зло, знаешь ли, надлежит истребить немедля! Очень уж хочется ему, чтоб повод был даден. Но пусть попотеет, сукин сын, пусть сперва попотеет, а там, глядишь, и дело сделать успеем, — Марэт посторонилась, пропуская строгий десяток рыцарей с незнакомыми еще лицами и, приняв их приветствия, продолжала путь, — а может, и бегать не стану. Не нравится он мне, Годрик. Я тоже считаю, что зло лучше бы истребить…» Призрак, вздохнув с тоскою, заворчал о рыцарских добродетелях. «И немного разведданных отсыпал, — перебила она, вынимая из ноздрей кусочки ваты, пропитанной ароматным маслом, — на Танедде, полагает его Королевское Величество, нам не место. Я, конечно, тоже так полагаю, но по другой причине. Придется мне, как видно, связаться с одним знакомцем. Дурак он, говорят, сопляк да бабник…» Хотела б она, чтоб из сада пахнуло бродячим цирком, сластями и смехом, но из сада пахло военным лагерем — пищей, сталью и мужским потом. Многоголосый шум понемногу стихал, люди ложились спать — в шатрах, в обители, под открытым небом, развесистым деревом. В шатровой глубине кто-то ухнул казарменным басом, и смолкла на полуслове веселая песня, песня смолкла — а губная гармоника, как ни в чем не бывало, продолжила выводить мотив. Едва взглянув на нее, Леопольд быстро переглянулся с Серым Лисом, и эльф, не переставая обмахивать шляпой влажное свое лицо, согласно качнул головою. Тугая коса, черная с проседью, легла на его плечо. Асгейр тоже вернулся и, пряча зевающий рот в кулак, дожидался ее. — Комендант теперь тоже не спит, — доложился, мстительно улыбаясь, скеллигиец, — теперь он дожидается вас, пророчица. Она кивнула и обвела взглядом всех трёх. Самых верных — и весь житейский опыт, и все чутье подсказывали ей, что им доверять можно. До известной степени, до неполной, какая уж тут, в Ордене, могла быть искренность? Какая уж искренность… Она стала доверять эльфу — и верно, настали последние времена. — Вы были правы, господа, — заявила Марэт и, вытянув из сумки алый магистерский плащ, встряхнула его на воздухе, чтоб избавить ткань от лишних морщин, — брат Виллимер мнительный человек. В нем мало веры. Леопольд понимающе хмыкнул, блеснув глазами, а Серый Лис заинтересованно повернул голову и спросил: — И чем закончилась ваша встреча? — Паритетом, я бы сказала, — ответила Марэт, — каждый, полагаю, останется при своем. Асгейр слегка потерянно глядел на них и давил неудержимую, отчаянную зевоту. Она ласково и невесомо коснулась его руки. — Спите, господа. Этим вы окажете мне услугу, — улыбнулась пророчица, одетая в пламенный атлас, — у меня еще остались неоконченные дела, но я потревожу местных.***
Убеждение, что комендант возражает ей из чувства противоречия, только крепло с каждой минутою — его и прекрасная алмазная лилия, которой она скрепила свой воротник, не взволновала ничуть… нисколько. Усатый, сухопарый, он так походил на Рикарда, что уже ей хотелось закричать от раздиравшего чувства противоречия. Рикард, всего-то сержант, говорил, что думал, но понимать умел. Был простоват, но вполне умен — по-темерски, не энциклопедическим умом, но житейским. А этот, аж комендант гарнизона, защитник целого города… у нее создавалось впечатление, что не с живым человеком говорит она, а лбом своим стучится об стену. О распроклятую стену, плотностью своею превосходившую подошвы всех темерских сапог, что на свете есть! К чародеям, само собою, допустить ее отказался он — не стоило и пытаться. Приказ такой был, чтоб не пущать, и это было естественно, другого она и не ожидала. Но, когда она попросила карту и иглой прочертила ту малость, что отделяла город от Брокилона, от векового пристанища дриад, где, по данным разведки, намечалось скопление сил противника, и предложила эвакуировать жителей окрестных деревень в город, ответ ей последовал краток. — Не положено, — ответил ей темерский, мать его, офицер, — приказа такого нет. Марэт попыталась переубедить его, попыталась настоять, что приказа нет, но это необходимо — и все впустую. Она живо успокоилась, понимая, отчего он не хочет решаться на этот шаг — и сама-то она не знала точно, когда грянет, а куда уж ему? А если затянется, если продолжится и неделю, и две, и больше — и тогда город-порт, блокированный двумя флотами, начнет задыхаться, трещать по швам и пожирать самое себя. Начнутся голод и людские волнения, если продовольствие по Дорьянскому тракту не повезут. Нет, она понимала, что на такое без приказа пойти нельзя, то же ей бы и Тайлер сказал, и отец — и тогда она осыпала его простыми вопросами, мелкими невинными просьбами, не сулившими ничего опасного, никаких скверных, дурно пахших последствий — а ответы были все те же. Нельзя… Не положено… Не положено — и все тут! Неужто он так ей за ночную побудку мстил? — Тайлеру Вердену это не понравится, — потеряв терпение, заявила ему Марэт, — о, как ему это не понравится, комендант. Быку хребет перебить можно той палкой, что вы мне в колеса ставите! — Я служу не Тайлеру Вердену. Я служу не камергеру де Маравелю, — ответил он, взглянув, наконец, на прекрасную алмазную лилию, — но Фольтесту Темерскому. Он сухо улыбнулся, а она похолодела от ужаса — не стерпев, прикоснулась к его разуму, или ко всему тому, что составляло его нутро, и это было… как паутина, сокрытая в тяжелом ночном тумане — вязкие, чуждые, страшные переплетения. Она могла бы попытаться разодрать их, разрубить усилием своей воли — но не распутать каждый сокрытый в тумане узел. Над ним безжалостно надругались. Он собой не владел, не ведал, чего творил — а она не могла ему помочь, ей просто не хватало знания. Опыта… Магик-квартерон, чье имя ее разум уже затер, если вообще представлялся по имени, он, возможно, и справился бы — но его она отослала в погоню за другими проповедниками, насаждавшими смуту посреди кметов и прочей оседлой нелюди… она поняла немного, самую малость — убивать людей его не принудили, нет. Всего лишь бездействовать велели ему — но до самого последнего часа. Бездействовать — и охранять подступы к Танедду. Но если она выйдет сейчас, оставив его пускающим слюни нелепым комом — в городе начнется бойня. Пока реданский флот стоит на рейде, темерцы ей не поверят. А чтобы темерцы поверили, чтоб был хотя бы шанс на все это — придется раскрыть себя. О, если б хотя бы Тайлер Верден был здесь… И не было, не было у них никаких недель. — Простите, комендант. Не хотела никоим образом задеть вашу верность, — повинилась она, в притворном стыде опуская голову. — Я бы хотела увидеть Михала Бестреску. Говорят, брат мой под вашим началом служит. Он покивал. — Бестреску, Бестреску… а, этот, младший помощник следователя, — припомнил он, — хорошо, я пошлю за ним. Утром! Вернувшись в ночь — просоленную, душную, сверкающую ночь, она уставилась на посеребренные островерхие башенки Танедда, острым пиком громоздившегося над городом, и только теперь припомнила, что так и не испросила в Вызиме письма от Кассии, а ведь оно могло быть, могло и быть. До востребования. Совсем про нее забыла, едва отлегло. Маловероятно, но она тоже могла быть там, среди волшебных огней Танедда — не меньше полусотни магиков, сообщал Виллимер… Живая, как утренний лучик солнца, насмешливая, ее Кассия — наставница, подруга юности, с руками своими смуглыми, с изгибами, так прекрасно смотревшимися на смятых белоснежных простынях… не просто полсотни неизвестных магиков, которые нужны ей все и нужны живые. Не просто клубок ядовитых гадов. Она тоже могла быть там. — Мы не закончили, — сказала она братьям-рыцарям, дожидавшимся ее терпеливо –местным, не из тех, кто день и полночи трясся в седле вместе с нею, — времени уже нет.***
Порт не спал даже глубокой ночью — немало кораблей стояло, что так и не смогли выйти в море, когда подошел Нильфгаард, а за ним следом и реданцы нарисовались. Хуже прочих пришлось тем капитанам, что и сделки совершить успели, и трюмы туго набить, да так и остались в городе — да кому ж в Горс-Велене нужны горс-веленские товары? — жидкую, жидкую цену за них давали. Даже начальник порта, в ситуации разобравшись, плату с них перестал взымать — и шкуру свою берег, и не по-людски это было, плату брать в таких обстоятельствах. Но матросы хотели жизни, хотели веселья, выпивки и продажной любви — или полного расчёта с каждым! — и за бесценок пустели трюмы, скудели капитанские кошельки. На берег при этом рвались немногие — а ну, чего доброго, имени не спросят, в солдаты забреют и погонят на поле брани? И ночевать-то предпочитали на кораблях — так оно и дешевле, и риску меньше, как ни крути. Солоно было в порту. Она сидела под фонарем, в окружении рыцарей, и писала торопливой рукою письмо, макая перо в чернильницу, добытую тут же, в порту, в тонкую вещицу из золоченой бронзы. Она вспоминала его длинный точеный нос, да что там, весь его облик, окутанный собственной значимостью, манеры великосветского хлыща — и пыталась предугадать, насколько граф О`зеан, адмирал Золотого Флота, остался раздосадован их нежданным отбытием. Тем, что они ушли по-темерски… то была уже третья попытка — два предыдущих варианта были разорваны на мелкие клочки и сожжены в одном из костров, у которых бессонно скучали те, у кого не осталось денег. Она не хотела погрешить против его черной чести, хотела объяснить — попытаться! — что никто из тех, кого она знала, не похищал княжну, называла свое имя прямо и гордо. Чтоб он услышал, чтоб понял, что важно это для всех, не только для северян — как и он, она была черной и, раз уж дело дошло до этого, даже титулом не уступала ему. Графиня беспортошная, доспехи — и то казенные… Писала об опасности, грозившей императору — и предлагала встретиться лично. Оставшись довольна тем, что получилось на третий раз — о, получив такое письмо, сам Тайлер Верден захотел бы встретиться и помочь! — она махнула капитану малого посыльного куттера, и вверх по единственной мачте пополз импровизированный белый флаг. Не капитуляция, О`зеан, не капитуляция. Переговоры. Переговоры… Дай мне сеять, говорил пророк Лебеда, где была обида — прощение. — Ступайте, братья, с сердцем неустрашимым, — сказала она двум рыцарям, — ступайте и возвращайтесь ко мне с ответом. Каждого из них она осенила знамением Святого Пламени, и просветлели их лица, восходящих на скрипучую палубу каботажного корабля. Куттер отчалил, и чем дальше он уходил, тем меньше казался на фоне могучего нильфгаардского флагмана, выделявшегося на фоне прочей эскадры, как черный лебедь среди гусей. Она ждала, и гасли на небе звезды.***
Да кто он был такой, чтоб осуждать приказы командования? Он был крепок телом, хорош собою и безмятежен тою безгрешной легкостью, каковая в разной степени свойственна тем, на чьи плечи еще не успела надавить совесть. Как следует надавить — до нижней палубы, до самого киля… За время плавания он успел подружиться со многими — не только с офицерами, кое с кем из пехоты, даже с матросами… получить назначение на «Caer`zaer» в тот час, в тот год, когда дело, похоже, шло к большому сражению — о, это было великой честью, и не собирался он с треском вылететь из-за какого-то нелепого пустяка. Нет, он, Ксандер Маартен, сын рыбака с болотистых берегов Вельды, нипочем не должен так ошибиться! Он был вестовым самого адмирала О`зеана — но все-таки осуждал его, осуждал, потому как не было это пустяком, чем угодно было, кроме пустяка! — мелкий куттер, чья палуба переваливалась теперь под его ногами, прибыл под белым флагом, но адмирал… несмотря на поздний час, он встретил посланцев с темерского берега при всем параде, в черном бархатном мундире, расшитом золотом, в плаще, в адмиральской шляпе, сияющей знамением Великого Солнца. Он позволил северным рыцарям подняться на борт — и это было все, что он им позволил. Кеес Вармер О`Зеан вскрыл письмо, не отводя брезгливого взгляда от северян в их кричаще-алых одеждах, велел принести себе света и он, Ксандер, живо притащил лампу, полную лучшего китового масла. Адмирал читал, и темнело лицо адмирала, его точеные, подлинно нильфгаардские черты… нордлинги тревожно переглянулись, и один легко толкнул другого плечом, будто бы желая подбодрить — так показалось Ксандеру. Адмирал медленно поднял голову — и растерзал письмо на мелкие части, посыпавшиеся по палубе, полетевшие под ноги моряков. — Какая встреча, — прошептал он, — нет, темерская роза, по-твоему не бывать! Ты вернешь мне Анну. Нордлинги не сопротивлялись, когда их схватили, скрутили, швырнули в трюм. Пытались увещевать, кричали о том, что в единстве теперь спасение — но мало кто на корабле хорошо понимал Всеобщий, а сам Ксандер уловил себя на мысли, что такие светлые лица бывают только у сумасшедших. Адмирал велел растолкать судового врача, и теперь то, что он с нордлингами соделал, лежало в кружевном платке, пропитанном кровью. Кровь эта редкими каплями сочилась на палубу — и этот звук, едва слышный, громом отдавался в ушах у Ксандера. Так не воюют, думал он горько. Это не по правилам! Под белым флагом… Когда О`зеан сказал, что посланника северяне не пощадят, что эти дикари обид спускать не привыкли, Ксандер вызвался сам, потрясенный и растерянный так, как никогда прежде не был — ни в штормах, ни в горячих схватках с островитянами… А что, пускай бы и так! Не самое скверное окончание службы на флоте. На «Императоре» … Берег приближался, и он уже мог различить и гражданские корабли, приткнувшиеся у причалов, как сирые дети, и пустовавшие места — вспомнил, что Горс-Велен считался одним из крупнейших портов на Севере. Да, пожалуй, он даже не отказался бы приударить за какой-нибудь молоденькой северной чародейкой из тех, что учились в школе на острове, громоздившемся по правую руку — говорят, нравы у них были самые вольные. Не хуже, чем у девиц из Виковаро… Но даже это теперь не лезло. Куттер пришвартовался, но на берег Ксандер сходить не стал. Приказ у него был — на берег ни ногою не мочь. Вместо этого он остался на палубе, остался наблюдать за вооруженными нордлингами, столпившимися на причале — эти тоже были в кричаще-красном. Он вспомнил, наконец — это был какой-то орден, да, храмовники. Церковь Вечного Огня, эта пародия на Великое Солнце! Перепуганный капитан сбежал по сходням и его позицию прояснил сам. Долго махал руками. Прикладывал их к груди и порывисто кивал в его сторону. Из толпы храмовников отделилась одна фигура — невысокая, тонкая, с волосами, состриженными чуть пониже ушей, и золотым полновесным колларом поверх груди. Какая-то важная храмовница, удивился Ксандер. Не знал, что они тоже равноправие у себя развели — до церкви Солнца не дошел еще процесс этот, не успел. Были и Рассветные Сестры, и Закатные — младшие служительницы, что даже исповеди принять не смели. А говорят — дикари немытые… Он одобрял, вполне одобрял — слыхал много раз, что куда веселее стало служить, когда для новых кораблей, навроде «Хионы», стали и женщин брать. В армии-то давно уже это практиковали, но флот — дело особое, на флоте сильны традиции, их не порушишь вдруг. И дело было даже не в том, чтоб где-нибудь уединиться — попробуй, уединись на военном корабле! — а просто поговорить с девицею, и уже легче на душе становилось — вдали от дома. Вдали от матушки. Остальные потянулись вслед за храмовницей, но та остановила их одним властным движеньем — и одна поднялась на палубу. Он представился по всей форме, как надлежало. — Почему мои люди не с вами, вестовой? — спросила она спокойно, окинув его быстрым, но внимательным взглядом. — Что решил адмирал? Спросила, продемонстрировав вполне приличное знание нильфгаардского диалекта, замешанное с северным говорком, смягчавшим любую фразу, любой вопрос. Он не хотел отдавать ей этот окровавленный сверток. Не хотел — но лепетать и мешкать он, вестовой с «Императора», не привык тоже. — Я хорошо говорить Всеобщий, — начал он, желая хоть как-нибудь смягчить то, что должен был сделать, — адмирал О`зеан обязал меня передать вам его решенье… Тонкий шрам пересекал ее щеку, касался губ. Храмовница не ответила ничего, ничем не выразила своего нетерпения, как статуя застывшая и немая. По знаку ее власти действительно вились розы — но розы, переплетенные с мечами. «Верните Анну-Марию Туссентскую, темерская роза, и я верну вам ваших людей. Не такими целыми, как вы их посылали, конечно, зато живыми. Считайте это расплатой за свой обман…» Он едва подавил желание отереть пот со лба. Это было неправильно — неправильными были руки, горестно протянувшиеся за свертком, капнувшим кровью, неправильными были широко распахнувшиеся глаза. Это — не война. Для этого должно быть какое-то другое слово, которого он не хотел и знать, но еще хуже было бы, если б вместо него на берег отправился кто-то другой. Кто-то, похожий на О`зеана. Она развернула сверток и опустила взгляд. Не было смысла туда глядеть вслед за нею, он и без того знал, что там лежит. Два правых уха. Храмовница ахнула и пошатнулась, но смогла устоять сама, вцепившись в ванты над головою. Несмотря на это, платок она сжала так, будто боялась уронить эти уши на грязную палубу. — Это все, что он сказал? Это все, что его интересует? — спросила она, и голос ее стал другим, утрачивая северную мягкость, глухим и страшным. — Не прячу ли я в чемодане Анну-Марию? — Боюсь, что так, — глухо ответил Ксандер, — о ваших людях позаботится судовой врач. Они выживут, я обещаю. Он понял, что не может отвести взгляда от этого узкого, бледного лица, от этих горящих глаз, уставившихся на него в отчаянном, больном гневе — или это свет низкой луны так отражался в них? У луны не такой свет. Не такой свет… — Я тоже обещаю, — сказала она, и ее голос заполонил его разум, — я обещаю! Не пройдет и недели, как он потеряет все, что имел, и взмолится о пощаде, но не будет ему пощады. Не будет ему смерти, но даже себя потеряет он! Ксандер кивнул, опуская голову. Такой ответ был бы безжалостен — но она имела на это право. Теперь имела — с этим кровавым свертком в руках… — Как скажете, моя госпожа, — согласился он, — я в точности передам адмиралу каждое ваше слово. Это будет для меня честью. Она ошеломленно моргнула, отступая на шаг, поднесла к удивленному рту пальцы, липкие от чужой крови, и поспешно отвела взгляд, уставившись на мусор, плещущий за бортом. — Передайте. Да, конечно, обязательно передайте… — оторопело промолвила она и, бережно увязав платок, бросилась вниз по сходням. Когда он вернулся на «Caer`zaer», луна уже закатилась, и светлел горизонт, разделяя весь обозримый мир на две половины. Никогда это не было так ясно, так очевидно — только перед рассветом. Только перед рассветом… над волною, сообщавшей «Императору» легкую килевую качку, над этой темной еще волною пронесся густой металлический звон. Четыре часа утра. Никогда еще не был мир для него так ясен. Он остановился под сенью грот-мачты, воздымавшейся над палубой, как тотем, и понял, что прав. — И перед кем я взмолюсь о пощаде? — гневно переспросил Кеес Вармер О`зеан, адмирал Золотого Флота, прохаживаясь вдоль правого борта, вдоль ряда легких баллист. — Вздор… Сущий вздор! Это все, что она сказала? Вспоминай, болван! — Ни перед кем, граф, — ответил Ксандер Маартен, сын рыбака с золотистых берегов Вельды, — больше вы не причините ей зла. И резко взмахнул ножом.***
Слишком он мешкал, слишком много произнес слов — и промахнулся, надо было ударять сразу… Целился, чтобы пропороть шею, чтоб до рукояти загнать в О`зеана неуставной, бесхитростный рыбацкий нож, не желая опорочить кортик ни своею изменой, ни его черной кровью — но промахнулся, когда адмирал отпрянул. Кровь разлетелась веером — но этого не хватило… Сталь распорола щеку, хрустнула зубом, кровь испятнала белоснежную перчатку О`зеана — но был жив, он кричал, и шпага уже была у него в руке, и стучали по палубе сапоги… Не было, не было времени на другой удар. — Околдовала! — надрывался адмирал. — Ко мне! Связать изменника! Килевать! Ксандер даже не ворохнулся — знал. Знал, что от него останется, когда его протащат под килем — острые обломки раковин изрежут плоть на кровавые лоскуты, превращая его в кусок мяса, в ком боли, который не будет даже кричать, когда его обожжет море. Но знал он и другое, знал, что его канат застрял бы на первый раз, на первый же раз, и не было радости выше этой. — Что этот черный себе позволяет? — выкрикнул он, улыбаясь, и его звонкий молодой голос оттолкнулся от палубы и вознесся над «Императором», вторгаясь в уши бегущих пехотинцев, в уши матросов, вскочивших со штабелей запасных реев, выбил из их рук трубки с утренним табаком и заполоскал флагманским штандартом на вершине грот-мачты. — В нем нет чести, он позорит Нильфгаард! Он не стал дожидаться, пока его схватят. Неуставной, бесхитростный рыбацкий нож раздвинул края воротника на его мундире, с размаху уткнулся между ключиц и пошел вниз, разрывая артерии и вены. Захлебываясь кровью, он сделал пару шагов и рухнул на палубу, под ноги О`зеана. На востоке, за чужим городом, в крутых холмах шевельнулось солнце, превращая легкую дымку, к утру повисшую над водою, в золотой свет. На палубе стало густо — морские пехотинцы, повесив головы, ожидали наказания за свою нерасторопность — в полном молчании ожидали, но расступились, пропуская судового врача, и шкипера, и его старпома, со всею доступной живостью. Глазели матросы, переглядываясь недоуменно между собою, и нарастал их гул. Кеес Вармер О`зеан отмахнулся от врача, уже безо всякого зеркала осознав, насколько отныне обезображен. Гнев накатывал тяжелыми валами. — Изменника повесить… на фор-брам-рее, — просипел он, но, не сдержавшись, с коротким рыком пнул под ребра труп Ксандера, — пусть… полюбуется! — Но адмирал… Ксандер Маартен уже мертв! — Никаких разговоров, — рявкнул Кеес Вармер О`зеан, не жалея раны своей, — выполняй! Он повел ожесточенным взглядом по верхней палубе «Императора» — а гул нарастал, как в развороченном улье. Ксандера многие жаловали. Последние его слова успели услышать многие, и еще до конца дня узнают все — от верхней палубы и до нижней. Одно Великое Солнце знало, как ему хотелось отдать приказ в этот миг — и подвести эскадру поближе к городу, обстрелять, обстрелять его горючим боеприпасом, чтоб темерцы горели, горели их дома! — так же, как его лицо, так же, как его гордость. Но этого он не сделал. — Боцманы! — вместо этого распорядился адмирал Золотого Флота. — Свистать свободную вахту вниз! И чтоб никого лишнего на палубе не было! И позволил увести себя в лазарет под надрывный визг боцманских дудок.***
Немногим ранее, Горс-Велен, Темерия Сумрачная темная волна ударяла в камень, больше похожий на горный пик в миниатюре, вскидывалась к небу водяной пылью — и орошала лицо, и медленно пропитывала алый атласный плащ. Она чувствовала себя раненым китом, выброшенным на берег коварной бурей. Руки, вцепившиеся в волосы, мелко тряслись, Гиацинт лежал рядом, на камнях, укрытых обломками плавника и влажными косами морской водоросли, а с другого бока была меж камней зажата глиняная бутыль со славным офирским пойлом, так похожим на чистейший новиградский самогон, но — с легким привкусом сладких фиников. Увидев ее лицо, торговец не взял с нее ни полушки, ни медяка, и долго в спину летело протяжное, терпеливое «што-о-о с тобою?» Она едва не повернула назад, едва не повернула и не вывалила на него всё, что с нею было. Еще до этого, едва вернувшись на пристань, она вручила кому-то уши, завернутые в платок. — Это надо на ледник, — заметила она безо всякого выражения, — может, еще пришьем. И попросила себя оставить, дать ей немного времени, несколько часов, быть может, чтоб побыть с морем наедине, чтоб исцелиться его несмолкавшей песней. Совсем немного она просила. — Пророчица, — с тревогой заметил рыцарь, — вам не стоит бродить одной. От фута острой стали пророки погибают так же, как и все остальные. Она с досадой уставилась на его подбородок. Иоганн — да, так его звали. Никто не попытался обвинить ее в том, что сделалось с их братьями по вере, ни словом, ни жестом — ничем! А она… а она все еще легко запоминала их имена — и следовало бы перестать, но она не могла, не смела — это стало б страшным предательством… на «Caer`zaer» отправились Бруно и Эгон. — Отриньте сомнения, братья, — сказала она, не подымая взгляд, — возвращайтесь в обитель, отдохните немного. Он со мною, всегда со мною, так кого же мне убояться? Когда она говорила так, то имела ввиду Годрика Салливана, всегда имела ввиду Годрика Салливана, но на них это работало безотказно и, несомненно, иное имело значение. Они покорно ушли, оставив ее одну. Она смотрела на то, как волна разбивается о камень, и робкий, неуверенный, жалкий вой выдирался из ее рта, и тогда она вновь брала глиняную бутылку, зажатую меж камней, и делала протяжный, невозмутимый глоток — и вой ненадолго унимался. Правда была в том, что она ничего, ничего не добилась! — но потеряла уже двух рыцарей, обозлила О`Зеана... и надругалась над тем нильфгаардцем, что принес ей слова адмирала. Да черт бы ее побрал — пусть Кассия и научила ее не помавать руками, когда не надо, но ни одного плетения, ни одного она не держала, не притрагивалась и близко к Силе — ни с чем это перепутать было нельзя, это звонкое солнце из-за плеча, на самой границе зрения, эту радость, пьянящую, как вино. И все-таки надругалась — как же иначе было объяснить все это? «Моя госпожа», «будет для меня честью» — эй, ты принес мне уши, с живых людей снятые, какая честь? Какая честь, о, Святое Пламя… Она не хотела, о, нет, не хотела — О`зеану, конечно, отрезала б и уши, и пальцы, и глаза бы выдавила своими собственными руками, а потом оставила бы его в живых — да, теперь сделала бы все это! — но Ксандер Маартен, вестовой адмирала, всего-то передал ей его слова… ответственность существовала только личная. Только такая, черт бы ее побрал! Она тихонько завыла, не зная, как вернуться в обитель, как посмотреть в глаза хоть кому-нибудь из своих, если она не понимала, что с нею, не понимала, как она надругалась над человеком — завыла, размазывая по лицу жалость к себе, но еще пуще — к тем, кто был под ее началом… Пойло снова приятно обожгло рот, но глиняная бутыль опустела наполовину, а она… она все еще чувствовала все то, что ей надлежало чувствовать. Громко шмыгнув носом, Марэт сняла с воротника бесполезную алмазную лилию и опустила ее на камень. Следом лег тяжелый коллар, уколовший ей палец острием меча. Она задумчиво поглядела на каплю крови, выступившую на коже — но не стала класть палец в рот. Море прижжет. Когда она стащила с себя алый атласный плащ и продолжила раздеваться, Годрик заволновался. «Пожалуйста, — взмолился мертвый рыцарь, — я не смогу тебе помешать. Не надо умирать, слышишь?» Она безумно расхохоталась. «А я не намерена умирать, — ответила она ему, — я намерена искупаться!» «Волна высокая, — не унимался Годрик, — а ты пьяна. Это одно и то же…» Она ушла достаточно далеко вдоль берега, чтоб позволить себе стащить нижнюю рубашку и не привлечь внимание всего порта. Она отмахнулась от Годрика Салливана. «Я пророк Вечного Огня. Я не могу быть пьяна, — возразила она, поморщившись, когда волна обдала ее целиком, — и я не могу сдаваться. Есть еще реданцы… да, есть еще реданцы, Годрик Салливан, но мне нужно собраться… с духом собраться нужно…» За спиною, в крутых холмах шевельнулось солнце, превращая легкую дымку, к утру повисшую над водою, в золотой свет. Она ухнула в волну, накрывшую ее с головой, а потом выплыла и резкими толчками пошла вперед — не росло здесь таких волн, для которых слишком пьяна бы она была, не было их здесь и быть не могло, не теперь, не в это время года, нет… — Ты меня не оставил… — прошептала она в эту невозможную золотую дымку, отплыв от берега недалеко, но так, чтоб только не слышать тоскливых причитаний мертвого рыцаря. — Нет, нет, ты не оставил меня… Но никто не ответил ей, и она, немного выждав на глубине, в утренней волне быстро озябла, взбодрилась — и повернула обратно. Соль кусала ее под ухом. Волны делались светлые, на глазах пропадала синяя вязкая темнота, и она вновь сидела на берегу, натянув одежду на мокрое, омытое морем тело — и любовалась этим морем и этим утром, не зная, будет ли у нее хотя бы одно еще. Наверное, в этом и был ответ — в этом утре и в этом море. Не услышала она никаких шагов. — Должен ли я проявить благоразумие и уйти? — уточнил у нее голос, который она узнала бы изо всех прочих — насмешливый, мягкий, вкрадчивый голос. — Или все еще могу присоединиться? Носа коснулся знакомый запах — и стреляющей карамельной кукурузы, и пирожных с высоким кремом, и лакричных палочек… она вытянулась струною, она заслонила лицо руками — только б не обернуться, не рассеять неосторожным взглядом чудо, на которое не имела права. На которое не могло быть права ни у кого. — Это все самогон, — предположила она задумчиво, — говорили ж, что пьянство не красит дам. Говорили же! Вот уж не думала, что так упиться смогу. — Сдается мне, нам многое стоит обсудить, — заметил голос и сделался чуть ближе, на пару бесшумных шагов, — мы, знаешь ли, решили последовать твоему совету и повернуть на юг. Но немножечко задержались, а вот теперь те ребята, что на рейде стоят, никак не желают нас выпускать! Обсудить… Это было необходимо, и было в этом что-то необъятно важное, но радость колотилась в горле, перемешивала все мысли, и необъятность эту никак уловить не могла она… «Прости, что смолчал, — повинился Годрик, — но я его не видел, покуда он не заговорил. Скажи мне, кто он?» «Если я отвечу: мой добрый друг, — помыслила Марэт, — то этого будет безбожно мало…» — Останься… — ответила она вслух, — пожалуйста, только не уходи! Она выпрямилась — на непослушных, легких ногах, со страхом, затаившимся у ключиц, со страхом того, что он — ложь, рассветный мираж, причуда ее искаженного восприятия. Что его нет здесь, нет, и она одна. — О, Магистр Ордена Розы, — хохотнул Калеб Мартрэ, стянув с церемонным поклоном шляпу, — только не надо меня сжигать! Ветер растрепал его густые каштановые волосы, и она шагнула навстречу.