Слева по борту рай,
Усталый шут, улыбнись под своею маской,
Выбрось свои часы —
Тебе больше незачем знать, который час,
Вывинти колпачок
И залей во флягу зелие шаманское,
Слева по борту рай, справа по борту рай,
Прямо по ходу рай…
(«Слева по борту рай», О.В. Медведев)
17 июня 1303 года, Горс-Велен, Темерия Одинокий порыв ветра налетал, разрывал в клочья недвижный воздух — и вновь исчезал, растворяясь в золотом утре. Он вел ее через шумный, вонючий порт, как по самому светлому переулку, а душа ее трепетала, огонь пробегал по жилам от одного того, что ее пальцы лежали на шершавой коже его плаща и не соскальзывали на ярусный кружевной манжет, от звуков его голоса, от запаха праздника, который окружал его неуловимой завесой… от того, что он и был ответом на ее мольбы — лучшим ответом из всех возможных. Он — и его корабль. Под сенью высокого куста сидел немолодой сухой офирец, окруженный толпою моряков, и его ручная обезьяна — дивное диво в жилете, расшитом стеклянным бисером! — ловкими лапами выхватывала из мешочка туго свернутый лист бумаги, исписанный предсказанием, и старик его зачитывал вслух, и летели монеты, а моряки или суеверно бранились, или начинали хохотать. Они прошли мимо. Вернувшись на «Барбегаз», прежде прочего она прокралась, как кошка, на кубрик — но гамаки висели пустые и бесприютные; заглянула в кают-компанию, решив, что времени уже предовольно, чтоб они собрались на завтрак — но котлы стояли пустые, не свистел чайник, и никого не было за столом. Там на нее напустился призрак. «Ты понимаешь, что он зло удушающее? Или ты слепа и глуха? — тягостным укором прозвучали его слова, распознавшего, покуда они возвращались в город, всю природу Калеба Мартрэ. — Нет, ты не понимаешь! Как мышь на крупу, на него глядишь!» Капитан, столь же быстро ощутив его незримое присутствие, приветствовал его весело и невозмутимо, но Годрик… Марэт вздрогнула, разыскивая по шкафам кружку. Ей захотелось дерзко спросить его, так кто же она сама, отчего, зачем он так непреклонно отрицает собственную ее природу, прикрываясь всем, что под руку подвернется, вплоть до Владычицы Озера и ее воли? «Мелешь вздор, сир Рашпиль! Фанатики, разведчики, — отвечала она вместо этого, — призраки и чудовища, вот мои друзья. Такие дела. На том стоим…» Отыскав кружку — свою кружку, с памятной вмятиной на боку! — она припала к кувшину и стала пить. «Еще утром ты мечтала о Кеаллахе. Хотела, чтобы он дежурил над тобою вместо твоего денщика! А теперь ты мечтаешь его предать!» Она так раскашлялась, что вода прыгнула через нос. «Ты его… ты его… — призрак будто бы задохнулся с нею вместе, хотя не мог — и то ли от горького возмущения задохнулся, то ли от торжества, — вожделеешь!» Кружка с водою застыла в воздухе. «Да кто ж позво… — Марэт оборвалась на полуслове, — а знаешь, ты абсолютно прав. А чего, чего стоит мир, если ничего нельзя от него принять?» Она поставила кружку на широкий стол и, опершись на него кулаками, расцвела задумчивой, блаженной улыбкой. Запрокинув голову к низкому потолку, она мечтательно прикрыла глаза и тихо вздохнула. «Ты пророк Вечного Пламени, — напомнил Годрик, — ты вождь, за собою ведущий, не девка беспутная! Ты не смеешь…» Марэт недобро оскалилась, проверяя нервной рукой, осталась ли еще вода в умывальнике. «Ох, знаешь… — помыслила она недовольно, — на нашей улице жила тетушка Сара, а верно, и посейчас живет. Нас у отца с матерью было трое, а у нее целый выводок был. Аж пятеро! И, собственно, вот… Муж-то у нее знатный ювелир был, и дом, и цветы на окнах, да только помер он, а сама она и близко столько не зарабатывала, — покуда делилась, успела она и лицо умыть, и рот прополоскать, и волосы привести в порядок — просоленные, они утратили свою мягкость, зато легли ровно так, как надо. — Тяжело, в общем, жилось ей, во всем отказывала себе, только чтоб дом в Серебряном Квартале оставить детям! А как невмоготу стало, так пошла уж к преподобному посоветоваться. А преподобный у нас был что надо, и разумный, и на гитаре играть любил… И как подменили ее с тех пор — и расцвела, и зарумянилась, улыбаться да шутить стала… — она многозначительно замолчала. — А секрет, знаешь, оказался прост: она пирожное себе покупала по воскресеньям, чай пила и книжку пару часов читала — и никакой работы, никаких детей. Ключ в замке повернула, и никаких детей, понимаешь ты?» «Притча, — возразил Годрик менторским тоном, — в каждом городе, на каждой улице отыщется своя тетушка Сара!» Марэт фыркнула. «Нет, правда была такая! Но дело в том, что и мне нужно воскресенье, — подытожила она и с неловкостью улыбнулась, — вот ему, может, и не нужно, так в своем праве будет. Но пару часов без твоего бубнежа я уж заслужила, мой друг — всем детям в округе нужен военачальник, который не сорвется. Ты знаешь, что будет, коль я сорвусь?» «Ох. Не знаю, какая муха меня укусила, — неуверенно, и не сразу, но признал Годрик Салливан, — ступай, если хочешь. Только оставь меня здесь!» Она охотно пристроила Гиацинт на широкой удобной лавке; рядом с мечом остались лежать и коллар Магистра, и алмазная лилия де Маравеля, и оба ее кольца — только помандер в виде котовьей морды остался с нею. — Вот и я не знаю, — воровато пробормотала Марэт, затворяя двери в кают-компанию, отсекая ее от залитой солнцем палубы, — и не хочу узнать.***
Под чаячий крик она прошлась по вытертой палубе вдоль правого борта, самыми кончиками пальцев дотронувшись до релинга там, где прежде стояла, размышляя, не стоит ли покончить разом и с кошмарами, и с собой. Запрокинула голову, вознеся взгляд к грот-мачте, к марсовой площадке на ней — и поймала себя на мысли, что теперь-то уж забралась бы туда безо всякого страха. Хоть туда, хоть на воронье гнездо. Многое менялось — стремительно, как обухом по голове било, но «Барбегаз» был точно таким, каким оставался в памяти. Куда краше, правду молвить, он был бы со своею командой. В открытом море. Где-нибудь далеко отсюда… Добравшись до кормы, она стащила сапоги и поднялась по лестнице, и дальше, будто ступая по тонкому, очень тонкому льду. Прежде, чем тень ее пролегла поперек капитанской каюты, она успела заметить и то, как Калеб, склонившись в своем варварском резном кресле, торопливой рукою пишет, и тревожную складку, что пролегла между его бровей. — О, вижу, ты очень постаралась, — беспечно усмехнувшись, похвалил ее капитан; но рука его, рука сложила вчетверо недописанное письмо и торопливо сунула в верхний ящик, — но эти апельсиновые кущи, их-то ты не учла! Приятный запах, и верно, но вживую они еще лучше. — Ты обманул меня, — мягко затворив за собою дверь, она погрузила все кругом в легкий сумрак, — корабль пуст. Никого здесь нет, а я рассчитывала на встречу. — О, разве обманул? Наверное, просто не опровергал, — оживился Калеб, но что-то притворное, непривычное, тягостное крылось в звуках его голоса, — ты так хотела вернуться на мой корабль! Кто я такой, чтоб помешать тебе в этом? Зачем бы мне это делать? — Калеб… — Э! Они в «Серебряной цапле», живы, здоровы, взяли с собою все «Права человека» и всю «Ковирскую затворницу», — хохотнул капитан, — подчистую забили комнаты, и мне уже не досталось! Губа не дура, восхитилась Марэт. «Серебряная Цапля», подумать только — в гостинице этой даже бассейн был, большой, с душистыми маслами, укрытый мраморной плиткой — словом, неподдельная роскошь для чародеев! Ну а в том, что они с собою прихватили людей с двух других кораблей, тоже ничего странного не было — таковы уж они и были, команда невзрачной шхуны. Самые лучшие на свете люди. Еще там, на каменистом берегу, Калеб поведал ей о плане своем, о смертельном, безумном плане — дождавшись ночи и непогоды, собирался он проскользнуть между двумя флотами в открытое море — и поминай, как звали. Она сперва не поверила, усомнилась — день поднимался ясный, ничего в нем шторма не предвещало, но он повел рукой к горизонту и, как следует присмотревшись, она тоже сумела различить бледные зарницы, пляшущие далеко-далеко в море. И тогда, поборов себя, она озвучила свою просьбу. Она просила бросить ее на Танедд, бросить вместе с отрядом — да если маги сами покинут остров, что темерцы смогут ей предъявить? И уходить, уходить, не оглядываясь назад — где угодно будет лучше этой ночью, чем в Горс-Велене. Только не оставаться! Она не желала такой судьбы ни ему, ни Анхелю Цинтрийцу, ни старине Дункану. Никому из них не желала — да и себе тоже, но у нее-то выбора как раз не было. После отрезанных ушей, что она держала в своих руках, после всего иного… «Барбегаз» был сказкой, воплощенной мечтой — но вокруг грохотала жизнь. — Ошибаешься, Мотылек, — заметил Калеб тогда, — выбор есть у каждого. Этим он и разгневил Годрика окончательно. Она сдвинула стопку книг и опустилась на край стола, ее рука протянулась, чтоб коснуться его волос, но так и не посмела, замерла в воздухе на мучительное мгновенье… — Я помню о ней… О той, что теперь молчит. И не говорю о сердце, не претендую — это было бы меньше, чем есть у меня сейчас, — заметила она тихо и осторожно, — но ты сам не свой. И я тоже. Развеем тоску друг друга, прежде чем ринуться в огонь? Один маленький, но добрый спектакль? Марэт подозревала, отчего тягота кроется в его голосе, отчего хмурятся брови — меж двух флотов проскользнуть нелегка задача, одна ошибка, и тогда команда… Вся команда уйдет на дно. — Я хочу этого. Хочу быть с тобой, — добавила она неторопливо, но твердо; и, не пряча взгляд, подалась вперед и самыми кончиками пальцев провела по его шее, коснулась мочки уха, — прежде, чем все закончится. Калеб вскочил, будто сжатая пружина освободилась — стремительно, так, что ее глаза почти не осознали, как он оказался посреди каюты, за ее спиной. Она рывком обернулась. — Спектакль… О да, мне предстоит спектакль! И не надо… меня хотеть, не надо… меня желать! — он взревел так, будто раненым зверем был. — Ты не знаешь меня, не знаешь ничего! Не знаешь, как страшно я грешил! Это маска, если хочешь знать, маска, ничего больше! Марэт оторопело моргнула, пытаясь осознать, уместить в свои мысли смысл его слов. Но он не умещался, не умещался отчаянно — какие грехи? Какая маска? Котенка пищащего с дерева поленился снять? Старуху не проводил из овощной лавки, в которой брал свои любимые яблоки? Если маска и была когда-то — то давно приросла к лицу. Одно она поняла с неумолимой, безжалостной ясностью — ему было куда хуже, чем ей самой. Что-то напугало его, до ужаса, до самых костей — но что может напугать бессмертного и могучего? Это было не то, что он хотел сказать ей. Это был страх — и она шагнула вперед без страха. — Облегчи душу, — мягко попросила она. — Я не боюсь тебя, капитан, чтоб провалиться мне! Я за тебя боюсь… Так расскажи мне, что пожелаешь. Так яви мне себя настоящего, если от этого станет легче, ну… Калеб помотал опущенной головою — опущенной, как на исповеди! — Да пламя святое, что хочешь, то и делай, хоть сожри меня прямо здесь! — оторопело настаивала Марэт, позабыв уже и об О`зеане, и об ушах, обо всем этом, оставшемся за бортом. — Мне больно видеть, как ты страдаешь! — Сходни еще на месте, — глухо отвечал Калеб; отбросив кружевной манжет, он стащил с пальца одно золотое, рубиновое кольцо, даже в сумраке каюты блеснувшее алою искрой, и добавил с глухим отчаянием, — но раз уж слово твое такое, … Она не расслышала — волна первобытного ужаса пронизала ее, вырвала дыхание изо рта и бросила на колени. Она не могла говорить, не могла вдохнуть! — и, кажется, вдобавок ко всему оконфузилась. Из горла вырвался тихий невнятный писк. Она боролась с собою, со своим телом, с этим всепобеждающим страхом — и никогда ей так трудно не доводилось, даже тогда, когда Кассия только взялась научать ее контролю над Силой, даже тогда… — Это я научил вас убивать, — тяжелым могильным камнем сдавил ей грудь этот голос, незнакомый и страшный, — я научил вас вожделеть не свое! Этого тебе мало? Мысли ворочались, неповоротливые, как муравей в сиропе. Хватит ли ей Силы остановить его, если… Марэт со всхлипом вдохнула, и чувство невосполнимой потери охватило все ее существо. Арбалет, опускающийся в его руке после выстрела… «Да у нас даже баллисты нет!» Непостижимо. Ложь, о, какая ложь. Научил! Агрессия сопутствовала «им» во все времена, без нее «они» не выбрались бы из пещер, без нее не сумели бы делать выбор — его драгоценный выбор! — не умели бы отвергать ложь — не ему, кем бы ни был он, приписывать себе силу, неотделимую от рода людского, не ему сокрушаться над ними… Но его слова не были ложью. Кто он был, кто, прячущийся под древней личиной вампира, под человеческой маской? Его слова не были правдой. Ее память еще хранила гулкий янтарный свет, хранила чувство всесокрушающей любви, горячей волны, что унесла ее боль и страх. Он не однажды спасал ее. Он спасал других. Он давно искупил свой грех. — О-о-ох, — простонала она, все пытаясь разогнуть спину, сведенные страшной судорогою мышцы, — ох, мать, о-ох… Курва мать! Ей почти удалось, и она потянулась вверх на трясущихся, неверных ногах, налегла спиною на стол, ногам нисколько не доверяя… Вскинула взгляд. Одежды на нем не было — были крылья, как плащ. Побелевшие волосы — длиннее, чем прежде, были. На лице, на белом и холодном лице, над острым провалом рта, над почти не изменившимся носом, там, где им положено, сидели глаза — черные и пустые. И они источали парализующий страх. Под его босыми ногами лежала шляпа, и драгоценная брошь лежала — кинжал, в кулаке зажатый. — Теперь ты видишь меня. Теперь ты видишь все… — в жутком, незнакомом, чуждом голосе звучала не угроза, но сожаление, — хорош спектакль, а? Как думаешь, как быстро станут они бежать, если увидят меня таким, какой я есть? А это произойдет! Произойдет! Марэт стукнула себя в грудь — и еще раз, и еще, в надежде, что сумеет заговорить. Рот ее дрожал, пытаясь сложиться в улыбку. — Нет! — задушенный хрип заменил ей голос, — о, нет, Калеб Мартрэ… Они… не побегут от тебя… Она прижала пальцы ко рту, а когда убрала их, то действительно улыбалась. Был Мотылек — а возвратился пророком. — Не Магистр, — продолжала она, и голос ее окреп, — не Магистр я, — качнула она головою, — но пророк! Это мой магистерий, видать, такой — напоследок стать словом. Верой человеческой. Верою в человечество! Она шагнула вперед, и ни страх, ни ужас уже не смели ее коснуться. — Ты грешил. Я не оскорблю тебя недоверием, ибо знаю, что ты не лжешь! — слова выплеснулись из нее, как ливень выплескивается из темных туч, слова разодрали грудь пылающей правотой, — ты уходил, а потом вернулся. Возвратился сам! Тому, кто не покидал отцовского крова, не понять, как тяжело самому! — она не сознавала, когда это собственный ее голос перерос в грохот; как этот грохот, как девятый вал, поставил ее перед ним, велел коснуться его лица, белого и холодного, — именем Создателя и своею волей! Ego te absolvo, Калеб, кем бы ты ни был! До глубины веков… Она согнулась, подбирая шляпу, и надела ему на голову. Укрытая полутьмою, каюта потонула в молчании, в тишине — и только гул крови кипел в висках. — О… добрый спектакль, — ошеломленно пробормотал капитан, и в его черных, пустых глазах возгорелись янтарные искры, вспыхнули, как зарница над полуночным морем, — так это ведь я был должен… Она иссякла, как вино иссякает в расколотом сосуде, и угли, пылающие в груди, погасли. Под виском оказался знакомый, просоленный морем плащ. — Теперь нужен уже другой, — прошептала Марэт, закрывая свои глаза, — тот, где мне надо твои штаны и корабль…***
Этого шкафа, казалось, не подвинула бы с места и самая жестокая качка. — Я сразу должен был это сделать… — покаянно заметил Калеб, собираясь распахнуть резные широкие створки, — сразу должен был познакомить вас… Марэт предостерегающе воздела палец и, прежде прочего, прожевала, с некоторым сожалением вернув на блюдо крупную, спелую клубничину с откушенным боком. — Погоди немного. Прежде любых очередных знакомств… — она замолчала и подобралась, нелепо и малодушно взглянув на дверь, — я хочу крови, проклятый пепел! Крови, о, Святое Пламя… — голос ее сорвался и потускнел, — такой туман в голове стоит, когда… не знаю, каким гребаным чудом я еще никого не убила! Я пробовала… вату класть в нос, чтобы не чувствовать… Вроде, и ничего… — Калеб погодил, подошел ближе, но она не обернулась, она горько продолжила, — но разве это выход? Разве я не опасна? Мои зубы… Мои глаза… Я куда сильнее, чем была прежде! Что это, капитан?.. Кто я теперь? Она заслонила лицо руками. На плечо ей легла ладонь и, тяжелая, легонько сжалась и отпустила. — «Черная звезда» — знакомо ли тебе название, алхимик? Ты изошла бы криком, и почернела бы твоя плоть, и умирала бы долго… — он спросил, а следом шумно потянул воздух, — я не мог не сделать того, что сделал. А потом не смог рассказать. В тебе моя кровь, Марэт — и в ней тоже была. В ней тоже была… — до ее ушей донесся печальный вздох, — но с тобою... у тебя получилось лучше. — У меня? — недоуменно уточнила она, невольно поежившись оттого, что знала рецепт и знала, что Калеб говорит правду. — Я пока не все понимаю, но разве… — А знаешь, какие у нее были волосы? Как черный водопад, струившийся до колен! А как она танцевала… о, если б она танцевала для короля — то король, не раздумывая, бросил бы корону к ее ногам, продал бы душу, убил бы брата! Но она бы ему не позволила, к чему ей была корона? Зачем ей корона, той, что видела свет во тьме? Нет, она никогда не загадывала наперед, она жила настоящим, как бабочка, как цветок… — в каждом его слове звучала тоска, но светлая, звенящая, как потаенный лесной ручей; в каждом его слове звучала любовь, и Марэт слушала, затаив дыхание, о той, которая ее опередила, но не чувствовала ни ревности, ни досады, — это она… Она показала мне, кто я есть. Знаешь, Марэт… Она ведь тоже от меня не бежала. — Как ее звали? — спросила Марэт, чтобы хоть как-нибудь поддержать странный их разговор. — Я хочу знать. — Она звалась Тамарат, а корабль ее звался «Бесстрашный» … Нет, не военный, да, безопасный со всех сторон. Мирные исследователи… — ответил Калеб так охотно, будто бы обрадовался ее вопросу, — она была родом из Зеррикании, но море… О, она любила море больше, чем шелки. Больше, чем люблю его я. Перед ее мысленным взором возник образ молодой тонкой девушки, по-зеррикански смуглой, в белоснежной рубахе, затянутой ярким кушаком, с целым водопадом темных кудрей — и сияющей улыбкой, что дышала беспечальным озорством. — Тамарат… — задумчиво повторила Марэт и встала, неотрывно глядя на шкаф со резными створками, — что с нею стало? Почему она — там? Лицо Калеба — привычная, тонко высеченная маска! — лицо его потемнело. Он долго молчал, а она смотрела, во все глаза смотрела на Тамарат. Этот скелет — косая сажень в плечах! — никак не мог принадлежать человеку. И рост — семь с лишним футов бы набралось, если б не позвоночник, согнутый колесом, и длинные кости рук, и ноги — конечности! — гнущиеся в обратную сторону. Костяные наросты на черепе с мощной челюстью, иглы зубов дюймовых… нет, Тамарат из Зеррикании человеком быть не могла никак. Марэт коснулась скрюченных пальцев, венчавшихся когтями — все еще такими острыми… — Мне жаль… — прошептала она, — мне жаль, Тамарат. — и рывком обернулась к Калебу, задыхаясь от перемешанных чувств. — Это то, что ждет и меня? Он качнул головой, не вполне уверенно отрицая. — И двадцати лет не прошло с нашей встречи. Ее пожирала болезнь, она кричала, пока снова не срывала свой голос, если меня не было рядом. Если я был, то чаще спала… и даже улыбалась во сне… А ваши, ваши, людские магики — они разводили руками. Неизлечимо! — говорили ей, — Калеб судорожно вздернул голову, — все, кроме одного. Этот сказал, что я могу помочь ей, только я один, но ему нужно время, чтоб помочь мне. — Несколько месяцев, говорил он. Девять! И я просил Тамарат — не уходи, еще немного, еще один день… — не спеши! И она не уходила, она ждала. Она верила мне. Он справился за шесть… Он создал средство, с которым я смог бы влить в нее своей крови, и она бы прижилась, перемешалась с ее — иммунодепрессант, так называл он это. Моя кровь могла бы победить болезнь! — и победила. — Кто это был? — тихо спросила Марэт. — Альзур, — Калеб произнес это имя, как будто сплюнул, — Альзур из Марибора, так его звали. Она глухо охнула — давно это было… Так давно, что она приоткрыла рот, недоверчиво моргнула и вновь захлопнула его со стуком зубов — кому ж еще, как не Альзуру, могло прийти это в голову? Мятежнику, рыцарю и чародею-экспериментатору, кому же, как не ему, под силу были такие откровения, такие открытия? — Но я заигрался — о, слишком сильно! Тогда я еще не подозревал, что мог бы сойти за человека, это было немыслимо, это было жестоко, так сковать самого себя! — и я выбрал иное. На следующий день Тамарат осушила матроса. Троих. И стала такой — ты сама видишь, какой она стала… Марэт, шатаясь, добрела до резного кресла. Сунула в рот клубничину — только чтобы молчать, большую ягоду, заполонившую весь рот — это был не матрос, по крайней мере. За нею еще одну, и еще половину блюда. Так вот зачем он не выпускал ее с корабля в Оксенфурте — не выпить, не выпить ей хотелось, но людей на «Барбегазе» не было никого. Он берёг, берёг их всех друг от друга — но легче от этого не становилось! — Черт побери, капитан! — процедила она сквозь зубы. — Моя благодарность не знает границ… Да лучше б я… Лучше б добили! Калеб пережидал бурю молча, не отводил взгляда, не опускал глаз, и она гневно вскочила — для того лишь, чтоб с тяжелым терпеливым вздохом сесть обратно. — Такая себе бомба, значит… неизвестно, в какой час трахнет! Ну, бывает, капитан… Ведьмаки вон, надо заметить, тоже мутанты, и ничего, жили ведь, один и доныне жив — видела, как тебя сейчас, — проговорила она задумчиво и, ударив по столу ладонью, вдруг заулыбалась, — Ну, феномен на двух ногах! Это ничего… пока ноги в нужную сторону гнутся, это ничего. Забудь, я… ты… спасибо, Высший. Жизнь веселей, чем смерть. Она встала и протянула ему обе ладони, обе своих руки в знак примирения — и ледяными были его длинные пальцы, как у вампира. — Мы с ним чуть не… До сих пор не знаю, уцелел бы город, если б оба мы не сдержались. Он подсказал мне выход… — с тоскливой улыбкой закончил Калеб. — Тамарат становилась… Да почти прежней, по крайней мере, на вид. Почти — но недостаточно для нее! Кончился век, и она устала. Не смогла больше ждать… Марэт настороженно замерла, будто стряхнув с себя морок, и взгляд ее, на скелет чудовища обращенный, наполнился сочувствием, неподдельной и живой жалостью. Запястья — могучие кости! — стискивались широкими золотыми браслетами — с камнями, с искусной вязью, на короткой шее, на голых ребрах висело тяжелое литое ожерелье — прежде она не обращала внимания на все это… несколько веков он хранил в шкафу эти кости. Несколько веков! Это было безумие. — А ты так и не смог ее отпустить. Так и не смог — и почему, Калеб? — спросила она отрывисто. — А вдруг Тамарат страдает, до сих пор заперта здесь? Калеб изменился в лице. — Она не страдает, — возразил он не слишком уверенно, запирая шкаф тонким длинным ключом, — это в традиции ее народа, она сама просила меня об этом. Не спорь со мной, Мотылек. Здесь предмета для спора нет.***
Марэт наотрез отказалась воспользоваться кроватью, и тогда Калеб расстелил большую медвежью шкуру прямо посреди каюты, поверх скрипучих досок. Шерсть эта только казалась белой, помнила она — прозрачным был каждый волосок, жадно впитывавший низкое северное солнце. Она села и по-офирски подгребла под себя ноги. Орденский плащ, будучи расстегнут полностью, до последней пуговицы, удобством напоминал халат, пусть и уверена она была, что мало кто из братьев-рыцарей об этом знал. – Я не понимаю! Моя печень могла бы произвести новую кровь, человеческую кровь, и тогда мне стало бы легче, потому что концентрация… или нет, если печень тоже затронута… — задумалась она, смущенно потирая шею, — я буду, как фисштеховый наркоман! Должен быть какой-то другой выход, отличный от этого… — Согласен, — ответил Калеб, устраиваясь рядом; под его рукой лежал музыкальный инструмент, струнный, но незнакомый; с длинным грифом был он, с округлым корпусом, со множеством струн и колков, — но для этого нужно время, а ты боишься себя сейчас. А правда простая, Мотылек — если ты не сможешь рассмеяться, когда выйдешь отсюда, ты умрешь. Если ты не перестанешь себя бояться… — Я не перестану бояться, — возразила она, со страхом уставившись на его бледное запястье перед своим лицом, на резной кружевной манжет, — никогда. Я все еще человек, нам свойственно это, Высший. Она вздрогнула и, заглянув ему в глаза, отпрянула вовсе. — Я не могу. К черту все это, Калеб, я не могу! — Я знал, что не сможешь, — он весело фыркнул, и в руке у него появилась рюмка; ликерная, узкая, из непрозрачного зеленого стекла — в ней едва уместился бы глоток, или, быть может, два, — знал. Острее стали, коготь распорол кожу, и она разошлась, расступилась, закапала кровь — но Калеб, подставив сосуд, не пролил не капли, и рана разгладилась сама собою, ни следа на нём не оставив — а он, тряхнув рукою, беззаботно расправил манжет. В сомнениях она покрутила зеленое стекло в пальцах, с замешательством наблюдая, как кровь вязким следом его пятнает. — Хоть немного в долгах сравнялись, — прошептала она задумчиво, — меня даже не мучит совесть! Но Годрик Салливан никогда меня не поймет… — А ты ему не рассказывай, — посоветовал Калеб, — пусть живет безмятежно! Гм, да… живет… Кровь испятнала ей губы, проникла в рот, щекоча горло — и взгляд ее замер, с дыханием сорвался слабый стон, и она подалась назад, с томительной медлительностью оседая на белый мех. Лицо ее побледнело, выцвело, как трава на солнце, губы приоткрылись — и видно было сквозь них и вытянувшиеся клыки, и тонкие кровавые отпечатки промеж зубов. Какое-то время она еще чувствовала, как его пальцы касаются ее волос, ее головы, исторгая из нее тихий звук, а потом осталась только музыка, одна музыка, могучая, как прилив, нездешняя, горькая и радостная, как морская вода, и она растворилась в ней. Над нею вновь возник потолок, крашеный темным маслом. — Это ее ситар, — гордо сообщил Калеб, — но музыку написал я сам. Тебе понравилось? — О-ох… — ответила Марэт, — музыка, да… — Не понравилось? Она приподнялась на локте и заглянула ему в глаза, в янтарные веселые глаза, в которых не было ни следа густой, всепоглощающей тьмы. — Ни в один известный способ, — заметила она проникновенно, — ни в один неизвестный. Теперь я уже не уверена, понимаешь? — Нет, — честно признался Калеб, — зато вижу, что глаза твои вновь такие, как я запомнил. Как небо над морем. — Глазья, — поправила она со смехом и украдкой сунула палец в рот, — надо же, интересно… — Значит, понравилось, — подытожил капитан. Прежде, чем снова заговорить, она молча смотрела на него, как будто запоминала что-то чертовски важное, что-то такое, что могло поменяться — или ускользнуть! — в любое одно мгновенье. — Мне несказанно повезло, — твердо заявила Марэт, — у меня два отца, и выбирать я не стану. — Повтори, — хрипло потребовал он. — А чего тут повторять? Два отца, и тут ни отнять нельзя, ни прибавить. Один имперский разведчик, другой… вампир хренсотлетний, в лучшем случае, — продолжила она, ощущая веселый пыл, — так чего ж мне не радоваться, что мы ничего… ну, ради вящей справедливости, не так уж и ничего… — Однако… — ошеломленно пробормотал Калеб, и на его лице обозначилась растерянная, мятущаяся ухмылка, — как много иронии в этом есть… — Есть, конечно, — она подобралась ближе и заключила его в доверчивые объятия, уткнувшись подбородком в шершавый кожаный воротник, — но возлюбленная у тебя была, а дочери у вас не было. Дует, мне кажется, сквозит изо всех щелей. — План меняется, — она не увидела, но от голоса его дохнуло покоем, и радость брызнула искрами, как солнечный луч — розблеском, всплеском! — катится, взлетает иной раз по гребню волны, — я остаюсь. — Да я не это имела ввиду! — удивленно пробормотала дочь двух отцов, пока пальцы одного из них перебирали завитки волос на ее затылке. — Совсем не это, клянусь тебе…***
16 июня 1303 года, Темерия, тракт на Дорьян Искрящаяся тропа покачивалась на трепещущей глади озера позади их спин, и луна заливала мир неверным призрачным светом, усмехаясь над ним, утешая его. Оборачиваясь, он вглядывался в туманный лик, и все не мог отделаться от мысли, щемящей душу. От мысли, видит ли луну его Эттри, или жемчужные высокие облака прячут ее надежно, как прятали солнце? Откуда она смотрит, подставляя лицо тонкому серебристому свету — из белой беседки, затерянной в студеных лугах за озером, или шелковые занавеси на стрельчатом окне трепещут от благоговения, касаясь ее лица, отирая слезы? Сакраэль не посмел бы бросить ее в темницу! Их лошадей продали — и пегую его старушку с усталостью во взорах, и бестолкового конька, из-за которого Кеаллах прежде потирал задницу и трудно вздыхал. Их лошадей продали Ордену, но он уже не злился, он просто брел — бежал бы, если б ему позволяла нога, и спина Кеаллаха не маячила впереди! Поначалу они вскидывались на каждый звук, как ночные тати, ожидая погони, но тракт был пустынен, был безмолвен, и только ночная птица перелетала порою через него, шорхая тяжелым своим опереньем. Это было нелепо, безрассудно, почти бесполезно — и все-таки они шли. Меч, скрипучий у него в ножнах, мало куда годился после жаркого боя, и Каэл с тоскою вспоминал об Осколке Льда — вспоминал и разом отбрасывал эти мысли. Отбрасывал — и вновь неловко пытался догнать Кеаллаха, ступавшего легко, но с мрачным лицом — перед тем, как выскользнуть из Вызимы, повстанец успел постучать в знакомые двери, но никто не открыл ему. Никто ему не открыл, и оттого было их только двое. Когда сон овладевал ими снова, Кеаллах клал в рот щепотку сладковатого, но жгучего древесного порошка, оделял его той же порцией — и они шагали, взбодрившись, дальше. До пения соловьев, до светлой кромки рассвета, до времени, когда тракт воскрес. — Каэл, — Кеаллах схватил его за руку и проникновенно заглянул в глаза, — есть у меня некий просьба. Отложи свой рыцарство до лучших времен, и хотя бы не мешай мне! Но лучше помоги… Каэл насторожился, не вполне его понимая. — Говори прямо. С тяжелым, глухим смирением выдохнул Кеаллах: — Нам нужны темерские кони, другой здесь нет. И никакой нет денег.***
Пыли они глотнули даже среди кустов, не высовывая головы своей, и отряд пронесся мимо, вскоре затерявшись за поворотом тракта. Не реяло над ним никакого знамени, и всадников было едва полсотни, но Каэл различил и знакомые полосатые рукава на пятерых из них, и пропыленные темные кудри главы отряда. Мимо них пронесся Тайлер Верден и горстка его людей. — Не коннетабль, но я сам... — сплюнув пылью, гневно выпалил Кеаллах, — на что он надеется, сучий сын? — По крайней мере, он торопится, — вздохнул Каэл, — а мы сидим под кустом, как зайцы. Они выжидали, но мимо тянулись только кметы из окрестных сел — в обе стороны, с тяжелыми узлами, с детьми, и надрывалась коза, волочимая на веревке, и густо жужжали пчелы. — Сколький планов мы им порушили, — жалобно заметил Кеаллах, — и еще порушим. Они не пройдут, ну скажи мне, что не пройдут? Говори, Каэл Тренхольд! Каэл отвел от тракта отупелый взгляд — спать хотелось по-прежнему, и припекало сверху даже в тени, и пот тугими каплями стекал по вискам и шее… — Они не пройдут, — согласился он, — неможный, чтобы прошли. И зевнул с тихим присвистом, досадуя на бегущие минуты.***
Лошадки были низкорослые, но справные — работяги, привычные к труду и долгому тракту, смиренные, неприхотливые и выносливые. Краснолюд натянул поводья и уставился на него осоловелым от зноя взглядом. Льняной расшитый колпак — и тот беспомощно свисал ему у правого уха, отчасти прикрывая и правый глаз. Он зевнул и почесал брюхо, бочонком лежащее под бородою и колпаком. — Железо, — привычно отчеканил он, запустив руку за пазуху, — везу в Дорьян. А теперича дай дорогу, потому как бумаги мои в порядке! — Распрягай лошадей, — деловито кивнул Каэл Тренхольд, — мы их реквизируем. Повисла тишина, в которой слышался шорох мысли. — Чего-о-о? — взревел краснолюд, и, быстро передумав показывать документы, потянулся за арбалетом. — Да по какому… ограбить меня надумал? — Не ограбить, а реквизировать, — из-за куста выступил Кеаллах, широко натягивая и улыбку, и тетиву, — военный термин. Не советую, не успеешь. — А… О! Волею Огня Вечного, стало быть. У, паскуды! — рука возницы послушно замерла в воздухе, но потное лицо наливалось гневом. — А компенсация? Дайте мне хоть до деревни доехать, нелюди, железо ж везу! Каэл мучительно покосился на Кеаллаха. Кеаллах качнул головою. — В Дорьяне компенсируешь, — стеклянным тоном ответил Каэл, — и седла подавай, если есть! — К меду, сука, — сухо всхлипнул краснолюд, спрыгивая на землю, — еще и ложку! Он с надеждой оглядывался по сторонам, покамест распрягал лошадей. Расшитый льняной колпак уже служил ему заместо платка, впитывая горесть с его лица — ни души не видно было на пыльном, выжженном солнце тракте. — Мир полон люди. Добрый люди, — подбодрил Кеаллах на прощание, — тебе помогут. А мы спешим. — Люди, сука… — ощерился краснолюд, загибая ему в спину неприличный жест, — да греб я во все стороны от людей!***
Каэлу захотелось раскрошить Кеаллаху зубы. Не из-за краснолюда, брошенного на тракте — честь по чести, он не умел сказать, что никогда ничего подобного делывать ему не приходилось, нет, бывали деяния и куда хуже в его послужном списке, бывали, чего уж и говорить… Из-за вопроса хотелось, из-за клятого простого вопроса. — Что делать будешь, — спросил его повстанец, — если один останешься? — Заткнись, — посоветовал Каэл сквозь зубы, в его сторону даже не посмотрев, — просто держи поводья. Мимо тянулись луга, пышущие горячим медом. Кеаллах тяжело вздохнул. — Каэл Тренхольд, — позвал он мягко, — я ведь серьезный спрашиваю. Если этот остров сгинет на самый дно… Ему не хотелось говорить правду. Не хотелось ему объяснять, что остров на самом дне, быть может, меньшая из проблем — сколько людей было у Тайлера, он видел и сам, говорил, что несколько сотен должно быть у Марэт. Темерский гарнизон — и тысячи не наберется, скорей всего, тоже сотнями исчисляется, их всех кормить… На четырех десятках кораблей могло прийти гораздо больше врагов. И, ко всему прочему, Брокилон. — Упьюсь морскою водой и сойду с ума, — без веселья хохотнул Каэл, — а потом повоюю еще немного.***
Они въехали в Дорьян на закате, подгадав к вечерней трапезе в обители Ордена. Когда начинаешь реквизировать у краснолюдов, становится трудно остановиться, да и денег по-прежнему не было, а живот начинал прилипать к спине. Пользуясь случаем, брат Каэл из Вызимы припомнил все догматы веры, о которых имел представление, вид напустил на себя самый непринужденный, и ленивый допрос выдержал с честью, сказавшись отставшим от отряда пророчицы. А шляпу Кеаллах потерял, ветром с головы сдуло. На ужин подавали жареную картошку и рыбу с мягкими костьми, тушеную с овощами, зато в таком изобилии, которое могло насытить какое угодно брюхо. Был и холодный квас, и пироги размером с ладонь — снова с рыбой! — а заплатить за всю эту благодать пришлось продолжительной и унылой молитвой. Койки в кельях, что им достались, были по-казарменному узкими, жесткими, отгонявшими любую нечестивую мысль — но на них было белье, некрашеное, жестковатое, зато стираное совсем недавно. И никаких клопов. Наутро, когда в окна проник слабый рассветный луч, а следом за ним хлынул запах пионов и алых роз, что бережно выращивались в саду, густой аромат, перемешанный с неистовым пеньем птиц, они были уже одеты, были готовы и допущены в арсенал, где Кеаллах доверху наполнил полупустой колчан и торопливо ножи свои наточил. Обыденный полуторный клинок, который подобрал Каэл, не был Осколком Льда. И они продолжали путь.***
17 июня 1303 года, окрестности Горс-Велена В наползающей тьме все ему казалось, что тучи роятся над головою, вскипают, исходят горьким небесным дымом, что ночь падет на окрестные холмы куда раньше, чем следовало бы ей в самом преддверье Литы. Сосны, искалеченные сосны на вершинах холмов скрипели, бедные, и гнулись под крепким ветром, летевшим с моря. Ветер этот разогнал душный стоячий воздух, и за одно это Каэл был ему благодарен. За то, что по лицу ударяли тяжелые капли, и скатывались, как слезы. — Что ты намерен делать? — спросил его повстанец, а он не знал. Сакраэль говорил, что в городе его самого найдут, и он намеревался понадеяться вначале на это, сталью, а то и зубами вырвать у них право на жизнь свою и на жизнь Эттри, захватить кого-то, кто мог скакать между мирами, как блоха скачет в шерсти у пса! А если его не отыщут, да, если его не найдут — он будет действовать, как привык. Так, как должен — пока кровь есть в усталом теле, пока в руках есть сила. Во славу Темерии. На благо друзьям. По ситуации, стало быть… порыв ветра оборвался, иссяк, как последний вздох, и в звенящей комарьем тишине краснолюдская покорная кобылка подняла голову и встревоженно застригла ушами. Далеко впереди за холмами ярились молнии, с размаху вонзались в землю, ветвистые, красноватые, страшные. Почти бесшумные — лишь скупой отголосок грома долетал порою до их ушей. — Осталось недалеко, — подбодрил он и лошадку, и Кеаллаха, тяжело сгорбившегося в седле, — заночуем в Хирунде, такую грозу всякий переждать пустит.***
Как одержимый, колотил по ним дождь, гулкой стоял стеной. Вымокли волосы, прилипли к лицу серыми змеями, вымокли орденские одежды — эльфийские покуда держались, но надолго ли их достанет? Три года труда, тысяча тонких слоев — кеаллахов защитный плащ тоже не подводил, но обувь промокла разом, когда лошади взволновались так, что пришлось спешиться и вести в поводу. Едва они пересекли дамбу, как из ближайшего огорода выскочила дворняга, жалкой конституции мелкая шавка, залилась иступленным лаем, но сникла, и хвост забился промежду ног, едва Каэл на нее посмотрел. По широкой улице, прибитые дождем, мокрые, белые, пестрые, птичьи лежали перья. Если б не непогода, был бы ранний хмельной вечер, но света было не видать ни в одном окне, и натужно скрипела дверь, сорванная с одной петли, настежь распахнутая дверь… Где-то на окраине исходили дымом дома. — Хозяева, — позвал Каэл, привязав неспокойную лошадь у коновязи, у дома с разбитой дверью, — эй, хозяева! Я войду? Он потянул меч из ножен, а Кеаллах, наотрез отказавшись доставать лук в такие погоды, взялся за ножи, тускло блеснувшие в его пальцах при новом всплеске далекой молнии. Сапоги всхлипнули на дощатом ладном крыльце…***
Везде, в каждом доме они встречали одно и то же. Везде они находили мертвецов — людей, низушков, эльфов! — и смерть примирила их, поставила наравне. Одно он мог сказать с уверенностью — перед смертью их не пытали, убивали деловито и торопливо, убивали неожиданно. Но кто-то сопротивлялся. Низушок с перебитым древком косы — у него не было головы… …человек с плохоньким, дедовских времен мечом. Эльф дрался руками, сжимая в сбитом кулаке рваную, длинную прядь волос. Кеаллах показал ему переломанную стрелу — и наконечник, покрытый прилипшими кусками мяса, покрытый размытой кровью, весь был усажен лезвиями. — Такой раны не заживают! — выдохнул повстанец со злобой, дрожавшей в голосе. — Никто такой не делает, кроме… — В дорогу, — оскалился Каэл, неотрывно глядя на мертвую женщину — с пшеничной косой, тяжелою от воды, с натруженными руками и с горлом, умело рассеченным от уха до уха, — если мы их настигнем… — Молнии бьют… — напомнил Кеаллах и замолк под его диким взглядом. Он отшвырнул стрелу. — Молнии бьют, — тоскливо раздув ноздри, повторил он, — едем немедленно! Я опоздать не смею.***
Горс-Велен их не впустил. — О, лучше б меня не искали, — холодно, очень холодно сообщил Каэл крепким городским стенам, едва разглядев их за хлестким ливнем, — не надо меня искать. Найдете на свое горе… Он едва стерпел, чтоб не двинуть привратника кулаком, по плечи торчавшего из окна. — Хирунд пал! — взревел рыцарь. — Хиру-у-унд, тварь ты этакая, черт с рогами! Все мертвы! Тащи сюда коменданта, тащи сюда пророчицу, всех тащи, или… — Как пал? — тупо повторил темерец, залившись туманной бледностью; глаза его округлились и задвигалось нервно горло. — С утра стоял вроде, Хирунд как Хирунд… Клубнику вот на торг привозили! — С утра! — ощерился Кеаллах. — Глаза разуй, теперь ночь без малый! Помедлив, привратник кивнул. — Я велю, шоб к коменданту отрядили гонца, — встревоженно согласился он, — а вы дожидайтесь, и шоб без криков! Без криков! Сделаю, что смогу, — пообещал он и, уже прикрывая окно, проворчал, — господа мокрые рыцари! Хирунд у них перебит… Ответ от коменданта пришел на удивление быстро, но недвусмыслен он был и безжалостен, этот ответ — паникеров не пропускать, завтра с утра сам он вышлет отряд и сам во всем разберется. Каэл сквозь зубы зарычал, разворачивая лошадь под дождь. Была у него одна мысль, но эта клятая непогода, эти ветвистые молнии…***
Рыбацкая деревушка эта — Каэл и названия-то ее не помнил, зато помнил могучий, молнией расколотый дуб, после которого начинала змеиться вниз то ли широкая тропа, то ли узкая — двум телегам не разъехаться! — дорога, до самого берега почти, до бушующего моря, до десятка домов из белесого плавника, укрытых от ветров прибрежными скалами. Рыбацкая жена то хватала мужа своего за потертый рукав, ища его взгляда, то косилась на лошадей и тревожно сводила брови, а коса ее, закрученная вкруг головы, тоже, как нива в Ламмас, была. У Каэла захолонуло на сердце, когда он задержал взгляд на этой косе, что ладной короной возносилась над живой еще головой. — Потопнете все, — смиренно сказала женщина, — вы потопнете, а не вы, так он. Буря-то какова! А не буря, так черные потопят, и на что мне эти лошади будут… — Молчи, баба! — с нежностью произнес рыбак. — На печке сидучи, и без печки останешься скоро! — он потрепал реквизированную лошадку по пышной лохматой гриве. — До города дойти ерундовое дело, будем тут судить да рядить еще! Из дома послышался детский плач, и женщина, качнув головою, убралась со двора.***
Кеаллах зеленел. Одной рукою он держался за банку, подогнув ноги, а другой, побелевшими пальцами, цеплялся за чехол с луком, и беззвучно шептали губы. Накатывал темный вал, увенчанный белой шапкой, грохотал гром, и пусть лодка, раскачиваясь, умело взбиралась на этот вал, все равно вода, горькая морская вода окатывала их целиком, омывала грехи и рушилась на дно — и тогда приходилось ее вычерпывать ковшами, привязанными к бортам. Размером с пару походных одеял, хлопал и надувался парус над головами. — Никогда больший, — различил Каэл отчаянный шепот, — неможный мука… Рыцарь хотел утешить, но косой дождь забил ему рот, и он вновь принялся за ковш. Кричал рыбак, и мчалась вдоль берега одинокая лодка.***
Не потопли они, ошибалась суеверная жёнка рыбацкая — добрались до порта, добрались живые, и никому в такие погоды не было ни до них дела, ни до пустующего причала. Блеснули в темноте фонари, качнулись в их сторону и раз, и другой, но покуда портовая охрана доковыляла, пробилась к причалу сквозь хлещущий дождь, не осталось ни следов, смытых волнами, ни самой лодки, снова скрывшейся в пелене непогоды.***
По крайней мере, комендант не пожелал их схватить, скрутить и бросить в темницу — то ли оттого, что оба они держали себя в руках, не угрожая ему оружием, которое, впрочем, и без того пришлось оставить внизу, то ли потому, что приказа такого не было. Впрочем, кроме этой, судя по всему, излюбленной ему фразы, иногда он употреблял и другие... — Вы ко мне по очереди являться будете? — бормотал он, с явным неодобрением поглядывая на лужи, что расплывались под их стульями на дощатом полу. — Измором взять решили? Говорю вам, не велено, чтоб села в город свозить! В Хирунд утром людей пошлю! — Хирунд, — повторил за ним Кеаллах, — нет живой. Нет даже раненый! Те, кто этот сделал, могут быть уже в городе… — Погоди, — оборвал его Каэл, медленно и угрожающе выпрямляясь; взор его, давно уже скользнувший по комендантскому мундиру, похолодел до состоянья льда. — Вы, полковник, держитесь как враг. Как саботажник! Тайлер Верден посещал вас? Всего лишь капитан, преступник, беглец! — не успел он вкусить плоды своей дерзости, как снаружи, над смирившейся, казалось, непогодой, взвилась долгая, чистая нота золота, прокатившаяся над городом, как тихий счастливый смех. Кто-то вострубил в рог. Кеаллах вскинул голову и уставился в заоконную темноту, в темноту, что рвалась, как ткань, под редкими, но яростными вспышками молний. Комендант пошатнулся, но, подавшись вперед, как безвольная марионетка, оперся на стол ладонями и устоял. Так, широко расставив руки, он стоял долго, и царила тишина в его кабинете, не нарушаемая ничем, кроме гаснущего над городом звука. Он молчал, тупым больным взором уставившись на карту, расстеленную по столу, и подергивались его вислые усы. А после он взглянул в глаза Каэлу. — Что я наделал? — спросил его комендант, и рот его затрясся.***
Двери заперты, окна темны, а кое-какие и заколочены — и ни одного горожанина не встретили они на пути, никого, кроме патрулей Ордена в их мокрых, вислых плащах, кроме темерских солдат, что вели себя так, будто на их муравейник вылили кипяток, кроме… ...на вид — так портовых головорезов, с шестоперами, с лютыми ножами темерской ковки. Их пропускали сквозь баррикады, на скорую руку слепленные из того и другого, им махали мокрыми рукавами, схватившимися свежей ржавчиной рукавицами — болтать не велено, не знаем, не владеем, учения, ступайте в Обитель и задавайте вопросы там. Огонь горел под каждым навесом — факелы, жаровни, какие-то бочки… Кеаллах ругался сквозь зубы, продираясь вперед и поминая всех пустынных тварей. Высокий Охотник в рыжей шляпе, по которой скатывались ручейки, окинул их резким, подозрительным взглядом. — А плащичек твой с чужого плеча, братец из Вызимы, — со насмешливым, насквозь лживым простодушием в голосе заметил Леопольд, — пророчица-то по делам отошла, а вот вы кто?***
17 июня 1303 года, Горс-Велен, Темерия некоторое время назад… Годрик ее оборвал, не успела она и малой части ему поведать — твердо заявил, что желает оставаться в неведении столько, сколько ему отпущено. Как жрец, посоветовал самой назначить себе посильную епитимью, возжечь свечей и сделать пожертвование куда придется, пока еще не поздно, а после тяжело и обиженно замолчал. Она решила дать ему все возможное время, не тревожить призрака ни единой обращенной к нему мыслью, ни одним словом, пока без этого станет не обойтись. Его обида беспокоила, но понять ее было нетрудно, и куда радостнее было предположение, что перед Ансельмом, вероятней всего, ее проблемы так никогда и не встанут. Так, по крайней мере, предположил Калеб — в ответ на ее тревоги. Капитан отговорил ее от визита в «Серебряную цаплю», надавив на больное, напомнив ей, как много осталось дел — он прекрасно понимал, что она захочет им говорить, чего не сможет им не сказать, едва встретив снова, и как от этого станет скверно. — Я все еще их капитан, — веско закончил он, дернув уголком рта, — я сам с ними поговорю. По его лицу пробежала тень.***
Впервые за долгое время ей было почти легко — даже несмотря на то, что в обители ее почти потеряли. Облегчение читалось в усталых глазах Асгейра. Брат Виллимер так долго и так напряженно вглядывался в ее черты, будто не расслышал, что способ попасть на Танедд, не начав войну, она отыскала, будто одним взглядом хотел проникнуть во все потаенные тайны — но она улыбалась ему в лицо. Устрашить он уже не мог. Она видела, кто ее дожидался в беседке, крашенной белой краской, и на вопросы, что сыпались сразу со всех сторон, отвечала так коротко, как могла. Особо горячие головы предложили план мести, венцом которого было сожжение нильфгаардского адмирала, странствующий рыцарь жаждал славной драки — какой угодно, любой. План был по-своему заманчив, пусть головы эти и пришлось безжалостно остудить, а драки оставалось недолго ждать — но предсказать, насколько славной будет та драка, она, пророк, не могла… Воробьи купались в пыли под горячим пасмурным небом.***
У Михала были такие мягкие волосы, такие длинные ресницы — он был хорош, ее милый брат, равно как и она, впитавший красоту и Юга, и Севера — теперь она это видела ясно… так странно на его плечах сидел темерский мундир, что она стиснула зубы, прижимаясь щекой к щеке, и непросто было воздержаться от злого щипка, как в прежние годы. — Необучаемый, — шикнула Марэт, дождавшись, пока Асгейр разольет по маленьким чашкам теплый терпкий настой и отойдет немного, — ну, какая еще Темерия? Михал горделиво расправил плечи. — Кабы съезжать не пришлось, так может, всю жизнь свою в кузнице и провел, — сказал он задумчиво, — а может, все равно бы продал! Как узнал, что ты с темерцами укатила, так все для себя решил. Понял, чего мне надо… Марэт многозначительно расправила коллар на своей груди. — Я не присягала Темерии, — заметила она, скрыв злость в чашке чая, — не стоит меня винить. Такой улыбки она за ним прежде не замечала… — Жата, да я не виню тебя, — удивленно возразил брат, — я благодарен! Может, все-таки поймешь, — он хмыкнул, очерчивая широким жестом округу, — может, чувствуешь то же. Я на своем месте, понимаешь? Она вздохнула, осознавая, что сможет, сможет его понять, но не сразу. Темерия! — эта мусорная корзина без порядка и без царя, эта прекрасная страна, эти чудные люди… Но почему, почему не Редания? «Именно потому, — подумала она удивленно, — именно поэтому, черт меня раздери! Здесь, именно здесь, в это самое время, есть место, на которое встать. Место, что легко объявить своим…» — Кажется, понимаю, — согласилась она, со всем вниманием вглядываясь в родные его черты, — и я, похоже, отвлекаю тебя от службы. Чем ты занят сегодня? Михал досадливо поджал губы — это от матушки было в нем… — Да полно, — фыркнула она, нащупав в кармане эмблему Второй Виковарской, — я не шпион. Все еще не шпион! Шпионят на кого-то, а я тут, понимаешь, слуга всего сущего… Он уставился на птицу, копошившуюся в кустах, густым кровом растущих вдоль кованой ограды, отхлебнул чаю и с невеселым вздохом поставил чашку на стол. — Мне кажется, коменданту на это все наплевать. А меня послал, чтоб хоть кто-то этим занялся, чтоб бумагу чернилами измарать, — сказал он с тихой звенящей яростью, — военный склад обнесли. Железо пропало, и оружие, и знаки отличия кое-какие. Все, что нужно, чтоб выдать кого-то за темерских солдат, понимаешь? И я один. Один! Марэт похолодела, провожая взглядом спину Асгейра, торопливо вдруг сорвавшегося с места в сторону ворот. Михал откинулся на спинку лавки. — Диверсия, не иначе, — тоскливо заметил он, — а ему плевать! Как думаешь, это нильфы? Она покачала головою и медленно встала, заметив, что ее денщик ведет в их сторону нового посетителя, и как бледнеет его лицо, и как лениво постукивает трость по каменной тропинке среди пионов и алых роз, и кто поступью сытого дворцового кота тянется вслед за ними… — Я думаю, это эльфы, — возразила она, поневоле сжимая кулаки, — переговори с Серым Лисом, глядишь, какой совет даст. И копай в эльфийском квартале! Людей я дам. — С кем поговорить? — С Охотником. У него коса такая… чернобурковая, да по всей спине, — улыбнулась Марэт и легонько толкнула его в плечо, понуждая не торопиться, — а теперь останься. Будем знакомиться с достопочтенными господами.***
Круглощекое, мягкое, гладко выбритое, с глубокими залысинами на коротко стриженных волосах — такое лицо могло бы принадлежать школьному учителю. Учителю могли принадлежать круглые очочки на коротком прямом носу — да и ум, таившийся в проницательных темных глазах. Он ничуть не казался опасным — но был, был куда опаснее, чем головорез с рубленым лицом и быстрыми, веселыми глазами-маслинами — его, по-видимому, телохранитель. Он был невысок — не выше ее самой. Асгейр церемонно поклонился, но виски его полыхали то ли от замешательства, то ли от сдерживаемого с трудом гнева. — Господин Калабрезе, — представил он, глотая невольный кашель, — находит, что вы желаете с ним говорить, пророчица. — Господин Калабрезе, пожалуй, прав, — ответила Марэт и, упрямо не отводя взгляда от внимательных темных глаз, добавила, — будь так добр, принеси нам лучшего чаю, который сыщешь. — Карл, — заговорил гость; его голос был негромок — так, как тих бывает клинок, впивающийся под ребра, — зовите меня Карл. Мы вполне обойдемся без чая, я полагаю. И без вашего общества, — добавил он, со снисходительной улыбкой взглянув на темерский мундир Михала. Марэт подавила вздох сожаления — он отнимал у ее брата бесценный опыт, но… она действительно сожалела, что сама даже не помышляла о подобной возможности. О самой возможности такого союза. — Оставьте нас, — велела она.***
Пытаясь справиться с удивлением, она все еще вертела в пальцах помандер в виде котовьей головы — а тот охотно испускал аромат, радостный и спокойный запах. — Да, да, вы правильно догадались. Один наш общий знакомый заметил, что с вами, хм, возможно вести диалог, — подытожил один из воротил горс-веленского синдиката — единственный порт во всей Темерии, Горс-Велен всегда был жирным куском, — и вот я здесь. Я здесь, Малгожата, чтоб поинтересоваться одним моментом, а именно… — его оставило самообладание, он подался вперед и почти прорычал ей в лицо, — что, черт вас возьми, происходит на моей земле? Она не ворохнулась — куда хуже было бы, если б он продолжал шептать и снисходительно улыбаться. И она начала говорить — и чем дольше она говорила, доброй мыслью поминая старого рыжего ведьмака, тем пуще вытягивалось круглое, казалось бы, лицо достопочтенного господина в круглых маленьких очках. Он потер горло. — Сегодня? — спросил он хрипло. — Ошибки? Допущения? Неверно истолкованные факты? — Сегодня, — подтвердила она, успев удивиться, каким безжалостным может быть ее собственный голос, — спорных фактов хватает, но в этом ошибки нет. Быть может, и завтра — но я подразумеваю время после полуночи. — Так, — кивнул господин Калабрезе, — тогда перейдем к спорным фактам. В чем вы сомневаетесь? — В золотом драконе, — честно призналась Марэт, — это уже перебор. — сложив на животе переплетенные пальцы, она прикрыла глаза на одно мгновенье. — Сомневаюсь в нашей способности дать отпор, пока каждый тянет одеяло на себя. Я не могу даже организовать оборону города… — ее голос задрожал, и она замолчала. — Не устроив усобицу с Короной, — согласился с нею горс-веленский дон, — не подняв в городе панических настроений. М-да, как говаривал мой покойный отец, есть, над чем поразмыслить… Он прищелкнул пальцами и хитро заулыбался. — Стройте баррикады. Из чего строить — найдем! Придут люди от бургомистра — гоните в шею, говорите, дескать, учения. Не поможет — говорите, что я позволил, — он потер гладко выбритый подбородок, — один хрен без соли доедаем, никакой торговли, никаких дел. И, коль скоро обитель ваша яропламенная на моей территории находится… Он замолчал, а она не мешала, вполне догадываясь, чем он продолжит мысль. — Я разошлю людей. Поговорят с одним, поговорят с другим, — он улыбнулся шире, обнажая одинокий золотой зуб, — глядишь, и без смятения обойдется, без паники. Часть народонаселения, может, и приютить сумеем, — он красноречиво потер ладони. Марэт упруго вскинулась. — Часть, — повторила она за ним, — могу я знать, о какой части речь? — Склады есть, — отозвался Карл Калабрезе, лениво откинувшись на скамью и пальцами отбивая глухой воинственный ритм, — хорошие подземные склады, изолированные от всех прочих складов, от всех прочих ходов. Треть города, если придется, вместим. — Двенадцать тысяч темерских оренов, — выдохнула Марэт, задавив оторопелый смех, толкнувшийся в горло от того, что эта цифра, похоже, преследовала ее с самого начала, с самой Вызимы, — за аренду ваших складов. Вас эта сумма не оскорбит? — О, мы согласны на половину, — хмыкнул собеседник, — аренда краткосрочная, обстоятельства исключительные… Она склонила голову с искренней благодарностью — распоряжаться финансами Ордена было так странно и тяжело, пусть и не так странно, и не так тяжело, как рисковать людьми, вверившими ей свою жизнь — братьями Ордена, Охотниками, добровольцами, встававшими под орифламму… Он махнул своему востроглазому бойцу, развлекавшему беседой и Михала, и Асгейра, и нескольких добровольцев, примкнувших к ним от скуки и любопытства, притянул к себе за пожелтевшую костяную рукоять свою трость и со скрипучей улыбкой встал. — Опустится ночь, и мои люди выйдут на улицы, встанут плечо к плечу с вашими, — на прощанье пообещал ей Карл Калабрезе, бросив последний выразительный взгляд на украшенье, — потрудитесь, Малгожата, в том именно, чтоб не возникло недопониманий.***
Не успела трость размеренно достучать до ворот, как господин Калабрезе замер, потер подбородок и махнул рукою своему помощнику, послав того обратно в сад, к ней. — Шеф тут подумал, что бургомистра потрясти все же не помешает, — сообщил он и, весело поблескивая черными глазами-маслинами, широко и бессовестно улыбнулся, — у местных нобилей знатнейшие погреба. Коль потеснятся, это сколько ж женщин и детей спасут, не меньше нашего. От этой улыбки шрам на его лице натянулся, пришел в движение. По тому, как он двигался, как держал голову, по этой уверенной, широкой улыбке становилось отчетливо ясно, что равным образом привычны ему и убийства, и танцы. — Счастлива знать, — отвечала ему пророчица, — что в Горс-Велене живут столь неравнодушные, столь бесстрашные люди. Пламя светит над этим городом. Он все-таки позвал ее на вечер, какой-нибудь из тех летних вечеров, когда все уже кончится. Позвал, с насмешкой наблюдая, как лицо Асгейра наливается кумачом. Поведал, что есть в городе старый, обветшалый, эльфийской постройки амфитеатр, и сколько там горит огней по ночам, и как там танцуют… — Я хорошо танцую solea, — согласилась Марэт, глумливо подмечая, как вянет его улыбка от одного того, что solea был сольным танцем.***
Годрик сам нарушил молчание. Бургомистр оказался труслив, покладист и глубоко несчастен — казалось, чтобы пасть духом, ему хватило едва начавшейся морской блокады. Он охал, он качал кудрявой седеющей головою, прикладывал к груди руку, унизанную перстнями, унимая сердцебиенье — и был совершенно, сокрушительно бесполезен. Провести переговоры с городским нобилитетом он пообещал, сигая взглядом по сторонам, и закрадывалось вовсе не смутное подозренье, что станет оттягивать до последнего, надеясь, что она ошибается. Надеясь, что все обойдется. Он, по крайней мере, не был никем околдован и не решился помешать ей — он просто родился трусом. Годрик негодовал и, по-видимому, одна причина для недовольства другую только подогревала. «Как тебя понять? — устало вопросил призрак. — Скорпиона ты истребила, а с этим… с этими договариваешься. Да они прожжённые!» «Мне плевать, — честно призналась Марэт, — вождь, говоришь, за собой ведущий? И вот, как вождь, я буду пользовать все возможности, что имею. Не только те, что нравятся мне самой! Никто не упрекнет…» «Ты давала обеты, — оборвал Годрик, — ты рыцарь!» Она ответила ему единственным словом, тем одним, что так хорошо с «рыцарем» срифмовалось — ответила и немедленно пожалела: он, должно быть, принимал все это к сердцу совсем иначе, чем она, куда ближе… «Так… и какой обет я нарушила? Изволь, разберемся, — помыслила она пусть виновато, но все же не без насмешки. — Щедрость? Мудрость? Состраданье?» «Честь, — тихо ответил призрак, — ты женщина, тебе трудно понять, что это такое. Для вас честь равна целомудрию, да и то не всегда…» «Честь и месть — это глаголы, — с глумливой веселостью поделилась она, — никто не умрет из-за моей чести, Годрик Салливан. По глупости, за отсутствием опыта — это может, но из-за чести? Если б для победы понадобилось, чтоб пророчица прошлась голой по всему порту — я бы прошлась, не моргнула глазом. Но это сомнительно, так что такими методами мы пренебрежем…» «Ты буквалист, — вздохнул Годрик, — ты не приемлешь обеты сердцем, одним рассудком ты служишь им…» «О, это верно! Так оно и есть, — согласилась Марэт, — но я приемлю сердцем что-то, что больше меня, тебя и всех этих обетов разом. Иногда я бываю убеждена, — она заулыбалась, — что это все по-настоящему. Что мы с тобой никого никогда не обманывали. Не обманывали и не смущали сердца…» «Так оно и есть, — удивился мертвый жрец, — ни ты, ни я. Мы не можем лгать…» Она взглянула на небо — на малую часть, не стиснутую черепичными городскими крышами, на отрывок, залитый густеющим темным свинцом. По горизонту били зарницы. «Я совсем о другом. Это ограничение обойти легко — можно задавать вопросы, можно дать собеседнику безопасную часть правды, можно… поиграть с формулировками, наконец, так что собеседник услышит то, что угодно тебе, — она едва удержала во рту протяжный зевок и мстительно спросила. — Скажи мне лучше, правдивый мой. Что у тебя было с Ее Глубоководием? Ты ведь именно так ее и назвал тогда…» За обиженным возгласом последовал ответ. «Все, — с тоской в голосе поведал рыцарь. — Все, что могло быть между рыцарем и богиней. Между мужчиной и женщиной…» Марэт торжествующе улыбнулась. «Целибат. Я знаю такое слово! И знаю, что жрецы тому пути следуют, — заключила она с коварным весельем. — Не суди, сир Рашпиль. Не суди, да не судим будешь сам!» «Я давал обет, — упрямо буркнул он, — наставлять тебя, покуда…» «Еще бьется, — заверила Марэт, — все еще бьется!» Под срывающимися каплями дождя, позабытые на веревке, протянутой вдоль узкой улочки, трепыхались на ветру бабские панталоны и детские распашонки.***
Крепкий ветер ударял в иллюминатор за его спиной, в белое, со штоссами, непостижимо уютное окно, и тонко позванивали стекла. Сквозь них заглядывал в каюту синий штормовой вечер, вспоротый бликами молний, ветвящихся, ярких, страшных. С палубы доносился отрывистый боцманский крик, и глухо скрипели мачты, и качать начинало так, что стюард торопливо убрал со стола и кофейник, и расписные фарфоровые чашечки, на дне которых оставалась одна лишь темная, вязкая гуща. Марэт невольно улыбнулась, взглянув на реданского адмирала сквозь пламя трех свечей, наполовину оплывших в тяжелом серебряном канделябре. Его не портил ни шрам, исчезающий в волосах, ни цинично пришитое ухо — был он золотоволос почти тем же манером, что и Анхель, высок, крепко сложен, а морщинки, разбегавшиеся из уголков глаз, обличали в нем склонность склонность к улыбке и доброму смеху. Впрочем, стоило б ему хоть немного возвысить голос и, она не сомневалась, его бы услышали по всему кораблю от кормового салона и до форштевня. Сияли золотые пуговицы на мундире — но она знала, что ее коллар сверкает не хуже. Если б она позволила этому быть, то спор в обители занял бы не меньше времени, чем весь путь на «Внезапный». Все они как с цепи сорвались, и Леопольд, и прочие офицеры, даже Виллимер, Асгейр стал бледен, как смерть — и все слова свелись к тому, что ушей у рыцарей еще есть, но глава в Ордене один, не считая Великого Сенешаля. Но и она была непреклонна — за тот голос, что в ней прорезался, похвалил бы, пожалуй, даже сержант. Об одном она жалела теперь — о том, что сразу не отправилась к реданцу, о том, что начала с О`зеана. Да если бы не император, если б не распроклятый дух, что должен его поработить, если б не грозившая всем война… тогда, возможно, она бы и не выбрала черных — но поздно, поздно было для сожалений. Поздно было для сожалений — но ей повеселело, когда она, еще стоявшая на покачивающейся палубе посыльного куттера, заметила темно-синие сюртуки реданских моряков, знакомые с детства, когда услышала от капитана, что любимое адмиральское дело — всякое утро, выпив бунна, скидать одежду да нырять в море, проплывая вокруг всего флагманского корабля. Его любила не только команда «Внезапного», но вся реданская эскадра — и такая странность ему прощалась. Рассел Обри звали его, реданского адмирала. — Весьма досадное обстоятельство, — он сокрушенно качнул головою, — столько стараний ради чужих! Что вам Темерия? Если он имел родство к тем Обри, что, будучи баронами, верно служили Темерии, то славный выходил пердимонокль… капитан куттера, правда, обмолвился, что реданский адмирал, вроде бы, начинал с самых низов — но мало ль, каприз или прихоть? Она улыбнулась шире. — Позвольте! Плевала я на Темерию, адмирал Обри, — ответила она с нескрываемым удовольствием, — но не на темерцев. Для реданцев я бы делала то же. И даже для нильфгаардцев, — ноздри затрепетали. — Люди, краснолюды, да даже эльфы! – без их помощи я бы не сидела перед вами и не говорила бы от имени всего Ордена, – она перевела дух, – и так уж вышло, что это произойдет здесь. — Эльфы, значит. Семь футов три дюйма каждый, по меньшей мере, — его глаза азартно заблестели, но губы, напротив, сложились в узкую линию, — морские чудовища. Да, это интересно. Интересно… Пол, пожалуй, захочет их изучить. — Чудовищ? — Главный судовой врач, — слегка улыбнулся адмирал, — о, поверьте, он пожелает. «Внезапный» качало все сильней, и ее, знавшую о морской болезни лишь понаслышке, все же брала тревога и за посыльный куттер, и за его смелого капитана, не только вышедшего в море в такую погоду, но уже во второй раз за неполные сутки поднявшего над палубой белый флаг. В иллюминатор вколачивало косой дождь. — Помилуйте, Рассел, — взмолилась она, — до шуток ли теперь? — Никаких шуток, — невозмутимо ответил Обри, — утопим их в море. Никто не уйдет от королевского флота. Она догадывалась об ответе, что воспоследует, но не спросить его не могла. — А морская пехота? Он встал и заложил руки за спину. — При всем моем уважении, Малгожата, — сухо ответил адмирал, — ни один реданец не станет драться за Фольтеста. Это исключено. — Не за Фольтеста. Не за Темерию. За живых людей, — поправила она терпеливо. — Ни при каких обстоятельствах, адмирал? — Я не могу… — признался он совсем другим тоном. — Не могу представить себе таких обстоятельств. Марэт встала, придерживаясь за стол, накрепко прикрученный к дощатому полу. — Вы не можете, а я не хочу, — ломким голосом согласилась она. — Благодарю за теплый прием, адмирал Обри. Этого достаточно. Она коротко поклонилась, во всем готовая уходить, но адмирал поглядел лукаво. — Вы на чем-нибудь играете? — спросил он с надеждой. Марэт удивленно остановилась. — Немного, — отвечала она не вполне уверенно. — Но, в основном, на гитаре…***
Чертовски хотелось жить. Семейные бдения над кенотафом все еще были достойным финалом, не лишенным особого очарования, но ей хотелось жить — хотя бы для того одного, чтоб как-нибудь повторить! — и сыграть с Расселом Обри в четыре руки чего-нибудь еще. Колючий дождь полосовал людей, собравшихся на палубе реданского флагмана. Адмирал просил ее сказать что-нибудь экипажу «Внезапного», но никакой проповеди она не готовила — кончилось для них время, да и к чему им была проповедь, в их синих мундирах, в красных, в насквозь промокших рубахах, их светлым лицам? Он стоял с ней на шканцах рядом, бок о бок, пока пророчица читала над ними короткую, любимую свою молитву. Пока желала всем им удачи. Задержав ее на горсть бесценных минут, Обри передал на куттер двух опытных матросов — непогода разъярилась не в шутку, разъярилась так, что и его сомнения одолели, что мелкий и валкий куттер сумеет безопасно вернуться в порт. Ветер выл, как в печной трубе, в рангоуте, во вздувшихся снастях, но куттер шел, вставая на дыбы и падая, и соленая морская пыль смешивалась с проливным дождем, смешивалась с криками и четкими приказаньями. Куттер шел к темерскому берегу, и шарахались по небу злые тучи.***
Звучал гимн. Сильные голоса, женский и два мужских, переплетаясь между собою, возносились ко самым сводам, к фрескам, не успевшим еще ни потрескаться от времени, ни потемнеть от свечного дыма и от курений. Певцы, скрывавшиеся на верхнем ярусе, огражденном высокими перилами, были невидимы глазу, невидимы, от них оставались лишь прекрасные голоса. Храм был невелик, и люди стояли тесно, плечо к плечу — и Рыцари Розы, и Охотники, и добровольцы — все, кого вмещала обитель. Преподобный уступил свое место, и служенье вел капеллан, боевой жрец из числа братьев Ордена, и слова его шли от души и достигали сердца. То ли соленая вода с сырых волос, то ли слезы катились по лицу Марэт, и улыбались ее губы, и дрожал рот. Серый Лис прислонился плечом к прямоугольной колонне, и она, взглянув в сторону эльфа, озадаченно замерла, увидев фреску, образ, писанный на колонне… Огонь, будто живой, трепетал на протянутой к ней руке. Жреческий белый плащ, сколотый фибулой, лежал на плечах неровно и будто бы неумело. Вдохновенное, приятное, молодое лицо — и на лице этом и едва сдерживаемое нетерпение, и гулкая надежда в изломе бровей… бронзовые, неприглаженные, свободные, как огонь, волосы, и глаза ведьмака — как золото глаза, с узким веретеном зрачка. Она нехотя отвела взгляд и спросить у Асгейра, кто это, не решилась. Пророк — и сама знать должна! Сама и узнает — потом, найдет, прочитает… «Знавал я одного проповедника, — говорил ей Гезрас из Лейды, ведьмак, — не надо отворачиваться…» И она вновь вскинула взгляд — и кивнула ведьмаку, протягивавшему ей огонь на ладони, как доброму другу. Капеллан закончил короткое свое служение — и передал слово ей. Она вглядывалась в эти глаза, в души, пылающие огнем, и улыбалась легко и свободно. — Каждый сегодня получит своё, — сказала пророчица каждому из них, всем им, — в огне мы будем испытаны, как железо. Как расплавленное золото, мы будем сиять!***
Но Михал так и не возвратился — ни сам он, ни рыцари, посланные с ним… Пора была выступать, но она не могла их оставить, не могла бросить, и велела наведаться в эльфский квартал тем числом, какое в засаду не заманить, не обмануть, и найти их, живых или мертвых отыскать — живых или мертвых… «Податель сего действует с моего ведома и по моему приказу…» она царапала торопливой, гневной рукою, и уже не помышляла о том, как хотела порой совершить что-то подобное, шлепнуть столь весомую печать. Непривычная тишина, сотрясаемая раскатами грома, воцарилась в саду обители — и только внутри, в глубине правого крыла, каковое отвели под лазарет, царила сущая суета и все еще варились лекарства. В кое-каких шатрах давно стояли озера, а иные пали, цветными комьями осев по земле. Было их около пятидесяти — Охотников пополам с братьями Ордена. Больше нельзя отнимать у города, больше — вместе с чародеями! — Барбегазу было не уместить. Серый Лис с туго заплетенной косою, перекинутой через плечо. Асгейр — молчаливый, быстроглазый, с решительно стиснутым ртом. Брат Марджан, так любивший свою губную гармонику, смешливый, рыжий — и брат Йозеф, Четырнадцатый, тоже рыжий, но будто высеченный из камня — оба со своими десятками. Ральф из Оксенфурта, бывший жак, в прошлом году поступивший в Орден — безусый еще юнец, но юнец с верной рукой и туго набитой докторской сумкой. Всем он был хорош — но он был не Кеаллах… Кеаллах не пришел. Не успел, не смог, отказался — какое уже это имело значение? Леопольд имел вид, будто получил смертельную рану, но Виллимер… О, старый Охотник глядел, как триумфальное изваяние, и струи воды стекали со шляпы на его плечи, на его потертый кожаный плащ. — Почему же? — она хотела, чтоб ее голос звучал равнодушно. Невозмутимо. Охотник на колдуний торжествующе улыбался. — Опыт, — голос его был сладким и страшным, а пальцы поигрывали двимеритовыми оковами, свисающими с широкого пояса, — ни у кого нет такого опыта, как у меня. Я нужен вам на Танедде, я, и никто другой. «Будешь следить за чародеями. Следить за мной, — подумала она, — изволь, твой опыт мне пригодится. Будешь у меня под присмотром, старый сук…» На лицо, прикрытое от дождя поднятым забралом, почти не падали брызги. — Ваш опыт нельзя недооценивать, — сухо согласилась Марэт и, скрипнув сочленениями доспеха, перевела взгляд на Леопольда, — быть по сему. Взгляните на меня, брат. Я вверяю вам город в свое отсутствие! Охотник заметно вздрогнул и, перехватив строгий взгляд Серого Лиса, горделиво вздернул подбородок и кивнул резко, глубоко, скрыв улыбку, скользнувшую по губам. Почти все, кто не шел на Танедд, кто не готовился принимать раненых в лазарете, уже стояли на баррикадах, тройным широким кольцом охватывавших улицы у обители. Учения… Это были учения. — Вам стоило бы остаться самой, — веско заметил Виллимер, — ситуация может потребовать немедленного вмешательства, и тогда… Их слушали молча и выразительно, под напев дождя дожидались, под рокот грома. — Мне бы стоило. Но вашего опыта недостаточно, — пресекла она его речь, — мне не пленники нужны, а союзники.***
Ветер только крепчал, гоняя по небу тучи, но дождь иссякал, дождь умалялся, делая мир видимым, а бытие переносимым. Переносимым — но в море царило анафемское волнение, готовое неготовому судну, того и гляди, поломать борта, и эти бунтующие громады в ком смирение пробуждали благоговейное, а в ком песенный крик, рвущийся из груди. — Добро пожаловать на «Барбегаз», — приподняв шляпу, блеснул глазами капитан, — мой корабль благословлен и Вечным Огнем, и Великим Солнцем, что суть есть одно и то же, — он принялся безмятежно загибать пальцы, — матерью Мелителе и златокудрой Фрейей… В толпе рыцарей послышался ропот. Кто-то взвизгнул от смеха. — Мы не должны плыть с этим… еретиком, — побагровел Виллимер, — да и корабль какой-то ненадежный… м-да, старый, дряхлый… — Вы могли бы попытаться, — заметила пророчица, — не будьте таким фундаменталистом, брат. Это просто слова. — Совсем забыл, — Калеб насмешливо воздел палец, — Зеррикантермент тоже участвовал, парил в небесах над моим кораблем. А засим прошу на борт, мы и без того задержались! Стонали, как живые, мачты. По вантам карабкались люди, и один взгляд на них, раскачивающихся на высоте вместе с реями, один взгляд этот перехватывал дух. Пока они поднимались по скользким сходням, пока занимали место на палубе, цепляясь за леера, пока сверкали молнии, капитан поднес к губам витой рог, покрытый густым узорчатым орнаментом. — Теперь пора, — прошептал он, глядя на горы волн, грохотавших о чернеющий пик Танедда, — для зова этого нет преград… По палубе прокатилась чистая, долгая золотая нота — и вошла в город подобно войску. Оторопело вскинулась Марэт. — Теперь мы оповестили всех? — крикнула она. — Гьяллархорн, — прошептал скеллигиец Асгейр, во все глаза глядя на капитана, — армия демонов явится… из Морхёгга… и трубный глас… Под ободряющие, под свирепые крики Дункана «Барбегаз» отваливал от причала. — Да брось, парень, — отмахнулся Калеб Мартрэ и, весело сощурившись, занял место у штурвала, — мало ли на Скеллиге сувениров?