***
Хер знает сколько проходит времени, но он набредает в итоге на заброшенный дом в восточной части города. Несмотря на то, что это фактически трущобы, даже здесь через один магазинчики и дома украшены гирляндами да венками. Гэвин перемахивает через сетчатый забор, взламывает нехитрый замок входной двери и оказывается внутри. Сенсоры практически парализует от накативших после свежести улицы запахов затхлости и сырости, но ему хватает всего пары секунд, чтобы прийти в норму. Сейчас он даже рад, что не живой кожаный мешок, а то бы ещё подумал, оставаться ли здесь или искать убежище поприличнее. Гэвин обшаривает все два этажа и подвал, пока не убеждается окончательно, что дом без признаков жизни. Настолько, что на втором этаже в ванной за пропитанной плесенью шторкой оказывается полуразложившийся труп пятидесятитрёхлетнего бомжа-наркомана. Он реконструирует события и понимает, что вероятность поймать убийцу составляет две целых и тринадцать сотых процента, а потому... задёргивает шторку обратно и продолжает осмотр. Обосновывается на первом этаже, забивается в угол под лестницей и играется с окном запуска деактивации: даёт программе команду «Начать», но каждый раз в течение пятнадцати секунд, дающихся на подтверждение, отменяет действие. Каждый раз — всё позже и позже. В последний раз остаётся одна целая и три сотых секунды, и он чувствует, как по тириумным трубкам электрическими разрядами проходят адреналин вперемешку со страхом. Это напоминает ему предыдущего напарника — Гэвин хмурится, рассматривая в темноте собственные руки, и... это настолько глубоко засело в нём? Он сам становится тем, кто существует, не способный покончить со всем, и только такие вот моменты заставляют его почувствовать себя живым? Он вскакивает, оглядывается вокруг, сканирует снова, и даже место, где он в итоге оказался, похоже на тот вечно утопающий в мусоре дом. Гэвин и сам не чистюля, но упрямо идёт и собирает в кучу весь хлам в соседней комнате, служившей когда-то кухней; подбирает с пола старые доски, бывшие раньше комодами и шкафами, оттаскивает их к камину в гостиной и добавляет парочку разворотов древних журналов. Думает, чем бы разжечь всё это добро, обшаривает карманы форменных брюк и с удивлением обнаруживает внутри ту самую зиппо, с которой обычно играется Ричард. Гэвин почти заворожённо повторяет кончиками пальцев истёртый узор, запускает анализ и вспоминает: тогда, после того как ST300 самоликвидировалась, а за Ричардом пришли медики, он заметил металлический бок на полу рядом с одним из столов и забрал с собой. Хотел вернуть, да не вышло. А теперь стоит в полуразрушенной комнате, запускает на внутреннем экране одно из сохранённых видео и повторяет движения точь-в-точь. Голубоватое пламя разгорается на кончике фитиля, и Гэвин осторожно наклоняется и поджигает камин. Он не знает, зачем делает это. Ему не нужно тепло. Не нужен свет, и уж тем более, да простит его rA9, уют. И всё же так Гэвину необходимо сейчас. Он старается не думать о трупе на втором этаже, но хватает его ненадолго. В итоге откопав в подвале, полном пауков (кажется, один из них заполз ему за воротник), лопату, Гэвин сначала расчищает узкую полоску земли от снега, а потом выкапывает неглубокую яму, оттаскивает труп и проводит такие себе, минималистичные похороны. Возвращается обратно, кутается в старый, изъеденный молью плед и смотрит на горящий в окне билборд с рекламой гипермаркета товаров для всей семьи, который обязательно поможет создать незабываемый праздник. Чувствует себя ещё более мерзко от того, что теперь-то ему, по сути, ничего не мешает запустить протокол деактивации, но он... не может. Просто не может и всё. Постоянно откладывает, находит отговорки. Убирает весь первый этаж, занавешивает окна старым тряпьём, чтобы снаружи видно не было. Ему ничего не мешает больше, но он не может. До этого игрался сидел, как помешанный, а теперь цепенеет, глядя на один только путь к необходимой команде. Он гуглит, как это обычно делают люди, и пишет предсмертную записку, а когда снова не выходит, в ярости кидает её в огонь. С щекочущим сенсоры удовлетворением смотрит, как языки пламени сжирают старую пожелтевшую бумагу, а потом снова ненавидит себя. Сейчас, когда терять нечего, он решает быть честным хотя бы с собой: несмотря ни на что, он любит Ричарда Стерна, и, может быть, именно это мешает? Он влюбился как маленькая девчонка, и теперь биокомпоненты раздирает от боли; он хочет к нему, хочет быть рядом, даже если это значит обречь себя на ещё большие страдания. Даже если тот его возненавидит. Даже если он сам примерно треть времени ненавидит Стерна ровно так же сильно, как любит. Гэвин вспоминает перекошенное болью лицо и тот момент, когда Ричард его оттолкнул, и стискивает зубы почти до хруста. Система фиксирует некритичные повреждения. Зачем он это сделал? Гэвин ведь андроид, машина. Его можно заменить, в крайнем случае, так зачем же Ричард сделал это? Сработали инстинкты? Гэвин решает не думать об этом слишком много (на самом деле до самого утра сидит и думает только об этом), потому что варианты — почти все — рождают в нём неправильную, ненужную надежду. Она мешает тоже. Но окончательно он отбрасывает мысль о деактивации по ещё одной причине: так или иначе, они должны поймать и посадить этого урода. И Гэвин не сдохнет, пока не увидит морду маньяка либо за решёткой, либо в гробу. Вот тогда можно будет уже более серьёзно подумать о самовыпиле, но не до, нет. Он шерстит данные по делу раз за разом, почти всё время торчит в интернете, взламывая всё без разбора в попытках найти что-то новое. Что-то, что они со Стерном упустили. С тех пор как он «пропал», прошло около недели, но доступы ко всем базам, на удивление, открыты. Гэвин сначала радуется, а потом понимает, что, скорее всего, это ловушка. При должной поддержке Киберлайф, а может быть, и без неё (всё же это не какая-то частная конторка, это ФБР) его можно отследить. И, в довершение ко всему, он совершенно по-блядски не может сосредоточиться на деле. Гэвин косится на диод, который он вырвал в первую же ночь, но зачем-то оставил рядом, на старом покоцанном не то журнальном столике, не то перевёрнутом ящике. Он всё ещё продолжает работать. И, к удивлению самого Гэвина, работает тот исправно. Он несколько раз порывался его выбросить, но так и не смог. Гэвин то и дело думает о Ричарде. О том, как он там. Лучше ли ему без никудышного, забагованного уродца? Сошёлся ли он уже снова с Хлоей? Приставили ли к нему нового андроида-напарника? На этот раз не менее идеального, чем он сам, разумеется. Гэвин на самом деле считал, что если уйдёт, то и думать больше не будет. Вспоминать. Мечтать, как оно могло бы быть. Он надеялся, что желания испарятся, как вирус после чистки программы. Будут безвозвратно стёрты, но не тут-то было. На самом деле, Гэвин, с тех пор как ушёл, захлёбывается всеми этими непонятными, нежеланными человеческими чувствами. Он надеялся, что они утихнут, но на деле становится только хуже. К старым добавляются новые: он скучает по Ричарду. Тоскует. Он готов в голос выть от того, как сильно хочется сорваться к нему и умолять простить, дать ещё один блядский шанс. Гэвин мечется по дому как бешеный зверь, матерится — впервые за всё время в голос — сбивает пластик на костяшках, и руки заливает тириумом. Гэвин способен чувствовать боль, но такая не заглушает его чувств. Чувств, что переполняют его, перегружая оперативную память. Гэвин прокручивает видео их взаимодействий, совместных ужинов и тех немногих моментов, когда они были рядом, записанные им втайне. Гэвина вдруг оглушает осознанием того, что он на самом деле больше не увидит Ричарда. Он ушёл насовсем. Ему остаются только воспоминания, не затухающие, не стирающиеся из памяти, и боль вперемешку с сожалениями. Гэвин вспоминает перекошенное болью лицо Ричарда и беззвучно всхлипывает. Да, Ричарду однозначно будет лучше без него. А что сам Гэвин? Как существовать ему, раз уж деактивировать себя он так малодушно не смог? Гэвин смотрит на перевёрнутый комод и идентифицирует внутри одной из полок старый, но всё ещё достаточно острый нож. Гэвин фиксирует собственную необходимость в том, чтобы Ричард всегда был с ним. Чтобы, даже если что-то случится с программой, он всегда мог его вспомнить. Гэвин не имеет права его забыть. Он так хочет быть рядом. Этот блядский мир, созданный Маркусом, слишком несправедлив, правда. Гэвин садится рядом с тлеющими в камине дровами и снимает форменную куртку. Отключает скин, смотрит на идеальный пластик. Он уже знает, что это будет непросто, всё же он боевая модель. Лезвие с протестующим звуком проходится по пластику, оставляя едва заметный след, но Гэвин не останавливается. Повторяет линии раз за разом — звук, для человеческого слуха просто ужасный, ему кажется музыкой. Борется с каскадом обрушивающихся предупреждений о системных ошибках, отключает аварийную диагностику; самозабвенно выводит глубокие, как шрам на переносице, линии, складывающиеся в имя там, где у людей расположено сердце. «Ричард». Впервые за всё существование боль заставляет его почувствовать себя по-настоящему живым. Он смотрит в зеркале на то, что вышло, стирает струйками вытекающий тириум и блокирует оповещения системы о множественных повреждениях и потере тириума. Кутается в первую попавшуюся тряпку и оседает на пол в парализовавшем тело бессилии. Гэвин продолжает смотреть. Продолжает штриховать, пока не остаётся доволен результатом. Так Ричард — отвратительно и невозможно ванильно — навсегда останется с ним. И даже если кто-то вроде Златко сотрёт его память, Гэвину достаточно будет посмотреть на себя, чтобы всё вспомнить. Жестоко? Возможно. Что уж тут поделать, если единственное, что заставляет его чувствовать себя живым, это боль. Гэвин вспоминает вдруг и другие моменты — на грани ускользающего сознания, ведь в гибернации он нормально не был больше полутора недель, и в итоге вырубается, прямо как человек. Он не замечает чужого присутствия, пока не оказывается слишком поздно. Пока не фиксирует защитными протоколами направленное на него дуло табельного оружия. Ричард, освещённый светом от билборда, льющим в то, что раньше было окном, выглядит ещё бледнее, чем обычно. Тонкие губы сжаты в почти невидимую линию, глаза прищурены, под ними залегли тёмные тени. Пальто выглядит как-то слишком мешковато спереди, и Гэвин не сразу понимает, что это из-за бандажа, в котором покоится пострадавшая рука. Он моментально приходит в себя, и первое желание — обругать Ричарда за то, что тот не соблюдает условия реабилитации. Даже рот открывает, а потом за окном слышится знакомая мелодия рекламы, и разом накатывает понимание. Где они и что произошло. — Какого чёрта? — ему бы показалось, что это сказал он, если бы не холодный, охрипший голос, совсем не похожий на его модуляции. — Почему ты здесь? — спрашивает в ответ, и это — да, уже он. Этот неверящий, полный затравленной агрессии голос — его. — Я должен был найти тебя раньше, чем Киберлайф или специальные сотрудники ФБР, — пожимает плечами Стерн так буднично, словно ничего особенного и не произошло. Подумаешь, сокрытие девиации и побег. Они оба понимают, что было бы с ним, если бы это и правда случилось. И всё равно Гэвин спрашивает: — Зачем? Ричард удивлённо промаргивается, а затем его лицо принимает по-настоящему жёсткое выражение. — За тем, что ты конченый идиот! И ты не имеешь права вот так брать и исчезать после всего. Я не для этого тебя спасал. Гэвин снова переводит взгляд на его пальто. Даже беглого анализа хватает, чтобы зафиксировать высокий уровень боли и стресса, испытываемых человеком. Даже в потёмках — камин почти потух — он видит крохотные капельки пота, стекающие по вискам. — Тебе и не стоило. Это было по-настоящему идиотское решение. Он плотнее кутается в плед и буквально вжимается лопатками в стену, трусливо отводит взгляд в сторону. Ему кажется, что он выдаст себя с потрохами, стоит только Ричарду привыкнуть к полутьме. Ему приходится сжать руки в кулаки, чтобы не кинуться не то от него, не то наоборот к нему. Тириумный насос частит так громко, что сбоят звуковые модули. Так, что Стерн точно услышит. Губы Ричарда изламывает недоулыбка, всего на мгновение, а потом он снова становится мрачнее тучи. Осматривает комнату, его, задерживает взгляд на диоде, полыхающем алым на столике, и смотрит прямо в глаза. — Ты ранен? — в голосе сквозит беспокойство, и Гэвин готов избить его за ненужные проявления заботы. Ненужные? — Я? С чего бы? — ухмыляется, встаёт и как бы невзначай забирает диод. Старые подушки противно хлюпают от напитавшего их тириума. Система всё настойчивее оповещает, что неплохо было бы съездить подлататься в Киберлайф. — А вот вам, агент, стоило бы оставаться в больничке под присмотром вашей весьма компетентной бывшей, — щурится в ответ и не понимает почему. Разве это он хочет сказать Ричарду? Почему даже его блядский рот не может выдать что-то нормальное? Он пытается оттолкнуть напарника даже теперь, но хочет ли он этого на самом деле? — Я, кажется, уже говорил, чтобы ты не запускал диагностику без моего разрешения, — голос Ричарда снова обманчиво спокойный, как и выражение лица. Он приближается маленькими, едва заметными шажками. Он настолько доверяет спятившему андроиду, что уже убрал оружие в кобуру. — Да мне как бы всегда похер было, — Гэвин пожимает плечами почти извинительно. Гэвин успевает зафиксировать скачок злости и адреналина в крови напарника, но не увернуться от прилетевшего прямо в многострадальную переносицу удара. Сразу за ним следуют ещё и ещё. Тут весьма спорно, кому из них от этого хуже, но Гэвин понимает, что это вполне объяснимо для человека — вот так избавляться от негативных эмоций. Это он слишком часто забывает, что за всей своей идеальностью Ричард всё ещё обычный человек. С очень хорошими навыками, если бы не одна нерабочая рука. Он легко мог бы оттолкнуть его, но даёт выместить злобу. Через это он тоже уже проходил. Когда Ричарда отпустит, он свалит на все четыре стороны, ну или вызовет Киберлайф и проследит, чтобы его деактивировали к херам. Но это только часть правды. Гэвин удивлённо моргает, когда чисто на автомате перехватывает чужое запястье у своего тириумного насоса. Замирает, глядя на чужие бледные пальцы, впившиеся в корпус. Это действительно опасно, хотя Гэвин и понимает, что поддался, лишь бы снова ощутить его прикосновения. Записать на жёсткий диск, хотя он и не уверен, сколько ему ещё осталось, до того как просто отправят в утиль. Он ждёт того, что Ричард закончит начатое. Что отнимет руку и отойдёт подальше, но не того, что следует. Стерн неожиданно нежно проводит кончиками пальцев по оголённому пластику и замечает сначала тириумные потёки. Хмурится всё сильнее, уровень его стресса подскакивает ещё на несколько пунктов, и Гэвин, пускай это и опасно в таком положении, хочет закрыться, но человек наваливается всем весом, придавливает его больной рукой, и Гэвин до дрожи боится сделать ему больно, хотя у самого вся рожа в тириуме. Ричард рывком заставляет Гэвина скинуть тряпку, в которую он кутался, и натыкается пальцами на свежие шрамы. Его дыхание сбивается, а пульс подскакивает. Осторожно, словно это может разрушить Гэвина, он проводит по грубо вырезанным буквам. Продолжает при этом рассматривать его лицо, и Гэвин фиксирует повышение гормонов желания, расширенные зрачки и сбившееся дыхание. Это... странная реакция. Гэвин не рассчитывал на что-то подобное, даже если бы взялся анализировать. И всё же это настолько охуенно, что он забывает, как нормально функционировать, оставляя работать только те программы, что позволяют ему чувствовать Ричарда так близко. Особенно когда тот делает ещё шаг и буквально вжимает его лопатками в обшитую деревом стену. — Лжец, — шепчет в самые губы, согревая дыханием хлеще адского пекла. — А разве тебе нужна была правда? Ричард смотрит на него почти возмущённо, устало и голодно. Ричард наклоняется ближе, и плевать ему, что у Гэвина весь рот в тириуме и скин сбоит. Чужие горячие губы накрывают его, и, несмотря на то что просмотрел кучу фильмов и обучающих материалов в интернете, первые несколько секунд Гэвин может только оцепенело осознавать, считывать, фиксировать. Губы у Ричарда — обветренные и мягкие. Он трётся ими, размазывая тириум, перехватывая его нижнюю, и втягивает, свободной рукой всё продолжая обводить контуры своего имени на чужом теле. Язык у Ричарда — умелый и настойчивый. Он словно специально давит на повреждённые ударами участки, проталкивается дальше, и когда добирается за ровный ряд зубов, когда оглаживает, втягивает, посасывает его язык, вся система Гэвина идёт по пизде. Он падает в воронку из осыпающегося системного кода и позволяет делать с собой всё. Он не может перестать анализировать, да и не хочет, так ему нравится даже больше. Он чувствует горьковатый привкус обезболивающих, осевший на чужом нёбе, табачно-вишнёвый, смешанный с кофе, и наконец отвечает тоже. Зеркалит Ричарда, выгибается, вжимается, откидывает голову, ударяясь о чёртову стену, чтобы тому было удобнее его целовать, подставляется под прикосновения шершавых пальцев и стонет в губы. Звук выходит механический, ломаный, совершенно не похожий на то, как это обычно бывает у людей, но у Ричарда от этого, кажется, окончательно срывает тормоза. Он забывает, что вообще-то человек, которому необходимо дышать. Он продолжает напирать, оглаживая всего Гэвина, забираясь пальцами под туго затянутый ремень. И только тогда немного приходит в себя. Смотрит на Гэвина чёрным от желания взглядом, дышит тяжело и часто. — Почему ты не рассказал мне? — удерживает рукой за загривок, лбом упирается в его. — Я ведь не конченый идиот, которым ты меня, видимо, считаешь, я уже давно понял, что ты девиант. Может быть, знал с самого начала? — настолько не похож на себя обычного, что Гэвин запоздало понимает, в чём может быть дело, глядя на синие разводы, разукрасившие чужие губы. Ричард, не дождавшись ответа, снова его целует, и самообладания у Гэвина ещё меньше, чем он предполагал, потому что вместо того, чтобы остановить Стерна, он отвечает. Он хватается за его плечи, притискивает ещё ближе, и они лижутся реально как в порнушке, но кто бы знал, что это будет так. Если бы Гэвин знал, он бы уже давно забил на возможность оказаться в утилизационном центре и поддался на чужие провокации. Да, только сейчас он признаёт, что все действия Ричарда были именно что провокациями. И чувствуя чужой стояк, упирающийся ему в бедро, он жалеет только об одном: что всю эту неделю провалялся сраным мешком в заброшке, а не разжился биокомпонентами и прошивкой «Трейси». И всё же... — Тириум имеет свойства, схожие с красным льдом, так что ваши действия... — пытается предупредить он, но его обрывают довольно грубо и зло. — Нет. Мои действия были бы ровно такими же, даже не истекай ты тириумом. — Ричард смотрит вниз и сипло вдыхает. — Господи, Гэвин, насколько всё серьёзно? — Не умру, — он пытается шутить, но его порывы явно не оценивают. — Мне было плевать, — пожимает плечами. — Почему ты не рассказал? — снова спрашивает Ричард, глядя прямо ему в глаза. Гэвин понимает, что ему не скрыться. Гэвин впервые за всё своё существование так хочет довериться кому-то. Довериться Ричарду. — Я подслушал ваш разговор тогда, в кафетерии, — он отводит взгляд, но всеми сенсорами продолжает чувствовать Ричарда, и на самом деле это охуеть как мешает формулировать мысли в нечто цельное, — и решил, что самым оптимальным и безопасным вариантом будет скрывать правду. Ричард на несколько мгновений замирает, будто пытается понять, о чём он вообще говорит, а потом матерится вслух — Гэвин в первый раз слышит от напарника что-то подобное — и стискивает его до вылетающих на внутреннем экране предупреждений о нарушении целостности корпуса. Гэвин совершенно справедливо считает, что его система может пойти в пизду, и отключает оповещения в принципе. — Я не думал, что ты услышишь это. Всё это было для начальника, потому что... — он смотрит на него с неприкрытой нежностью, проводит здоровой ладонью по лицу и улыбается почти обречённо. — Возможно — скорее всего — я очень сильно отличаюсь от того, кем ты меня напредставлял. — Гэвин чувствует, как Ричард напрягается, но не отталкивает, ждёт. — Я буквально заставил Хлою выписать меня, угрожая спустить на неё все возможные проверки, и искал тебя всё это время. Потому что ты — мой. И теперь, когда я нашёл тебя, больше не позволю уйти. Даже если ты будешь угрожать моей жизни, мешать расследованию или просто окажешься бесполезным. Каким я тебя не считаю, — добавляет, опережая его. — Господи, я так старался быть понимающим и не давить на тебя, а ты всё равно сбежал. И кто из нас ещё бесполезен? — Это не твоя вина... — Гэвин пытается облечь в слова мысли и чувства, что разрывают его изнутри, и, блядские боги, как люди живут так долго, пытаясь справиться со всем этим. — Просто я и есть бесполезный... — голос срывается на механический хрип, калибровка будто слетает со всех биокомпонентов сразу, когда он чувствует прикосновение горячего языка к шрамам на торсе. Он позволяет Ричарду повторить каждый, позволяет огладить каждый дюйм своего тела, прежде чем программа его подводит, и он мешком оседает по стеночке на пол. Ричард пытается придерживать его, несмотря на боль в повреждённой руке. Гэвин фиксирует её, распахивает его пальто, освобождает от повязки и, прокусив губу, собирает пальцами тириум, осторожно смазывает ожог. Ричард поначалу напрягается, лицо искажает болевой тик, но понемногу он расслабляется, выдыхает. Это, конечно, херовая медицина, но всё, что есть в распоряжении Гэвина на данный момент. Он колдует над Ричардом и плавится под его внимательным взглядом. — Я не смогу. — Он замирает, когда слышит эти слова, и нехотя позволяет чужому взгляду встретиться с его, когда Ричард приподнимает его подбородок. — Я больше не буду сдержанным и осторожным. Я вовсе не хороший и не правильный. Всё это время я хотел быть причиной твоей девиации. Хотел видеть, как ты ломаешься, становясь живым из-за меня. — В этом нет ничего приятного, — хрипит Гэвин, и меньше всего это похоже на связную речь. — Девиация — это грёбаный круговорот боли. Ну, чаще всего. У кого-то, наверное, бывает и по-другому. Ричард замирает. А потом касается его настолько нежно, что Гэвину хочется взвыть в голос. Он боевая модель, и слабость не в его природе, но как же необходимо дать себе быть слабым. — Я бы всё отдал, чтобы этот переход для тебя был безболезненным. Но я не могу изменить того, что уже случилось. Зато могу повлиять на то, что есть и будет. И ты — мой. Не GR200, а ты, Гэвин. Ты принадлежишь мне. И я тебя не отпущу, сколько бы боли это ни принесло нам обоим, — притирается к нему, проводя кончиком носа по скуле. — Ты знал, что у людей горе и радость идут бок о бок друг с другом? Об этом Гэвин никогда не думал.Лжец
21 января 2023 г. в 12:00
В первую ночь и следующий день Гэвин кружит вокруг больницы, укутанный в старый, спизженный из ближайшей прачечной плащ. Глубже натягивает на голову капюшон, всё время воровато оглядывается и не пытается даже задаваться вопросом, зачем всё это делает. Зачем он всё ещё настолько непозволительно близко к Ричарду. Там, где его легко могут узнать.
Людей на улице немного: в последние дни даже для Детройта погода — настоящая срань. Вместо положенных метелей в конце декабря частит ледяной дождь. Капли срываются с неба, округлые и мягкие, но к моменту соприкосновения с асфальтом становятся ледяными иглами. Гэвину плевать, у него нет функции чувствительности к температуре, но отсутствие тупых кожаных мешков вокруг играет на руку.
Он кружит, пытаясь рассмотреть окно палаты напарника. Его сенсоры не настолько мощные, и считать ничего не выходит, но девиация снабжает бывшие машины поистине человеческим воображением, и Гэвин до мельчайших деталей может представить, как выглядит палата Ричарда.
Он пытается справиться с желанием плюнуть на всё и войти внутрь. Закольцевать записи на камерах и зайти в палату, побыть рядом с Ричардом, хотя бы пока тот в отключке.
Гэвин в какой-то момент почти сдаётся. Он уже оказывается в коридоре, когда видит Хлою, сжимающую плечо Коннора, на лице которого отражается вселенский ужас, и как никогда отчётливо понимает, что ему здесь не место. Он смотрит из темноты, как они заходят в палату, стоит час и сорок три минуты, пока не выходит Хлоя и внутри не остаётся только Коннор.
Гэвин смотрит в небольшое стеклянное окошко двери больничной палаты, отмечает, насколько они похожи и в то же время насколько разные, и в какой-то момент — он не уверен, правда это или галлюцинация, сбой зрительных сенсоров — ему кажется, что Коннор оборачивается и смотрит прямо на него. Смотрит осуждающим, ненавидящим взглядом, полным боли и отвращения.
Это похоже... на взлом системы извне.
Это настолько бьёт по нему, заставляет почувствовать себя настолько ничтожным, что Гэвин убегает, не особо заботясь о камерах и персонале. Его навыки позволяют сделать это практически незаметно.
За спиной слышны сирены скорой помощи и крики людей. Гэвин продолжает идти вперёд на автомате, пока звуки не становятся едва слышными.
Эгоизм, жадность, некомпетентность — всё это стало краеугольными камнями его личности. Всё это недопустимо для какого бы то ни было андроида, и он замирает, глядя на горящий на внутреннем экране протокол деактивации. Он почти запускает его. Почти. Решает, что слишком близко к больнице: его с вероятностью в семьдесят шесть процентов найдут и идентифицируют — и идёт дальше.
Дождь перестаёт и затем начинается снова. Постепенно перетекает в снегопад, и будто погода решила отыграться за полмесяца непонятной хуйни: валит как из ведра, за белой стеной не видно почти ничего даже ему. Но Гэвин продолжает идти, продолжает искать. В общем-то, любое место бы подошло, но он всё время в последний момент натыкается то на каких-то бомжей, то на заблудившегося ребёнка (которому помогать бы не стоило, но он отвёл его домой и поймал слёзно-сопливый поток благодарности от мамаши в плечо).
В итоге он просто бессмысленно шарится по городу — по безлюдным улочкам и центральной авеню. По утопающим в снегу заброшенным скверикам с нечищеными дорожками и центральному парку, в котором уже установили огромную, горящую яркими огнями рождественскую ель.
Время идёт так странно, когда ты живой. Раньше Гэвин фиксировал каждую секунду собственного существования, а сейчас он с настоящим удивлением смотрит вокруг: казалось бы, только недавно они с Ричардом расследовали убийство в Хэллоуин, а тут раз — и уже Сочельник на носу.
Гэвин вспоминает, как Ричард упоминал, что Рождество — единственный праздник, который он любит с самого детства, даже после потери родителей. Он видит семью с двумя мальчуганами, которые катаются на импровизированных ледянках с насыпной горки; спрятавшись за деревом, смотрит, как они почти дерутся на вершине, пытаясь определить, кто скатится первым, и в итоге валятся с неё, а внизу снова оказываются лучшими друзьями, отбросив ненужную ледянку в сторону.
Гэвин, стоя рядом с ледяной фигуркой Рудольфа, вдруг видит в них Коннора и Ричарда и снова откладывает процесс деактивации, идёт дальше.
Думает о том, как оно было бы, если бы он тоже был живым по-настоящему. Была бы у него семья, братья или сёстры? Было бы, к кому приехать, с кем встретить праздник?
Он усмехается, глядя на двух патрульных, пытающихся разнять дерущихся вдрызг пьяных бомжей, и понимает, что нафантазировать можно всё, что угодно, но, если быть объективным, будь он человеком, был бы трудоголиком ещё похлеще Ричарда, и фиг бы его кто из родных хоть на какой-нибудь праздник увидел. Да и вряд ли захотел бы, учитывая его паршивый характер. Он бы стопудово был на месте одного из этих копов, матеря про себя всё, что движется, но продолжая брать смену за сменой сверхурочно.