Радио.

      Её самочувствие ухудшилось, но она по-прежнему выходила утром на улицу, утопающую в молочных туманах, гуляла в яблоневом саду и сидела у забора, слушая уличную тишину; вечером она слушала свою любимую передачу по радио и ужинала варёной курицей с капустой, а ночью спала с ним в его кровати. Кенни следил за её спокойным сном и отодвигал края её рубашки так, чтобы было видно ложбинку её грудей. Там алели набухшие соски.

м е р з о с т ь

      Отвращение к ней прошло, и он забыл про идеальную сестру. Вместо неё появилась уже взрослая женщина с белым лицом, болезненно тощая и слабая, как яблоневая ветвь. Да, рак забрал у неё её изящную прелестность (так говорила мать), но в ней по-прежнему было что-то красивое: Кушель красиво наслаждалась своим радио — откидывалась в материнское кресло, закрывала глаза и мурлыкала в унисон чётким голосам актёров; она красиво снимала свою одежду — спускала чулки с острых коленок, скользя пальцами по серой коже, и задирала подолы шерстяной юбки достаточно высоко, чтобы Кенни смог увидеть её бёдра; красиво пропускала пальцы через редкие поседевшие волосы, расправляя каждый неуклюжий локон. В её болезни и старости Кенни приучил себя видеть её настоящий идеал. Ему так было легче полюбить свою сестру.       Это было лучше для неё, потому что забота Кенни теперь была искренней, но хуже для него. Купая её раньше, он морщился и зеленел от неприязни. Сейчас же, полоская её тёплой водой, он выглядел озабоченным; пару раз он самостоятельно надевал ей на её слабые ноги чистые чулки; а до этого она видела, как он стирал её бельё на крыльце. Он даже перестал ругать её за назойливое радио и пару раз спрашивал её про пьесу.       — Это «Предайте мёртвых земле», — ласково объясняла она. — Хорошая пьеса, поучительная.       Вечером Кенни принёс ей сборник пьес, где был Ирвин Шоу, положил ей на колени и предложил почитать. Она была слишком слаба и благодарна, чтобы что-то ему сказать.       Братской любви в нём было мало, если она вообще была. Скорее всего, она осознавала это, ведь несколько раз просыпалась от его настойчивых ласк и сбитого дыхания, но ей было так приятно чувствовать себя любимой — ни мать, ни отец не заботились о ней всю её сознательную жизнь. Они её учили быть удобной, услужливой, учили поклоняться и уступать, а за непослушание били тростью по рукам.

хрусть

«Молчи, дрянь!»

хрусть

«Глупая шлюха!»

хрусть

«Пустоголовая ты сука, снимай своё платье!»

      Кушель проснулась. Белый свет падал ей на лицо, высветляя всё её несовершенство, делал её старой, больной, уродливой.       Кенни лежал рядом. Его мозолистые тёплые руки нежно ощупывали бедро сестры. Заметив, что она проснулась, он нагнулся к её уху и прошептал:       — Я тебя хочу…       Шум радио заглушал её слабый голос. Там снова транслировали «Предайте мёртвых земле» уже по-третьему кругу за неделю.

***

      С рассветом, липкая и мокрая, Кушель умыла своё лицо, руки и вышла в сад. Она покорная дочь и сестра, и очень одинокая женщина; поэтому он делал это время от времени с её телом. Она не сопротивлялась и не возражала, и не упрекала его ни в чём. Она не страдала вовсе, хотя чувствовала некоторую грусть: «Меня никогда не любили за то, что я просто есть?».       — Я купил тебе ещё книги. — Кенни прошёл в её комнату, положил сборники на тумбу возле её кровати и сел рядом с ней. Его рука по-отечески стала гладить её по волосам. — Скоро телевизор нам сделаю. Будешь пьесы смотреть, а не слушать.       Это не любовь. Кенни не знал, что между ними. Просто ждал её смерть; а по ночам вколачивался в неё и слушал, как она кричит под ним, разгорячённая, влажная. Она металась под его тяжестью, царапала ему спину, пару раз её пальцы окольцовывали его член, и он кончал ей в руку. Она брезгливо вытирала её о его одежду.       — Я не доживу, наверное. — Кушель села в кровати, потянулась к книгам. — Это за что?       Ему больше всего нравилось, когда она стояла по-собачьи перед ним, подняв костлявую задницу.       — Просто приятно хотел тебе сделать, родная.       Ночью она встала перед ним на колени.       «Меня никогда не любили за то, что я просто есть».