Вероятность соприкосновения

      А Пенни плохо, несмотря на чай и то, что сейчас совсем немного за полночь.       Она послушала Кайлу, своих студентов и попыталась как-то себя полюбить. Не вышло. Сколько в зеркало не гляди — перед ней нечто уродливое. Кривое, как дорога, изначально светлая, обещавшая счастье и полную радости жизнь. Смотрит на неё пустыми глазами, водит больными руками по гладкой поверхности, ищет этого призрака всезнающей девочки. Похожей не на солнце — дядю не затмить; но луну. Белую, прекрасную, которую в пару ставят дневному светилу, посвящают так же песни и так же невозможно любят, восхваляют. Тело горит огнём, натертое до кровавой росы на локтях. Душ тоже не помог. И соль. И ванна, и всё это не помогло ей как-то оживится, отвлечься от этой тусклой нелюбви Талона, ненависти и непонимания, которой четвертый курс плюется, будто ядом, отравляя её почти до основания треснувшего позвоночника. Дяде сказать нельзя. Он не знает, не поймёт и влезет, так же как множество других людей, не знающих, что тонущее судно уже давно сгнило на самом деле, а это фантом, ненастоящий, фальшивый, представленный их воображением. Труп на дне морском разлагается, растворяется вместе с неизвестной жизнью унося воспоминания, соединяя их в бесконечный серый океан, который в итоге волной накроет чудесный, сверкающий ослепительным великолепием город, в котором души людские — сокровища другой вселенной. Не этой, гнусной и пустой, а какой-то чистой, манящей, не зараженной дрянью грязной крови.       Пенни смотрит на себя, поджимает губы, а в груди, в центре, всё крутится осколками, спускается вниз; всё у неё болит. Умирает, гниёт, и она это чувствует ясно, без искажения разноцветного стекла. Дурно. Плохо. Невозможно нестерпимо и пугающе. Ни капли солнца в волосах; тусклые, серые почти. Страшно ей так же сильно, как жалко себя. Пенни гаснет в этой кислоте из самогнёта, в которой не купаться нельзя. Вся она в крови не людской; они разве твари бездушные, такие же как сама, ставшие чем-то треснувшим и неживым. Варятся в памяти, как в отраве для других, не знающих зова смерти. А ей уже хочется протянуть руку, вложить в костлявое подобие ладони и исчезнуть.       Она закрывает глаза, вода стекает по раскаленной коже, и как будто испаряется. Пенни жмурится, сжимает в руках маленькое зеркальце.       Звонко и на всю квартиру слышно, как остатки падают на мраморный кафель. До вкуса крови, на удивление, она успевает; зубы не крошатся: он почему-то здесь.       Смотрит странно тревожно, как будто она его вырвала из сна.       Пенни сжимает челюсть на автомате, как только чувствует человека за голой спиной.       — Что ты блядь творишь, — вопроса не слышно. Есть факт.       А ещё Пенни слышит как он задыхается. Хрипит, прямо как-то бесконечное количество раз, когда умирать не хотелось. Все стремились к подобию жизни. Теперь же смотрит в отвратительное отражение, и думает: а зачем? Осколки впиваются в пятки, ладони, даже в колени, на которые Пенни опускается.       Она снова жмурится, глотает рёв, который выпускать нет сил и смысла.       Талон что-то говорит.       А плевать.       Ей ничего слова не дадут. Пенни умереть хочется. Бесследно исчезнуть, из мыслей чужих и памяти их.       Тошно во всех направлениях: не выйдет. Под сердцем что-то действительно невиновное, и думать надо было об этом раньше. Сейчас поздно.       Он кутает в полотенце, поднимает на руки бесцеремонно, и заставляет смотреть в глаза. Пенни улыбается, а по чужому лицу ползёт змеями отвращение. Она смеётся, потому что другой реакции нет. Ничего нет. Они все ядовитые, но как же трудно вылезти из этого гадкого гнезда. Растащили по кускам, считая правильным это решение. А теперь кривятся и отворачиваются, не могут оценить недоделанную работу по достоинству.       Талон умеет делать всё быстро. Молодец. Она почти не чувствует ничего, но знает: кровь впиталась в махровый кусок сзади, и он, измазанный, со спиртом в руках, выскажется про это через десять часов. А может и позже.       Пенни не знает.       Спина продолжает болеть. Голова кружится, сдерживать себя сил нет: позволяет опасно накренится вбок. Зато Талон держит крепко, упасть не выйдет.       Он как курица-наседка хлопочет вокруг. И почему-то решает состричь ей ногти; видимо, там действительно всё плохо.       Всё буйство уходит, Пенни в аффекте продолжает качаться из стороны в сторону, терпя разной степени неприятные ощущения.       Лопатки и плечи внезапно режет. Она не обращает внимание.       Глаза слипаются. Становится как-то всё равно.       Он заставляет её встать, берет со стиральной машинки чистые вещи, и почти сам натягивает шелковую майку. Пенни только вяло поднимает руки вверх, и кое-как, потом пытается сама одеть штаны. В итоге она задевает стакан с солью, и тот только чудом остается стоять на месте. Талон завязывает за неё пояс, и по его виду можно смело сказать: сто лет это ему не нужно.       Смеяться теперь тоже больно.       Обработанные царапины дают о себе знать, когда снова её поднимают над полом.       Пенни не замечает времени. И того, как быстро, они оказались в спальне.       Почему-то он церемонится с ней. Это загадка. Странная. И к сожалению, понятная. Не хочет она замечать ответ. Не будет и не собирается. Знает его, а озвучить — глотнуть лекарственную настойку.       Куда-то хочется спрятаться. Прямо сейчас.       Он смотрит с пренебрежением и пониманием. Сам такой же.       Талон достает ещё два пуховых одеяла, и в три движения выходит мягкий, сносный полукруг, напоминающий стены. Крепость.       Это работает, потому что Пенни теперь даже не может слова сказать — полусон и немощность уничтожают. Он взбивает подушки, странно особенно укладывает её в мягкое подобие того самого моря; Пенни не видит цели.       Ещё одним укрывает их двоих, и вжимает её в себя, как будто боится что она опять начнет душить себя или бить зеркала.       Она не будет.       Сейчас точно.       Пенни чувствует то сомнение. И долгий поцелуй в макушку.