Чтец

Как звали того мужчину, я не знал. Держа в руке коробку со скромным набором для бритья, я нерешительно переминался с ноги на ногу перед звонками и табличками с фамилиями жильцов. Я готов был уйти. Но тут из дома вышла женщина; поинтересовались, кого я разыскиваю, она направила меня к господину Чаксону, который жил на четвертом этаже. Ни лепнины, ни зеркал, ни ковровой дорожки. От скромных украшений подъезда, несравнимый с роскошью парадного входа, не осталось и следа. Красные полоски на ступеньках стёрлись посредине, повытерся и зелёный узорчатый линолеум вдоль лестницы на уровне плеча; кое-где отсутствующие стойки перил были заменены верёвками. Пахло каким-то моющим средством. Возможно, на всё это я обратил внимание лишь позднее. Здесь всегда было одинаково убого и одинаково чисто, всегда пахло этим моющим средством, к которому иногда добавлялись запахи капусты, бобов, жаркого, кипятящегося белья. Моё знакомство с прочими жильцами ограничилось этими запахами, ковриками перед дверьми квартир да фамилиями под звонками. Не помню своих первых слов, сказанных господину Чаксону. Вероятно, это были несколько заранее подготовленных фраз о моей болезни, о признательности за оказанную помощь. Он пригласил меня на кухню. Кухня была самым большим помещением в его квартире. Здесь стояли плита и мойка, а также ванна с нагревателем, стол с двумя стульями, платяной шкаф и кушетка, покрытая красным бархатом. Окон в кухне не было. Свет сюда попадал через стеклянную дверь, которая вела на балкон. Света в кухне хватало только тогда, когда дверь была открыта. Тогда из столярной мастерской во дворе на кухню доносился визг пилы и запах древесины. Единственная жилая комната была маленькой и узкой. Её обстановка состояла из буфета, стола, четырёх стульев, кресла с высокой спинкой и печки. Окно выходило на Банхофштрассе с видом на территорию бывшего вокзала, сейчас перерытую котлованами под новые здания суда и прочих учреждений. Уже не помню, о чём мы говорили тогда на кухне. Господин Чаксон гладил бельё на столе, на которые постелил шерстяной плед, а сверху кусок полотна. Он брал из бельевой корзины одну вещь за другой, гладил её, а потом вещал на один из двух стульев. На другом сидел я. Гладил он и своё нижнее белье; я старался не смотреть на него, но не мог отвести взгляд. На нём был просторный халат с завязками, черный в белую полоску. Русые волосы топорщились в разные стороны. Его руки казались мне бледными. Движения, которыми он поднимал утюг, гладил, складывал вещи, были медленными и собранными, с такой же медлительностью и собранностью он наклонялся или выпрямлялся. На воспоминания о его тогдашнем образе накладываются более поздние воспоминания. Когда я вызываю его теперь из своей памяти, то вижу безликим. Чтобы восстановить его черты, приходится делать усилие. Высокий лоб, высокие скулы, голубые глаза, полные, без резких изгибов губы, рельефный подбородок, лёгкая щетина . Знаю, что он показался мне красивым. Но самой красоты не помню. - Погоди-ка, - сказал он, когда я встал, собираясь уходить, - мне тоже надо выйти, пройдём вместе немножко. Я ждал его в коридоре. Он переодевался на кухне. Дверь была чуточку приоткрыта. Сняв халат, он остался в сером белье. Брюки висели на спинке стула. Он взял их, и, перебирая пальцами, собрал одну штанину гармошкой. Упираясь поясницей, он натянул сначала одну штанину на ногу, потом вторую, расправляя стрелки. Потом взял белую рубашку, и ловкими движениями продел руки в рукава. Я не мог отвести от него взгляда. От его затылка, плеч, ягодиц, на которых натягивались брюки, когда он наклонялся, а потом от рук, когда он начал застёгивать пуговицы на рубашке. Он почувствовал мой взгляд. Продолжая застёгивать пуговицы, он посмотрел мне прямо в глаза. Не знаю, что выражал его взгляд - удивление, вопрос, упрёк? Я покраснел. Какое-то мгновение я стоял с пылающим лицом. Потом, не выдержав, бросился вон из квартиры, скатился по лестнице вниз и выскочил из дома на улицу. Брёл, едва переставляя ноги. Банхофштрассе, Хойссерштрассе, Блюменштрассе - по этим улицам вот уже несколько лет я ежедневно ходил в школу. Я знал тут каждый дом, каждый палисадник, каждый ежегодно заново крашенный забор. Я хорошо знал и булыжные мостовые, и асфальтовые, и их переходы на покрытые плитками, вымощенные волнистыми базальтовыми камнями, посыпанные щебнем и галькой боковые дорожки. Всё это было мне давно знакомо. Когда колотящееся сердце успокоилось, а лицо перестало гореть, происшествие между кухней и коридором показалось оставшимся далеко позади. Я злился на себя. Сбежал, как ребенок, вместо того, чтобы повести себя спокойно, как я ожидал от себя. Ведь мне уже не девять, а пятнадцать. Непонятно только, что означало бы в данном случае "вести себя спокойно". Непонятно было и само происшествие. Почему я не мог отвести от него взгляд? Он был мужчиной, а его тело было гораздо более статным, чем у девочек, на которых я засматривался. Но я был уверен, что не обратил бы на него внимания, если бы увидел, например, на пляже. И был он обнажён не больше, чем женщины и мужчины на пляже. К тому же он был гораздо старше тех девочек, о которых я порой мечтал. Сколько ему, за тридцать? Трудно угадывать возраст тех, кто старше и до чьих лет тебе ещё предстоит дожить. В тот день, стараясь понять, что же меня привлекло в этом мужчине, я вновь почувствовал прежнее волнение. Чтобы разрешить загадку, я вызвал в памяти его образ, и отчуждение, которое превратило увиденное в загадку, вдруг исчезло. Я опять увидел его перед собой и вновь не мог отвести взгляда.