Breathe in water, Breathe out air (Вдохнуть воду, выдохнуть воздух)

В конце концов, кто-то совершает ошибку. Это был несчастный случай, просто несчастный случай. Но в душе Кацуки по-прежнему оставался диким зверем, который кусался и злился. Изуку занимался своими делами, рисуя фигуры на песке, а Кацуки занимался своими, дверь между их вольером была широко открыта, когда сверху раздался крик и в вольер ворвался большой, сотрясающий воздух всплеск. Нет, думает Изуку. Нет, только не это. Господин Яги был в воде. Он оказался в воде в самый неподходящий момент, не с той стороны, барахтаясь своими старыми конечностями, пытаясь вернуться к краю. Ему понадобилось бы не больше нескольких секунд, чтобы выбраться, но Кацуки уже почувствовал его, увидел его и бросился в воду, черный хвост двигался со смертоносной грацией животного, привыкшего к открытому океану, привыкшего охотиться на то, что бьется, хромает и уязвимо. Его зубы блестели, глаза были почти черными, остальные люди кричали, Айзава был в двух секундах от того, чтобы нырнуть самому, чтобы вытащить Яги оттуда, чтобы, возможно, дать отпор Кацуки, но ни один человек не был достаточно силен, чтобы справиться с тритоном такого размера, как Кацуки. Изуку был быстрее. Изуку врезается в бок Кацуки и толкает, заставляя другого мера перевернуться и уйти подальше от его Яги-сана. — Ах ты, ублюдок! — взревел Кацуки, впиваясь когтями в кожу, но Изуку не сдается. Он изо всех сил прижимает Кацуки к себе, пытаясь уловить в бурлящей воде вокруг них, выбрался ли Яги-сан, сумел ли выбраться и выжить. — Ты абсолютный ублюдок, предатель своего рода! — вопит Кацуки, вне себя от ярости, и кровь сочится из глубоких ран, которые он наносит Изуку. Изуку яростно толкает его, сердце болит и страшно, потому что Кацуки действительно может убить его прямо сейчас, он использует всю силу своего хвоста, чтобы продолжать прижиматься, но Кацуки в мгновение ока схватил его за руки. Вспышка опасного, смертельного красного цвета, оскал острых зубов, и Кацуки наносит один удар, вырывая кусок из плеча Изуку. Затем он отклоняется назад для еще одного удара, красная кровь смешивается с водой между ними. Хрюкнув, потому что, черт возьми, другой мер был силен, и, черт возьми, это больно, Изуку поймал следующий удар Кацуки своим предплечьем, позволяя ему кусаться, пока он мог поддерживать давление, прижимая его к стене. Вода так мешает, что Изуку не может определить, вышел ли Яги из вольера. Кацуки кусает, и боль прерывает мысли Изуку. Трещина. Неужели другой тритон сломал ему руку силой своей челюсти?! Его отталкивают от стены, и из облака крови он пытается броситься прочь, убежать, но Кацуки снова хватает его, и они сражаются. Кацуки кричит на него, вопль, который должен парализовать, гнев, ненависть и голод соединились воедино. Он бросается на него, а Изуку уклоняется и кричит ему в ответ, бросая вызов. — Он мой! — кричит Изуку. — Ты не можешь его убить! Никогда! Ни одного из них! Они мои! — Они люди! Они захватили меня, и они захватили тебя, и они поместили нас в этот гребаный зоопарк для других людей. Ты не гребаный мер, ты рыба. — Кацуки рычит, делая еще одну атаку. Изуку защищается, изо всех сил прижимая руки Кацуки к его бокам и крича ему в лицо. — Я знаю, и мне все равно! — Он плачет, понимает он, возможно, от боли, возможно, от страха. Он икает и хнычет, и этот шум останавливает борьбу Кацуки настолько, что Полночь успевает навести пистолет. Дротик вонзается Кацуки прямо в шею, и на фоне чешуек его кожи он выглядит чужеродно и ужасно. Изуку хочет продолжать держать Кацуки, держать его в своих объятиях, но он становится тяжелым. Яги выныривает из воды. — Я знаю, — всхлипывает Изуку, чувствуя головокружение, когда и он, и Кацуки начинают тяжело опускаться на песчаный пол. Кацуки пытается сохранить хмурый вид, но наркотики быстро действуют, и его красные глаза пытаются сфокусироваться на лице Изуку. Взгляд Изуку на Кацуки померк, но он уловил предательство, чувствуя, как оно вонзается в его сердце. — Я знаю, но они мои. Они оба теряют сознание примерно в одно и то же время. Когда Изуку приходит в себя, он обнаруживает, что его раны обработаны, стена-разделитель снова на месте, а по ту сторону — ужасная, ужасная тишина.

_____

Он загорает на солнце, ноющий, болезненный и с разбитым сердцем, лечит сломанную руку в ужасной штуке, в которую ее засунули, и уверен, что Кацуки больше не хочет иметь с ним ничего общего. По крайней мере, до тех пор, пока напор воды не изменился, и он не обнаружил, что Кацуки смотрит на него с другой стороны. Продолжая молчать, Изуку тайком рассматривает темную чешую и плавники, по которым он так скучал. Кацуки молчит, но его эмоции скрыты, так как он держит свои чешуйки прижатыми к голове. — Я действительно тебя здорово поимел, да? — говорит ему Кацуки, лицо его обычно хмурое. Грубое. Красные глаза путешествуют вверх и вниз по Изуку, находят заживающие царапины и большие синяки. Гипс. — Ну да, я тоже тебя вздрючил. — Изуку ворчит в свои скрещенные руки. — Не так, как я. Ты даже не использовал свои когти. — Кацуки наблюдал за ним. — Почему? Я был в твоем распоряжении. Я был зажат. — Я не хотел тебя убивать. — Изуку вздохнул, немного выгибаясь, насколько ему позволяли больные бока. — Я не хотел причинить тебе боль, я просто… — Ты защищал того человека. Почему?! — Вопрос был задан с очень реальным отвращением, но также и желанием понять. — Яги-сан был моим опекуном с самого рождения, — мягко сказал ему Изуку, — он заботился о моей матери до меня, вплоть до ее смерти. Все это время он присматривал за мной. Я люблю его. — Ты любишь его. — Кацуки говорит с недоверием, на его лицо наползает усмешка. Это ужасное выражение, и Изуку прячет свое собственное, прежде чем сможет увидеть, что оно направлено на него. После этого не было сказано ни слова, и Изуку наполовину уверен, что Кацуки ушел. Однако раздается взмах огромного хвоста, а затем голос, как можно ближе к стеклу, разделяющему их. — Ты чуть не умер, пытаясь защитить от меня человека. — Кацуки тихо заключает, на его лице написано искреннее замешательство. — Я думал, у нас… было взаимопонимание. Изуку почувствовал неприятный укол. Ухаживание. — Да, было. — Слабо сказал он, боясь услышать то, что Кацуки собирался ответить. — Я… все еще хочу… — Как ты можешь, если ты предпочитаешь людей, а не меня? — Кацуки спрашивает прямо, и это тихо и ужасно, потому что он был так смущен и обижен, и Изуку чувствует себя ужасно… — Конечно, я хочу тебя, — начинает всхлипывать Изуку, сворачиваясь калачиком, — но я тоже хочу своих людей. Наступила тишина. — Так не пойдет. — Говорит Кацуки, и от этого становится еще больнее, потому что Изуку чувствует, как расстояние начинает увеличиваться, даже когда Кацуки уплывает от его жалкой, слабой, плаксивой формы. — Почему нет. Почему бы и нет… — Изуку разрыдался, спрятав лицо в ладонях, а затем, прихрамывая, поплыл к своей безопасной норе, чтобы поплакать в уединении. Он никогда так сильно не скучал по своей матери, как в этот момент.

_____

Изуку никогда раньше не испытывал подобных ощущений. Солнце было тусклым, а вода — плоской. Он не чувствовал ни голода, ни скуки, он просто хотел спать. Вид на океан был неинтересен. Его раковины были бесполезными и скучными. Его логово было уродливым и маленьким. Он чувствовал себя уродливым и маленьким. День за днем он плавал от своей норы до своего места на солнце, иногда даже не доплывая, игнорируя зов сверху, игнорируя присутствие на другой стороне. Игнорировать Кацуки было нетрудно, поскольку чернохвостый мер успешно игнорировал и его. Казалось, что Изуку даже не существует. Он бы принял рычание или угрозу за эту всепоглощающую безучастность. Как могло случиться, что после стольких дней, проведенных вместе, стольких дней, проведенных так близко, Кацуки мог так полностью игнорировать его? Кацуки мог так легко оттолкнуть его и то, что они строили вместе? Это злило, расстраивало и печалило Изуку по кругу. Но над всем этим доминировала ужасная пустота. Даже ярость от того, что его отбросили в сторону за такую малость, как любовь к людям, которые заботились о нем все эти годы, была на вкус как песок и пыль во рту, когда он просыпался каждое утро и обнаруживал, что молчание Кацуки не нарушено. Разочарование уступило место слезам, питая мох на его кровати. Слезы сменялись торжественными вздохами и примирением с тем, что так было всегда, с этим одиночеством, что он не заслуживает и не нуждается ни в чем другом. Это была его жизнь. Яги-сан, и Полночь, и Айзава, и даже Киришима — вот кого он выбрал. Но в ночной тишине, когда вода становилась слишком холодной, когда Изуку прятался в своей норе и очень, очень скучал по матери, именно тогда он сталкивался с тем, что ничего не выбирал. Он был поставлен в ситуацию, которая заставила его предпринять действие, похожее на решение. И это решение заставило Кацуки сделать выбор. Очевидно, что так оно и было. Изуку тут ни при чем. Но от этого осознания боль не утихала. Изуку предпочитал оцепенение небытия тому, как его грудь сдавливает боль, боль и печаль. Даже господина Яги было недостаточно, чтобы побудить Изуку. Он даже попытался предложить утешительного моллюска и гребешок, передав их Изуку прямо в руки, но мер мог только держать их и беспомощно плакать. — О, мой мальчик. — Вздохнул Яги, желая хоть как-то утешить его, хоть как-то утешить. — Все будет хорошо. — Но что знал человек? Что мог понять человек о ритуале ухаживания, о том, как сильно Изуку испортил его шансы? Как сильно Изуку любил Яги, как сильно Изуку любил… любил… любил Кацуки. Изуку не мог понять, как это может быть хорошо. Это одиночество было намного, намного хуже, чем то, что он чувствовал раньше, когда он был единственным мером в UA. Теперь он знал, каково это — быть в чьих-то объятиях. Быть в объятиях Кацуки. Он знал, что голод грызет его внутренности, но это не имело значения. Он знал, что его мышцы и кости жаждут движения, но это не имело значения. Более того, мысль о еде, о движении вызывала у него тошноту. Вместо этого он предпочитал спать. Когда видишь сон, все кажется не таким уж плохим, не так ли?