Под протекцией огня

Когда Иван вошёл в помещение, Гилберт с силой ударил раскрытыми ладонями по стеклу, зашипел: — Какие гости. В прозрачных глазах, по ту сторону бронированного стекла, плескались ярость и всепоглащающая ненависть, и Ивану пришлось приложить усилия, чтобы сразу же не отвести взгляд. — Здравствуй, Гилберт, — тихо сказал Иван. Он принялся разматывать длинный бежевый шарф. Бережно сложил его, разглаживая все складки до единой. Голова сама собой находила себе дело — лишь бы отсрочить неизбежное. — Собираешься присоединиться ко мне? — Гилберт даже не пытался скрыть удивления. — Даже Лютц не решился. — Да. Иван бросил осторожный взгляд из-под ресниц в сторону стеклянного куба, когда расстёгивал пуговицы на пальто непослушными пальцами. Вряд ли после того, что случится эти вещи спасёт химчистка. И вообще что-либо. — Очень предусмотрительно, — в голосе Гилберта звучала усмешка. — Когда я вырву тебе сердце, придётся отправить пальто в утиль. — Вот и я так подумал, — с мягкой улыбкой ответил ему Иван. — А оно мне дорого, знаешь ведь. Он остался в рубашке и брюках, избавившись перед этим от запонок и ремня. Набрал пароль на длинной светящейся панели и по полу стеклянного куба зазмеился густой белый дым. — Я не могу рисковать кем-то помимо себя. Придётся тебя усыпить, чтобы оказаться по ту сторону. — Прямо как бешенную собаку, — выплюнул Гилберт с неприязнью. — Это неправда. Если бы мы так думали, то искали бы способ убить тебя, а не держали здесь. — Или вы думаете как это сделать прямо сейчас, но ничего умного до сих пор не пришло в голову. Иван покачал головой, а после вымученно улыбнулся. Кажется, Гилберт и Лизавета имели больше общего, чем могли думать. Гилберт опустился на бетонный пол и привалился к стеклу, чтобы удобнее устроиться. Он переплёл руки на груди и прикрыл глаза. На бледных губах играла совершенно самодовольная улыбка. Он задвигал носком туфли, словно повторяя ритм слышимой ему одному музыке. Уголки губ Ивана сами собой опустилсь вниз, когда он узнал ритм. Это совершенно точно была «Гибель богов» Вагнера. Довольно прозрачный намёк на то, что будет ждать его, стоит оказаться по ту сторону. Но, стоило отдать Гилберту должное: у него идеально получилось отыграть партию. Когда веки с прозрачными ресницами наконец опустились до конца, дрогнув напоследок, Иван принялся отсчитывать пять минут. Не стоило лишний раз рисковать: Гилберт вполне мог притвориться спящим, чтобы застать его врасплох. Впрочем, это было не важно. Совершенно бессмысленно рассчитывать риски, когда он прибыл в Берлин, чтобы умереть здесь. Когда время истекло, Иван повторно ввёл пароль, а после дёрнул рычаг. Одна из стеклянных панелей с боку тут же принялась отделяться. Иван шагнул в куб не давая себе времени на раздумья. Спустя десять секунд панель снова пришла в движение, отрезая Ивана от остального мира. Назад больше не было хода. Иван оставил Людвигу довольно чёткие инструкции: выпроводить всех людей из здания, отключить камеры в помещении и спуститься к ним спустя три часа, ни минутой раньше. Иван полагал, этого времени вполне хватит, чтобы всё закончилось, чем бы оно не было. Пол был холодный и Иван сцепил раздражённо зубы, когда опустился на бетон рядом с Гилбертом. Он с сожалением посмотрел на своё пальто, надетое на спинку стула. По правде говоря, Иван ненавидел холод. И зиму. Он нёс её в своём сердце с самого появления на свет, она была частью его сути уже тогда, когда ему с трудом удавалось себя осознать. И ему всегда было холодно. А вот Гилберту наверняка никогда не бывало: он нёс в себе огонь сотен костров. Гилберт пришёл в сознание спустя семь минут — слишком быстро даже по их меркам. А обычному человеку и вовсе потребовалось бы больше часа. Он стремительным движением сжал руку на шее Ивана, опрокинул на бетонный пол. На заострённом лице расцвела злая хищная усмешка. Иван сглотнул ставшую вязкой слюну, и Гилберт удовлетворённо хмыкнул, когда под его рукой нервно дёрнулся кадык. Умирать было всегда страшно, даже если знаешь, что вернёшься. Но сейчас Иван не был уверен в том, что действительно вернётся. Он вообще больше ни в чём не был уверен с тех пор, как оказался по другую сторону бронированных стёкол. — Довольно забавно, знаешь, — проникновенно зашептал Гилберт. — Что ты не захотел портить вещи, но готов испортить собственную оболочку. — Да, наверное, — ответил ему Иван, отрешённо глядя в потолок. — Я попросил оставить нас одних. Им не нужно видеть, что может произойти. — А что может произойти, Johann? Ты решил пожертвовать собой, чтобы у остальных было живое доказательство, почему мне не стоит быть? — Скорее, это было бы мёртвое доказательство, — поправил Иван. Гилберт широко улыбнулся, обнажив зубы, хватка на шее Ивана чуть ослабла. — Прошло больше семидесяти лет, — сказал отстранённо Иван и наконец заглянул в глаза напротив. — У Людвига отлично идут дела, он говорил тебе? Они сформировали Европейский Союз на территории Западной Европы, и он один из тех, к кому действительно прислушиваются, и с чьим мнением считаются. — Нет, он ничего не говорил, — выплюнул Гилберт, словно ругательство, и, казалось, черты его заострились даже больше обычного. — Вообще. Кажется, он не рад меня видеть, как и все вы. — Это неправда, — Иван покачал головой. — Его душит чувство вины, только и всего. — Насчёт остальных ты меня разубеждать не будешь. — Не буду. Гилберт удовлетворённо кивнул, и Иван испытал облегчение. Он выбрал правильную тактику. Говорить правду — единственный верный вариант в сложившейся ситуации. Единственный верный вариант, когда дело касалось Гилберта. — А что насчёт тебя, Johann? — Гилберт наклонился так низко, что он почти соприкоснулись носами. — Зачем ты здесь? Сердце Ивана пропустило удар. — Дело в моём даре. — Вот как, — губы Гилберта сложились в хищную улыбку. — Очень интересно, продолжай. — Я стал учиться управлять им, а не подавлять. — Поэтому я здесь. — Да, — выдохнул Иван и закрыл глаза. — Я подавлял его с тех самых пор, как тебя не стало, но магия становилась всё агрессивнее, бесконтрольные выбросы стали чаще, сдерживать его было всё сложнее. И мне пришлось начать учиться. — Но в мире всё стремится к равновесию, — произнёс Гилберт, даже не подозревая, что этот разговор уже имел место быть. Иван вымученно улыбнулся. — Именно. И ты стал нужен миру. Живой и в здравом рассудке. — Нет, Johann, совершенно неправильный вывод, — зашипел Гилберт, вцепившись железной хваткой в его подбородок. — В здравом рассудке я нужен тебе, а миру будет достаточно того, что я жив. — Миру нужен мир, Гилберт, — зашептал Иван. — Европа только оправилась от прошлых потрясений. Все выучили урок и никто не хочет его повторения. Тебя выпустят отсюда, только убедившись, что ты не станешь создавать проблем. — Поэтому они дали мне тебя. Этакий подарок к примирению. Только я не вижу банта. — Я здесь по собственной воле. — Тем для тебя хуже. Иван закрыл глаза. Делай, что должно, и будь, что будет, так ведь? Гилберт рванул его рубашку в стороны с такой силой, что ткань затрещала, по бетонному полу покатились оторванные пуговицы. — Открой глаза, — бросил Гилберт раздражённо и, когда Иван не подчинился, зашёлся в совершенно неестественном надрывном хохоте. — Открой их, Johann, — ласково повторил Гилберт, снова вцепившись в его подбородок. — Немедленно. Иначе я могу подумать, что они тебе без надобности. Иван тут же широко распахнул глаза. Нет, глаза терять было нельзя. Из всех органов они восстанавливались тяжелее всего, а без них было слишком сложно. Даже потеря осязания не била так сильно по нему, как потеря зрения. — Только попробуй закрыть их снова. Я хочу, чтобы ты меня видел. Ты будешь смотреть на меня, не отводя взгляда, ясно? Иван ответил заторможенно, совершенно глухим голосом: — Да. Гилберт кивнул сам себе, явно удовлетворённый его ответом, а после резко рванул застёжку на его штанах. Когда мазолистые грубые руки коснулись бёдер, Иван приподнялся, чтобы позволить Гилберт стащить с себя штаны. Они нужны были Ивану в целости. Он всё ещё надеялся уйти отсюда на своих двоих и, желательно, в приличном виде. Соприкосновение голой кожи с холодным бетоном было малоприятным. Иван рефлекторно поджал ноги, чтобы уменьшить площадь соприкосновения. — А теперь будь хорошим мальчиком, Johann, и разведи ноги шире, — с ехидством сказал Гилберт. И Иван подчинился. Боль от вторжения была невыносимой и Иван тут же попытался отпрянуть, избежать её. Но Гилберт не позволил. Сжал пальцы на его пояснице с такой силой, что последовал хруст. Иван не издал ни звука, только сцепил зубы сильнее, а когда острая боль в рёбрах пошла на спад — попытался расслабить тело. Он только отсрочил бы неизбежное и сильнее навредил своей оболочке, попытайся оказать сопротивление. Гилберт хотел его под собой — хотел быть в нём, — и сделал бы это в любом случае. Не стоило ухудшать своё и без того тяжёлое положение. Гилберт вбивался в него яростно, отчаянно, и Ивану подумалось, не пытался ли он таким способом отыграться за проигранную войну. Нет, глупость какая, он хотел этого многим раньше. С тех самых пор, наверное, как узнал, что такое возможно. За прозрачными радужками глаз Гилберта виднелась сетка капилляров. Иван сосредоточился на них, чтобы отстраниться от происходящего. Раньше ему не приходилось видеть эти глаза в такой близости, но он всё равно временами замечал алые всполохи в обрамлении редких белых ресниц, когда Гилберт двигался стремительно, резко, или когда оказывался под прямыми солнечными лучами. Толчок вышел особенно глубоким, внутри резануло острой болью, и Иван рефлекторно попытался вывернуться из-под Гилберта. Тот дёрнул его за предплечье с такой силой, что внутри что-то с хрустом покинуло положенное ему место. Иван с мученическим стоном вернулся в обратное положение. Дыхание его участилось. Он не хотел сопротивляться, но это было сильнее его: тело пыталось избежать конкретную — яркую — боль, совершенно не заботясь о том, что этим только продлевало агонию. Совсем скоро толчки стали короткими, рванными. Гилберт кончил в него с гортанным стоном и рухнул всем весом сверху. Его член всё ещё был внутри Ивана, пульсировал, выталкивая из себя остатки семени. — Доволен? — слабым голосом спросил Иван, когда Гилберт поднялся с него и принялся поправлять штаны. — Теперь я могу рассчитывать на… сотрудничество? Гилберт засмеялся ему в лицо. — Нет. Не думаю, что этого будет достаточно. — Значит придётся повторять, пока не станет достаточно, — с упрямством сказал Иван. Гилберт наградил его долгим немигающим взглядом, а после расхохотался. — Твой комплекс Христа временами принимает действительно странные обороты даже для меня, знаешь? — Так я могу рассчитывать на тебя? — напряжённо спросил Иван. Он не пытался сдвинуться с места, так и остался лежать на холодном бетонном полу. Гилберт, привалившийся к прозрачной стеклянной стене, взъерошил взмокшие седые волосы. — Только до тех пор, пока это не вредит Германии. Даже косвенно, Johann. Иначе ты об этом сильно пожалеешь. Выражение его лица было сытым, удовлетворённым, и Иван облегчённо выдохнул. — Хорошо. Как-либо усложнять Германии жизнь не входило в планы Ивана. Он испытывал к Людвигу симпатию, как бы парадоксально это не звучало, пусть в прошлом тот и попортил ему достаточно крови.