Под его чарами

Дождь – вот что я действительно любил. Не мелкий, еле выдающий по несчастной капле тебе на куртку и превращающий волосы в облако влажного пуха. Обильный, пробирающий до костей. Когда стоишь под ним, становишься его частью. Частью стены, готовой вот-вот обрушится. Но куда и зачем – не поймешь, как ни старайся, а она тем временем исчезнет так же скоропостижно, как и появилась. Жить годами без возможности проронить даже самые скупые слезы было мучением. Как бы глубоко не было мое горе, пряталось оно еще глубже, будто не было частью меня, а лишь смотрело откуда-то из глубин подсознания, что видны только в зеркалах. Может, это зазеркалье досталось мне от матери – я этого точно не знаю. Может, оно мое собственное. Но оно всегда было со мной и никогда не было моей полноценной частью. Можно ли вообще сказать, что отражение – это вы? Не вечный подражатель, не двойник, а именно вы, одна и та же личность? Что человек по ту сторону посеребренного стекла ни в чем не отличается от того, на чьи руки вы опускаете свой взгляд? Вот и я не уверен. Зеркало не было способно передать ни моей боли, ни чего-то из того, что я считал и звал собой. Ни тот лысый прыщавый мальчик, ни вытянутый исхудавший сгусток колтунов и заусенцев, назвавшийся подростком, и уж тем более не то, что я наблюдал последние лет десять. Он не думал слишком много. Он вообще вряд ли думал. Даже если бы он заплакал, я бы ему не поверил. Ведь сам этого бы не почувствовал. А вот дождь… Он давал мне то, в чем я нуждался – себя и слезы. Он плакал за меня. С ним я был штормом, сносившим все на своем пути. Промозглой водой, стекающей по лицу потоками, проедающими расщелины для своего необратимого бега. Закрыв глаза, я чувствовал себя ветром, направляющим стену дождя на покинутое тело и все живое, что не успело попрятаться по домам… Даже если сейчас на улице ни души. Снова пустота. У меня дома, в моей кровати и расписании. В ближайшие два часа нкито не позвонит и не придет. Я принадлежал себе. Пусто. Его там нет. Он ушел и так и не вернулся. Сейчас, должно быть, светало, но тучи закрыли собой весь небосвод, продлив ночь и сделав предрассветную тьму еще глубже. Я лужа, выходящая из берегов. На дороге не было ни одной определенной, только один большой поток воды, которая стремилась куда-то, куда – не важно. Стремилась. Я тоже куда-то стремился. В глади воды, скрывшей асфальт, отражались последние ночные фонари. Через час они потухнут. Может, даже раньше. Зачем их вообще зажигают на этой заботой не только богом улице? Чтобы я мог влачить свой надводный путь по пустому Бульвару Разбитых Мечт. Кто я вообще? Капля, летящая вместе с движением моих сапог. Забытая даже моряками Полярная звезда, скрытая от мечтателей плотным слоем туч. Я помнил эту улицу. Не такой одинокой, не такой пустой. Она могла принадлежать мне, а не я ей. Так было когда-то. У меня была девушка. Не глупая, не уродливая, я бы даже назвал ее интересной. На первый взгляд. Мы держались за руки. И ходили по этой самой улице. Тогда влажный асфальт не отражал моего одиночества так явно. Сухой и чистый, под взгляды соседей я проводил ее до тогда еще дома моей семьи. Хотя, скорее, она меня провожала, ведь мы всегда проходили мимо ее дома, подходя к моему, и стояли пару неловких минут на пороге. Иногда кто-то из моих ее приглашал домой. Зачем – не знаю. Они все, включая ее, на что-то надеялись. На что-то, что я не мог им дать. Надежда умерла последней, но не у меня. Не помню, чтобы она вообще рождалась в моей тогда не затуманенной мыслями голове. Это бы значило, что я стал отцом, хотя даже не был сыном. Тем не менее, девушка у меня была. Целых три месяца. И была эта дорога. От школы до дома, иногда до моей комнаты или кухни с бабушкиной стряпней и крепким отваром из трав, о котором у девушки было больше разговоров, чем обо мне. Обычная, насколько таковой может быть ведьма – говоря честно, посредственная, но ведьма. Черный волосы, темно-зеленое платье или школьная юбка в клетку того же цвета. Пятерки по ботанике и древней литературе. Черные тени, тушь, комочками лежавшая на паучьих лапках ресниц. Обычное телосложение, ничем не примечательная грудь – по ее словам, второго с половиной размера. Я не то, чтобы разбирался, но там не видел этой половины в упор, просто второй. Она в меня верила – или думала, что верит в меня, видя на месте неудачника нечто большее. Думала, что я весь такой загадочный, крутой и что-то понимаю, не то, что остальные. Но я не был ничем лучше других. Может, у меня было больше пластинок ее любимых The Velvet Unterground, не более. Увидела бы она меня сейчас, презрительно бы рассмеялась. Что тогда не смог, что сейчас. Никогда не мог дать ей того, чего она хотела. Но я правда старался. Но, как понимаю сейчас, из рук вон плохо, даже отвратительно. Тогда мне казалось, что я делаю это все ради чего-то хорошего и правильного. Ха! Наверняка она сейчас уже обыкновенная тридцатилетняя шлюха. Тогда она была молодой, кончающей школу шлюхой. А я сейчас и девственник, просто двадцативосьмилетний. Мало что, в принципе, изменилось. Люди мало меняются. Но не места. Время их пожирает. Как и плоть людей, места старятся и постепенно исчезают. Но человек как целая сущность вряд ли способен в один день стать кем-то или чем-то другим, а места с годами меняют не только облик, но и свой истинный смысл. Сегодня это детская площадка, завтра – место преступления. Судьбы мест не зависят от них, когда как судьбы людей напрямую связаны с ними лично и всем человечеством в целом. Вода затекла в протертые до дыр сапоги. С начала прогулки они были мокрыми, но теперь в них прорвался целый поток ледяной воды. Снял и дальше понес в руке, шаркая голыми стопами по воде и поднимая сотни холодных брызг. Я рассекал толщи воды, как ледокол – многометровую корку белой субстанции. Я – Титаник, принявший свою участь и готовый пойти на дно. Ногам холодно, но это даже приятно. Странно смотреть на свои покрасневшие от холода пальцы ног. На ум пришло что-то из Grateful Dead, что-то, что отец всегда пел, когда возил меня на своем пикапе домой из самой глуши леса, чтобы я слушал сказки матери о лесных духах, готовых принять от меня жертву. Где я ходил меж ведьминых кругов и учился сливаться с лесной тишиной и зеленым шумом листвы, которым слышал только я. Когда матушка спускалась по лестнице в полтретьего ночи, он напевал или насвистывал что-то из Jefferson Airplane, Today, если не изменяет память. Единственный звук, который я помню из сладкой внутридиванной дремы. Надо было вернуться домой. Иногда это так странно. Это теперь мой дом. Моя жизнь, которую я решил пропустить, и моя пустая улица, освещенная фонарями. Но я знал, что, придя домой, я начну ждать его. Поэтому следующие часы я бессмысленно мерз на улице и пытался хотя бы в душе заплакать вместе с дождем и слиться вместе с ним в одно целое.