О чём поют в Багерлее

Предал. Вино в Багерлее было, как и всё северное, просто отвратительное – зелёное, кислое и за своей кислотой не имеющее абсолютно никакого вкуса. Его не хватало – ни чтобы согреться, ни чтобы напиться до беспамятства, сколько бы Рокэ ни глотал его жадно, кутаясь в тонкое одеяло. И если кошкин холод переносился куда ни шло, – днём хотя бы топили где-то рядом, оставалось только переждать ночь, – то оставаться в трезвом уме не хотелось совершенно. За вином – приличным, не хорошим даже, банально приличным – можно было бы скоротать время, погружаясь снова и снова в долгий, тяжёлый сон без сновидений, и мучиться от привычного похмелья, думая лишь о нём и ни о чём больше. Но, увы, такой роскоши, как приемлемое вино в Багерлее не водилось, и Ворон оставался наедине со своими самыми страшными врагами из тех, что у него были, есть и всегда будут. С собственными проклятыми мыслями. Рокэ скривился, сделав очередной глоток, и слабо отшвырнул металлический кубок в сторону – тот со звоном отскочил от пола несколько раз перед тем, как покатиться по нему. От резкого движения измотанного Ворона пронзила острая боль, заставившая его вдохнуть сквозь стиснутые зубы и резко выдохнуть. Удивительно, хотя неуважаемый комендант Багерлее не прибегал к обычным пыткам – ни дыбы, ни кнутов, ни сломанных пальцев и вогнанных под ногти раскалённых иголок, а сплошное разочарование – и даже не добрался до чего-то более извращённого и унизительного на границе с гайифщиной, тело предавало Рокэ. Ныли старые раны, включая и те, от которых и шрамов толком не осталось, судорогой сводило мышцы, болью пробирало до костей, а порой Ворону и вовсе казалось, что он сгорал в агонии, исчезающей столь же резко, сколько и накатывающей. Будто бы он упал со скал на землю, но отчего-то не разбился и умер. Со скал… Предал. Рокэ прикрыл глаза и раздражённо провёл руками от переносицы к вискам, ощущая, как усиливается его мигрень. Всё чаще она следовала за Вороном в его сны – мутные, неясные, липкие кошмары, которые были не то чем-то вещим, не то уже давно сбывшимся. Разбираться у Рокэ сил не осталось – всё уходило на то, чтобы окончательно не сойти с ума от боли и не дать себя сожрать той, что грызла его с усердием. Оллария, как бы её ни называли, выпивала герцога Алву досуха раньше и выпивала сейчас – с жадным удовольствием изголодавшегося и давно преследовавшего наконец-то ослабленную добычу зверя. С одним отличием, пожалуй, ведь раньше Рокэ тратил себя на Страну, но Ворон словно чувствовал недовольство столицы тем, что он давно не кормил её, а Олларии требовались силы на… что-то. Рокэ не знал, на что именно, лишь сам факт этой нужды. Олларии или чему-то, что скрывалось в ней? Иногда Ворону так хотелось ничего не знать. А ещё лучше – не думать, потому что кроме боли у него оставались лишь мысли, и нельзя было точно сказать, кто в итоге сожрёт Рокэ быстрее – они или гниющая изнутри и подыхающая, как он сам, столица. Думать Ворон не любил. Ненавидел, пожалуй, как бы странно это ни звучало, однако существовала разница между разработкой стратегии, изворотливых планов и не в меру пафосно-ядовитых речей и банальным тет-а-тет с собой. Рокэ Алву не выносил никто, но больше всех Рокэ Алву не выносил сам Рокэ Алва. Убогое умозаключение, достойное своей претенциозностью и вычурностью по меньшей мере Дидериха, если не переигрывавшего великого напыщенного мастера, находящего отклик разве что у глупых юношей. Рокэ зацепился взглядом за след разлитого по полу вина и увидел, как отброшенный кубок укатился в залитый лунным светом угол, где стояла злосчастная гитара. Та самая, которую умудрилось раздобыть и притащить в тюрьму одно надорское недоразумение – к слову о глупом юноше, обожавшем вирши Дидериха… Предал. Помотав головой, Ворон прогнал возникнувший в ней угловатый юношеский силуэт с серыми, похожими на отражение грозовых туч на острие клинка, глазами. Рокэ схватил бутылку, поднёс горлышко к губам и принялся остервенело пить – варварское северное вино полагалось и пить по-варварски. Тем более, что никаких других занятий Багерлее предложить не могло. Это не Фельп. В Фельпе можно было бросаться остротами, пить отменное вино, выдвигать сумасбродные идеи, пить отменное вино, идти на абордаж, пить отменное вино, спать с «пантерками», пить отменное вино, притворяться тем самым Кэналлийским Вороном, которого все так обожали, и пить отменное вино, вино, вино… Рокэ почти уверовал в то, что вино помогает, а он – Рокэ Алва. Тот самый, что был нужен всем и не нужен никому. Четвёртый – нежданный, лишний, забытый – сын, который пережил всех достойных детей и не хотел становиться наследником, но не оставил выбора. Своевольный – строптивый, капризный, сумасшедший – винтик, который отлично смотрелся бы в короне и не желал править, но в одиночку тащил на себе всё королевство. Рокэ был идеальным любовником, прекрасным поводом для сплетен, объектом обожания и ненависти, который манил деньгами, красотой, статусом, но был интересен лишь весёлым, непредсказуемым, гордым, сильным и полезным. И Леворукий побери того, кто скажет, что Рокэ не был полезным – не вытаскивал деньгами Кэналлоа провинции королевства из нищеты, не держал в узде придворных ызаргов, не приносил, как пёс по утрам тапочки, победы в зубах. Вот и Фельп стал таковым. Ещё одной победой Первого маршала Талига. Ворон упивался ей и вином – ему ведь так редко удавалось отвлечься от скуки с помощью войны и «крови». Главное – почаще напоминать себе, что единственной проблемой являлась скука, а вынужденное одиночество, удушливая ответственность и бесконечная усталость заталкивались куда подальше привычной всем язвительностью, ребячеством и вызовом миру и себе в первую очередь. Потому что это действительно становилось любопытным – сколько ещё Рокэ, танцующий на грани, протянул бы, не привязываясь и не привязывая, убивая и спасая, смея всё и не смея ничего, пока в конечном счёте не сломался бы? Возможно, Ворон уже давно сломался и просто делал вид, что он целый и справляется. Не справлялся. Ни с несправедливой смертью семьи, ни с вероломством Эмильены, ни с гибелью Джастина, ни с предсказуемым ножом в спину от оруженосца, ни с добившим предательством – если бы ты только остался в столице, как тебя просили, Ли, ничего бы из этого…! – друга. Смерть и предательство, предательство и смерть – вот и всё, что окружало Рокэ, и, если честно, он не имел ни малейшего желания бороться дальше. Эгоистично, безусловно, учитывая, что Рокэ нёс на себе возложенный другими людьми – отцом, кардиналом, королём – Талиг. Но Ворон нёс его много лет… Неужели он не заслужил побыть хоть немного эгоистичным? Это паршивая жизнь, так хоть закончить её Рокэ должен был иметь право, или проклятая кровь – Алва? Борраска? Раканов? – лишала и такой мелочи? Впрочем, его эгоизм обычно имел последствия, плачевно заканчивающийся для других, как раз если вспомнить того же Джастина – ни в чём не виновного, просто оказавшегося рядом и успевшего стать дороже и ближе прочих – или… Предал. Нет, герцог Окделл устроился вполне себе неплохо. С уютом, можно сказать. О, Рокэ слышал о нём. Сначала украдкой – в перешёптывании стражников о «свинье в вороньих перьях», которая заняла особняк Алвы. Широкий жест молодого человека в белых штанах, именующего себя Раканом. От такого не отказываются, если являются глупым мальчишкой, боящимся оскорбить нового – улыбчивого, доброго и щедрого – сюзерена. Окделл и не отказался – принял с положенным ему, как Человеку Чести, бесчестием. Ворон ждал, что гордый и дорвавшийся до чужого мальчишка тут же примется за переделку особняка – прикажет убрать флюгер с вороном, добавит вепрей на ворота, поставит огромную статую Святого Алана во дворе. Однако из доходящих до Рокэ сплетен получалось так, что герцог Окделл в пожалованном им особняке появлялся редко. Куда чаще его видели на улицах разгромленной столицы в компании. Помнится, Лита часто изображали с гончими. Вот и мальчишка решил обзавестись своими – людьми генерала Люра, бывшего графа Марана и, с лёгкого плеча его белоштанного пока-высочества, графа Килеана-ур-Ломбаха. Новообретённый титул, впрочем, был весьма невезучим – Люра убил тот же человек, что и его предшественника. Можно сказать, что именно благодаря Ворону у герцога Окделла появилась свита. Свита, правда, по рассказам охранников походила на стаю уличных грязных псов – бешеных, чумных, голодных, злых и трусливых. Такие не то что руку хозяину откусят – всего заживо растерзают, потому что хозяином признают лишь того, кто сильнее и опаснее их. А Окделл… Что Окделл? Наивный пустоголовый юнец, он не смог бы… И всё-таки смог. Рокэ помнил тот разговор с одним из стражников до своего перевода в местные «бани». Старик, исправно служивший здесь ещё при отце Фердинанда, иногда заходил с едой для заключённого Первого маршала Талига и разбавлял рутину Багерлее новостями. – …А герцог Окделл того дня, значится, – при упоминании мальчишки Ворон невольно сжал ладони в кулаки, – навёл шороху в Нижнем городе – пятерых своих людей расстрелял. – Просто так? – спросил Рокэ. Старик помотал головой. – Да нет, ваша светлость, за дело. Люди его, ну, то есть, те, что от Люра остались, мародёрствовали, да на девок бросались. Герцог Окделл мимо проезжал, в воздух пальнул, чтоб, ну, на себя внимание обратить, и спросил – холодно так спросил, я сам там был, ваша светлость! – у них, мол, какой кошки они творят. Это уже было интригующе. Окделл – и попытаться добраться до истины, подумать, оценить обстановку… Рокэ признал, что его подобные перемены в мальчишке почти заинтриговали. Похоже, юноша умудрялся удивлять эра даже не находясь при нём. – Собаки плешивые, – продолжал стражник, – объясняли, мол, они своё берут. Ну, герцог Окделл спросил, кто из них считает, что ещё не всё взял, вышли двое – он сначала в них пальнул, а потом с лошадки спрыгнул и спросил у девицы, которую они… ну… это самое… кто ещё позволил себе пожадничать и покуситься не на своё. Она указала – и герцог положил ещё троих. – А остальные? – вопрос слетел с губ Ворона раньше, чем он осознал это. – Ну, дык, порычали, поскулили, да притихли. Не первый раз уже, но чтобы сразу пятерых… – в голосе старика звучало если не восхищение, то, по меньшей мере, уважение, – герцог Окделл, может, и свинья в вороньих – вы уж простите, ваша светлость – перьях, но какой-никакой, а порядок вместе с Первым мар… герцогом Эпинэ навести пытается. Говорят, в особняк ночевать приезжает, разве что. Не часто – раз в два-три дня. Рокэ медленно отпил паршивое вино из кубка. С чужих слов казалось, что мальчишка неожиданно вырос и стал ответственнее, и при иных обстоятельствах Ворон бы гордился им. Квальдэто цэра, он ведь и гордился, но одновременно с тем и бесился – до зубовного скрежета. Потому что нельзя гордиться своим отравителем, пригретой на груди змеёй. Пусть Рокэ знал, что так будет. Пусть Рокэ почти молился, чтобы всё случилось именно так, и герцог Окделл не погиб, а выжил. С Рокэ достаточно трупов. Лучше горькое ожидаемое предательство в виде яда в бокале, чем осознание, что убил очередного человека, который был хоть немного, хоть на краткий миг почти дорог. Но даже понимая, почему это произошло, Ворон чувствовал отраву на языке и то, как она, жгучая, распространялась по жилам, поглощая все мысли, кроме одной, обжигающей куда сильнее. Она заставила отослать Окделла в тот злосчастный вечер. Она вливала в Рокэ «кровь» бутылку за бутылкой. Она задумчиво терзала несчастны струны его руками. И она же порождала в нём детскую в своей эмоциональности обиду, мстительную затмевающую разум ярость и неприкрытую ничем язвительность. Потому что предательство, каким бы оно ни было, это всё ещё больно. До пляшущих перед глазами закатных тварей больно. И сейчас, слушая про то, как герцог Окделл, занявший особняк на улице Мимоз, строил из себя Первого маршала Талига в Октавианскую ночь, яд будто вновь просыпался в крови и повторял эту гадкую удушливую мысль. Предал. Всё-таки предал. Предал – и Леворукий с ним! Хочет играть в Кэналлийского Ворона – пожалуйста, сколько угодно. Однако Рокэ больше не намерен был слышать о герцоге Окделле и о том, чем он занимался на благо своей гниющей Талигойи, срок которой – от силы несколько месяцев, и это в самом лучшем случае. Ворон и не слышал – целых восемь дней, прошедших в Закате. В Багряных землях, когда Рокэ приезжал к племяннику, днём было куда жарче, безусловно. Но следовало учитывать, что в Багряных землях от горячих песков и солнца прятались в тени Оазиса или в просторных залах дворца нар-шадда, а ночью же наступала спасительная прохлада. Здесь же температура не спадала ни на секунду из-за постоянно поддерживаемого пламени пекарни внизу и вместо вина подавалась тёплая солёная вода. Жара и соль. Соль и жара. В них Рокэ перестал отличать день от ночи и ночь ото дня. Помогало этому и то, что Ворону редко давали поспать – гремели по железным прутьям, расталкивали, поддавали жара, лишь бы он не сомкнул глаз. Даже если Рокэ удавалось урвать себе жалкие несколько минут – или целый час – на сон, он не был рад ему. Грань между сном и реальностью – их ощущением – в камере стиралась. Настолько, что Рокэ, задыхающийся и измотанный, до последнего не осознавал спит или бодрствует. – Соберано… – хрипло и чуть ли не отчаянно звал Ворон возвышающуюся фигуру Алваро Алвы, – Yo no quería esto! Но соберано Алваро не отвечал. Удивительный человек – всегда смотрел молча, непроницемым взглядом, который Рокэ с детства пытался прочитать, как-то расшифровать. Смотрел ли отец сквозь, как смотрят на пустое место? Испытывал ли разочарование или презрение в отношении последнего сына, отнявшего жену Алваро и его детей куда достойнее? Или, быть может, за этим взглядом скрывалась капля сочувствия и любви? Рокэ пытался спрашивать, взывал к нему, и как к соберано, и как к отцу, но тот неизменно разворачивался и молча же уходил. Его тихая поступь неизменно скрывалась за аркой и исчезала вовсе, стоило Кэналлийскому Ворону – или Росио? – из раза в раз с трудом произнести: – Perdóname, porque no puedo perdonarme a mí mismo… А после Рокэ оставалось давиться жаром и теряться в догадках – ждал ли Алваро от Рокэ вообще хоть чего-то? Приходящий же к Первому маршалу кардинал ждал от того всего. Отчитывал, как ребёнка, доверенного ему. В каком-то смысле после смерти соберано Алваро так и было. – Я предупреждал, Рокэ, но вы меня не слушали. – Слушал, Ваше Высокопреосвященство, – ухмылялся Ворон, – но не собирался слышать. – И посмотрите, к каким ужасным ошибкам вас привела собственная гордость, – Дорак качал головой в ответ. – Может быть, это и ошибки. Но они мои! Мои ошибки! Мой выбор! Моя свобода! Первый маршал Талига кричал, будто дитя, бьющееся в истерике в попытке выиграть спор со взрослым. Ещё бы ногой топать и вещами швыряться – помнится, бокал в тот вечер как раз улетел в камин – начал. А кардинал смотрел на него с усталым сочувствием, от которого у Ворона внутри всё закипало от гнева и возмущения подобным отношением. – Какая свобода, Рокэ? Очнитесь уже, вы в клетке. Как были, так и остались… И, просыпаясь скинутым на обжигающий пол, Рокэ громко каркающе смеялся, понимая, что давно мёртвый кардинал оказался прав. Как и был прав соберано Алваро, не видя в сыне ничего. Оба возлагали на Рокэ обязанности, и в эти обязанности, увы, свобода не входила. Что же, стоило признать, это была отлично продуманная пытка. Альдо, исходя из краткого разговора Ворона с этим предприимчивым и весьма амбициозным, хотя и недалёким молодым человеком, до подобного бы не додумался. Зато додумался Морен, и додумался бы до ещё чего-то куда болезненнее и унизительнее, если бы не внезапное появление Робера Эпинэ с кардиналом Левием. Левий… что-то в нём напрягало Рокэ. То было необъяснимое тревожное предчувствие, чуждое для Ворона, предпочитавшего куда большее для логических заключений, но логика давно покинула и столицу, и Талиг, и всю Кэртиану. Предчувствие усиливалось с пролившейся на пол кровью, на которую кардинал смотрел так, будто бы она говорила ему куда больше. Рокэ однозначно был нужен Левию для чего-то, но сам Рокэ выбрал бы обойтись без него. Робер также нуждался в Вороне – в подсказке, в направлении. Рокэ дал ему их и хотел на этом распрощаться, но герцогу Эпинэ было нужно поговорить о всё том же оруженосце, висевшем на шее, как ярмо. Восемь дней Ворон прожил в Закате без Окделла, и предпочёл бы прожить ещё столько же, не зная о дуэли мальчишки. Поэтому Рокэ в очередной раз сделал вид, что ему плевать, плевать и ещё раз плевать: – …Юный Окделл свободен от клятвы оруженосца и с сего мгновенья не несет никаких обязательств передо мной. Ярмо было сброшено, а Ворон – переведён подальше от прошлых «покоев» над пекарней. Здесь по ночам жутко сквозило, но лучше уж кошкин холод и кислое северное вино, чем беспросветная жара и соль. Впрочем, судя по многообещающему взгляду недовольного Морена, передышка не продлится долго. Этот найдёт способ обдурить и Левия. А пока – вино и сон. На новом месте Рокэ спал беспокойно, хоть люди коменданта Багерлее не пытались пока помешать изнемогшему Ворону, теперь мешали каждый шорох, свист беспокойного ветра в коридоре и биение собственного сердца в груди. Бессонница преследовала Рокэ двое суток, гналась за ним по пятам, пока уставшие тело и разум не сдались наконец. Сначала казалось, что ему ничего не снилось, и лишь спустя время Ворон понял – ему снилось ничего. Пустота. В ней не было никого, кроме Рокэ. Изначальная, необъятная и беспросветная – он почти уступил ей, а она почти подчинила его, почти привязала к себе, почти поглотила. Но только почти. Какое знакомое дыхание. И какой незнакомый всхлип. Что случилось, юноша? Вы ведь не плакали даже когда вам вскрывали гноившуюся рану. Так с чего вы расчувствовались в эту минуту? С чего вы пришли в чужой сон в своей наглой манере? Не снились месяцами, а здесь внезапно решили навестить. Разве что это всё наяву… Рокэ распахнул глаза в сплошной темноте и услышал, как кто-то налетел на дверь и выбежал торопливо в «гостиную». Недолго думая, Ворон вскочил на ноги и погнался за гостем следом, однако оказался один посреди пустой комнаты. Почудилось? Бред? Игра погружавшегося в безумие сознания? Нет. Рокэ чувствовал его – там, за массивной запертой дверью. И то ли Ворон знал, то ли поддался видению разума, но ему виделось, что мальчишка сидел на полу. А ещё… это было удивительно, но Рокэ казалось, словно он слышит судорожные попытки отдышаться. Закатные твари, никаких сомнений – заключенного Ворона посетил герцог Окделл. Юноша. Ричард. Дик. Рокэ попытался заглушить в себе это омерзительно-болезненно-нежное «Дик» коротким презрительным смешком. «Дик» остался в Варасте, глядящий с чистым восторгом и азартом войны. «Дик» остался в ночи на ступенях, переживающий не то из-за Моро, не то из-за эра. «Дик» остался на шкурах возле камина, внимающий кэналлийским песням с бокалом «слёз» в руке. Рокэ выбросил «Дика» из собственной упрямости, гордыни и уязвлённости, и для него теперь есть безликий герцог Окделл, подсыпавший в его вино яд, поселившийся в его доме, предавший его, а теперь ворвавшийся в тюремную камеру Ворона… чтобы что? Да, Окделл имел свойство прибирать к рукам чужое добро и чужие же мысли с той же неминуемой стремительностью, что и мир, но в отличие от заразы у мальчишки есть своя логика. Секундное помутнение рассудка сменилось холодной рациональностью – он что-то здесь делал, пришёл с определённой целью. И Ворону не пришлось долго искать. Она лежала на столе – невероятно красивая со своей завораживающей резьбой в виде кэналлийской вязи. Будучи ещё Росио, он видел её в руках Рубена несколько раз, а потом – на портрете, нарисованном незадолго до смерти брата. Рокэ всегда удивляло то, что никому так и не удалось найти гитару. Никому, кроме надорского вепрёнка, столь нагло ворвавшегося в жизнь Ворона. Хотелось закричать излюбленное окделловское «как вы смеете?!» или хотя бы прошипеть его через зубы, только это означало унизиться перед мальчишкой. Герцог Алва не собирался унижаться. Не собирался, закатные твари его дери! Но алая пелена тщеславия в очередной раз застелила рассудок. Она и страх подпустить слишком близко. Снова. Рокэ не помнил, ни как подтащил к двери стул, ни как начал перебирать струны, зато отчётливо помнил то, как начал петь. Ещё бы он знал – зачем. Разбираться, впрочем, времени не было. Хотите песен, герцог Окделл? В эту ночь для вас найдётся одна, но потом не расстраивайтесь, что вам она, глупый заносчивый вы мальчишка, пришлась не по вкусу. Слова, пропитанные фальшивой скукой и пренебрежительностью, лились сами, шли от самого сердца – смотрите, невероятно, но у Ворона было сердце, кровоточащее, израненное, но всё-таки было! – и облачались, слетая с губ, в жестокую, озлобленную и горькую насмешку. Внимайте, юноша! Отродье Леворукого и потомок предателя решил спеть для вас ещё раз, как в старые-добрые времена. Жаль, что повод выходил сомнительный, вино в бокале плескалось кислое, а текст был хлёстким и отвратительно-правдивым. Что поделать, лгать Рокэ никогда не умел, потому научился орудовать правдой, как шпагой. Сидящий за стеной юноша слушал, определённо. Ворон не мог его видеть, но, опять же, чувствовал – не сбежал, а внимал каждой строчке. В груди разливалось неприкрытое злорадство и удовлетворение с едва различимой горечью – слушайте, Ричард, слушайте и не отвлекайтесь, когда вам ещё удастся послушать правду в следующий раз, коли вы теперь запутались во лжи. Рокэ не жаль – он пел, срывая голос, не обращая внимания ни на больное горло, ни на стук сердца, отдающийся в висках, ни на сжигающую до золы бессмысленную ярость. Песня закончилась внезапно, как и началась. Они сидели почти спина к спине. Один – устало откинув голову на дубовую холодную поверхность, второй – под дверью, будто преданный хозяину пёс, а не бешеная шавка, больно цапнувшая гладившую и кормившую её руку. Если не находишь в себе сил выстрелить в бешеную псину – прогони. Не палкой, так пожёстче – голосом. Юноша ушёл – сбежал, позорно поджав хвост – сразу, стоило приказать. Как же Ворон ненавидел эту неожиданную послушность. Куда больше, чем привычную дерзость Ричарда, и – вот незадача – куда больше, чем его самого. Да, Рокэ мечтал ненавидеть мальчишку. До дрожи, до зубовного скрежета, до мигрени – один Леворукий знал, как неистово Рокэ хотел ненавидеть Ричарда Окделла, но даже после глупого отравления у него ни кошки не вышло. …Может, потому что Рокэ понимал, как нелепо всё выглядело со стороны – злиться на неизбежное, по-детски затаив обиду? Почему бы тогда не простить юношу? Не ради него, чушь какая. Ради себя же в первую очередь, чтобы не думать и отпустить, наконец-то. Но Рокэ не простил Дика. Потому что Рокэ его и не винил. Отчего-то дрожащие пальцы коснулись влажной щеки. – Надо же, оказывается, отродью Леворукого ничто человеческого не чуждо…

***

Дни в Багерлее были похожи друг на друга, постепенно сливаясь в один, и походили на болота Ренквахи – затягивали, дурили голову своим туманом, выкачивали силы при попытке бороться с ними. В какой-то момент Рокэ перестал даже пытаться выбраться. Поводок Первого маршала Талига в виде кошкиной клятвы оказался натянут так туго, что можно было ощутить удушливый ошейник, напоминающий о том, что Ворон не принадлежал себе. Его жизнь и смерть держал Талиг, а поводок сжимал в безвольных руках находящийся где-то здесь же в Багерлее Фердинанд – и сам того не подозревал. Рокэ даже дёрнуться не мог. И потому что нарушение клятвы означало гибель сотен тысяч людей, и потому что… просто физически не мог. Столица забрала слишком много, а Ворон выдохся и теперь был не в состоянии хотя бы ощериться и клацнуть зубами в ответ. Оставалось ждать, когда всё закончится – и Рокэ не был уверен, закончится первым он или правление Альдо. Что-то подсказывало, что Ли с армией ждать бесполезно. Он не придёт. Не по причине того, что не хочет – хочет и, вероятно, грызёт себя за невозможность сорваться за другом. Однако разрозненный Талиг без Ворона сейчас – лакомый кусочек для вечно голодных соседей, которым всегда мало и хочется добавки. Будет лучше, если маршал Савиньяк защитит границы. Будет лучше, если Рокэ успеет умереть до того, как пострадает и погибнет Миль. Или фок Варзов. Или Рамон. Или Ротгер. Или… Ещё один труп или предательство – и Рокэ придётся признать, что проклятие его сломало. А для Ворона не было ничего хуже, чем признать своё поражение. Если уж умирать, то с иллюзией хоть какого-то самоуважения и достоинства. До последнего своего вздоха Ворон предпочитал коротать время за редкими разговорами со стражником: – Какие новости, любезный? – Да особо никаких, ваша светлость, – уклончиво ответил старик, и что-то в его интонации Рокэ не понравилось, – после Доры-то хуже уже, не накликать бы, ничего не будет. Тихо, кх, если сравнивать с «празднествами». – А что… герцог Окделл? – имя скрипело на зубах. За дверью раздался тяжёлый вздох. Охранник явно не знал, с чего начать. – Тут такое дело, ваша светлость… – всё-таки начал он нервно, – Впечатление произвело на людей, понимаете ли, как он каменюки в стенах выбил, да без пороху-то. Кто-то, конечно, очередным отродьем Леворукого герцога звать стал, а другие по большей части… вы уж не обессудьте, народ-то у нас впечатлительный в Оллар… в Ракане, будь она не ладна… вот поэтому и… – Говорите, как есть, не увиливайте! – рыкнул Рокэ, не то гонимый любопытством, не то раздражённый из-за речи старика, – Как теперь величают герцога Окделла? – Воронёнком, вашсветлость. Воронёнком, значит. Рокэ едва заглушил в себе порыв истерично рассмеяться – всё равно вышел бы один кашель. Вот так прогресс – из «свиньи в вороньих перьях» сразу в Воронёнка, почти что в наследника Алвы. Интересно, сколько времени потребуется столице на слухи о том, что Ричард – его сын? Вполне в духе этого прогнившего места. – И что же, его после одной Доры подобным прозвищем наградили? – решил уточнить Рокэ. Лучше бы сдержался. Лучше бы смолчал. – Не только, ваша светлость… – стражник замялся ещё сильнее прежнего, – люди судачить стали… Вы ж помните, я вам говорил, не ночует дома он почти. Все гадали, может, к куртизанкам по ночам захаживает, но кто-то начал говорить про графа Васспар… герцога Придда. Я не верил, ваша светлость, однако герцог Окделл на следующий день после «гуляний» камердинера своего, Джереми Бича, застрелил. Вот с тех пор в особняке Приддов и живёт, а народ, понимаете ли, сопоставил и… Дальше Рокэ слушать не стал. Он и без того отлично догадался, до какой логической цепочки додумались люди. Ворон по общим убеждениям спал с одним Приддом, а Воронёнок пошёл по его стопам, правда уже замахнулся не на графа Васспарда, а на целого герцога. Закатные твари! Хуже всего было то, что это легко было представить, потому что, несмотря на годы эсператистских бредней, несмотря на семерную дуэль из-за одного лишь намёка на противную Создателю «гайифщину» и несмотря на ночи у Марианны и благоговейный трепет перед Катари, Рокэ помнил взгляд юноши на себе. Тёмный, словно графит или сумеречное пасмурное небо, он скользил по Первому маршалу с ненавистью к кровнику и одновременно с неосознаваемым желанием к нему, как к мужчине. Юноша чуть ли сам не тянулся под прикосновения Рокэ. Казалось бы – задержись, приласкай, а затем возьми, тогда королева и лучшая куртизанка столицы вмиг вылетят из русой головы. Каррьяра, в голове так отчётливо вырисовывался образ отдавшегося страсти, влюбившего целиком и полностью надорского недоразумения. И Ворон бы соврал, заяви он, что не хотел Ричарда. Не просто хотел – жаждал. Прикоснуться, целовать каждый сантиметр бледной кожи, брать гибкое стройное тело, но не так, как Катари, нет, а по-настоящему, когда чужое наслаждение даёт столько же, если не больше, чем своё, когда хочется клясться в том, в чём Рокэ пообещал себе больше не клясться никогда. Не сорваться удалось с трудом. Пожалуй, за яд Штанцлеру можно было бы сказать «спасибо». Он пришёлся весьма кстати. Влюбиться никто не успел. Ни юноша, ни сам Ворон. Что же до болезненного острого чувства, обгладывающего его душу изнутри просто представляя то, как Ричард склоняется под сиреневым балдахином над молодым и изящным телом Валентина Придда, то это не ревность. Нет, что угодно, но только не ревность. Иначе это бы значило, что Рокэ не банально привязался, а по-настоящему в очередной раз влюбился. – А ещё… – из потока раздражающих до зубовного скрежета мыслей Алву вырвал голос всё того же стражника. – Что «ещё»? – Герцог Окделл теперича… на вашем мориске ездить изволит. Хватит. Хватит. Хватит! Кажется, стражник был послан к кошкам. Рокэ, по правде, плохо помнил, что именно гаркнул. Да и как принялся крушить малочисленную мебель в своих «покоях» – тоже. Он не обращал внимания на занозы, остающиеся от стула, отлетевшего в стену, и порез от ручки перевёрнутого тяжёлого шкафа. Лишь зайдясь в приступе удушающего кашля – после раздирающего глотку крика – и повалившись на ледяной пол, Рокэ наконец остановился. Однако, едва выровняв дыхание, он закрыл лицо ладонью и хрипло рассмеялся – и смех Ворона отражался от стен, разносясь безумным эхом по коридорам Багерлее. Месть Ричарда было поистине сложно превзойти. Он прибрал к рукам уважение, страх, любовь и ненависть столицы, прозвище, заступничество Леворукого и сплетни – всё, что принадлежало Рокэ долгие годы. Но и этого судьбе оказалось мало, ведь теперь юноша разъезжал на породистой закатной твари, лучшей из лучших – на красавце Моро. Смешно. Нет, серьёзно, это же смешно! Рокэ предал даже собственный конь! В груди что-то надрывно треснуло. Рокэ Алва сломался. И мечтал лишь о пуле в висок. Однако умереть на своих условиях Кэналлийскому Ворону никто бы не дал, о чём он прекрасно знал. Другое дело, что теперь Рокэ было откровенно плевать, как он умрёт. Поэтому на суде, походящем на выступление пьяных и одурманенных сакоттой бродячих актёров, от услуг адвоката – мэтра Инголса – Ворон отказался. Пусть думают, что Рокэ – самодур и наглец – возгордился и решил показать, насколько лучше остальных, защищаясь исключительно собственными силами и бездонными запасами накопленного яда. Пусть думают, что Рокэ придумал какой-то невероятный план, и теряются в догадках, пока пытаются – весьма бестолково и безрезультатно – ответить на хлёсткие и дерзкие выпады. Пусть думают что угодно. Посмеяться перед смертью сам Леворукий велел. Ворон устроил достойное представление. Лучшие оскорбления, беззастенчивое нахальство и невиданные насмешки летели друг за другом – если бы не рамки приличия, собравшиеся иностранные гости начали бы хлопать. Возможно, что не только дипломаты. Рокэ превзошёл себя. В определённый момент начало казаться, будто бы заранее прописанной в сценарии казни можно избежать – настолько хорошо Ворон отбивал обвинение за обвинением. Жаль, объяснялось происходящее больше тупостью окружающих, а не его талантами. Так же всегда и было – Рокэ выглядел умным, потому что другие на его фоне представляли из себя распоследних идиотов. Вот и весь секрет гениальности Первого маршала Талига. Впрочем, упиваться триумфом пришлось недолго. Когда Катари – хрупкая и болезненно-бледная – вошла в зал суда, поджав губы, она даже не взглянула на Рокэ, как и за всю свою грандиозную душещипательную речь. И он понял, что это – конец. Интересно, драная кошка начала готовить реплики ещё когда набросилась на Ворона впервые? Репетировала явно не раз – так изящно заламывала белые ручки, так стыдливо краснела, так горько всхлипывала… О, Катарине идеально подходила роль святой шлюхи Беатрисы Борраски. На этом спектакле всё внимание было приковано к ней – ей сочувствовали, ей внимали, ей восхищались. Рокэ от подобного фарса едва сдерживал рвотные позывы и немножко завидовал – сам он врать за тридцать семь лет нормально не научился и никогда бы не смог добраться до уровня коронованной примы. Браво, Ваше полудохлое Величество. Невероятное вышло представление. Впрочем, не столкни Катарина Рокэ, он бы первым расправился с ней – таков был замысел. Никакого предательства, ведь все участники с самого начала знали, на что шли. От их договора каждый получал своё: Катари – поддержку, запасного отца для своих бастардов и стабильного приличного любовника, а Ворон – уверенность в том, что не привяжется, и поглаженное собственное эго. Ни слова о любви, ни слова о верности – лишь удовлетворение примитивных и всем понятных желаний вдобавок к козырной карте в игре дворцовых заговоров. Рокэ, очевидно, проиграл. Видимо, даже Леворукому, когда-то стоящему за спиной и помогавшему при любом раскладе, в итоге это наскучило – Ворон ему более не сдался. Обидно, после всех прошедших лет, если честно. Удача была единственной женщиной, с которой Рокэ имел столь долгие отношения и не хотел расставаться. Видимо, не судьба. Спектакль Ворону начал откровенно надоедать. Бесить барона Кракла было забавно до определённого момента, а выставлять идиотами «Высокий Суд» перед уважаемыми послами не требовалось – «Высокий Суд» отлично справлялся с этим сам, и Рокэ не смел им мешать. Право, он же здесь зритель, а не актёр. Не найдя в красно-синем витраже ничего нового, Рокэ скользнул взглядом по постным лицам собравшихся, из которых выделялось одно юношеское, умилительно хлопающее большущими серыми глазами в обрамлении светлых пушистых ресниц. Ричард всем своим видом показывал, что явно ничего не понимал. Юношу всё ещё было легко читать – плохая черта для человека его статуса, но Ворона она всегда умудрялась завораживать из-за искренности и честности. Сейчас Ричард Окделл был весьма удивлён. Конечно, он ведь не ожидал, что любимая коронованная шлюха решится на подобный жестокий поступок, так как в наивной головке юноши сложился – не без талантливой актёрской игры и медово-сладких лживых речей Катари – образ хорошей, доброй и кроткой, настоящей эрэа из романтических рыцарских историй, которую хотелось спасать от злодея. Пф, знал бы Ричард, перед сколькими талигойскими «рыцарями» юношеского возраста его прекрасная и невинная шлюха разводила прелестные стройные ножки. Но он ничего не знал, а потому был свято уверен в том, что Катари никому не пожелала бы зла, даже своему ненавистному насильнику. – …Он просил девять тысяч на сапоги для горных стрелков, я это запомнила на всю жизнь. Рокэ нахмурился, стоило ему увидеть, как во взгляде Ричарда вдруг проскользнуло нечто новое. Возмущён? Напряжён? Задумчив? Бросьте, юноша, думать – это не для вас! Однако Ворону становилось любопытно, отчего Ричард выглядел так, словно сверял что-то и ответ у него – к великому ужасу, отразившемуся на побледневшем лице – не сходился. Неужели Катарина просчиталась, и юноша ей не поверил? Нет, не в том дело… И тогда Рокэ осенило. Она завралась! Леворукий, Катари завралась, и Дик поймал её на лжи в момент, когда образ святой великомученицы треснул! Всё было настолько просто! Догадка заставила Ворона приободриться. Пожалуй, фарс стоил этих вспыхнувших эмоций, благодаря которым он снова почувствовал себя живым. Благодаря Дикону, чей мир наверняка рушился сейчас. Пришлось прикусить язык, чтобы не рассмеяться. Впрочем, Рокэ «помог» барон Кракл, обратившийся к нему после заключительной тирады Катари: – Подсудимый, вам есть что ответить? – Вы хотите спросить, имел ли я связь с Её Величеством? – Рокэ лениво оскалился и посмотрел на бледный гиацинт, чьи губки едва заметно дрогнули, когда Катари прочла во взгляде Ворона настоящий сумасшедший триумф. – Имел, хотя и без особого на то удовольствия. – То есть, вы признаете свою вину? Рокэ пожал плечами: – Как вам будет угодно, барон.

***

Северное вино больше не кислило – Рокэ, в принципе, уже не чувствовал его вкуса, жадно делая глоток за глотком. Он не помнил, какая это была бутылка по счёту. Четвёртая? Или всё-таки пятая? А была ли хоть какая-то разница? К чему считать бутылки, если можно считать, что всё в порядке, когда всё очевидно не в порядке. Рокэ мотало, как рыбацкую лодочку в шторм. Вот он смеялся, вспоминая бледное личико Катари, а вот он сжимал крепко зубы до скрипа и выдыхал сквозь них так рвано, что подозрительно походило на всхлип, потому что в памяти всплыли задумчивые стальные глаза. Отчего вы не попробовали думать раньше, юноша? Ах, да… оттого, что миру – гнить, а Ворону – быть одному и быть преданным. Попытки жалеть себя со стороны наверняка казались смехотворными, но кто видел Рокэ в тюрьме и слышал, что у него за душой? Разве что неспящая и вечно голодная столица, обгладывающая его с заметным усердием в последние дни. Забавно, раньше Ворон выпил бы за жизнь, а сейчас в голове не находилось ни одного достойного тоста, ровно как и причин бороться с силой, постепенно забиравшей его и оставлявшей лишь боль. Тело болело порой нестерпимо, что Рокэ бы закричать, и он кричал, когда гордость отступала. Сейчас она говорила заливать боль вином, каким бы мерзким оно ни было. И Ворон слушался её беспрекословно, как не слушался ни мать, ни отца, ни братьев. …Прибывший с очередной корзинкой вина пожилой стражник не давал советов, но то, как он покачал головой и этот его сочувствующий взгляд говорили куда больше. Сочувствие Рокэ искренне презирал. Может быть, потому что никто не испытывал к нему подобного тогда, когда Ворон в проклятом сочувствии по-настоящему нуждался. Однако те времена давно прошли, оставив в напоминание только шрамы. Перед тем, как уйти, стражник задержался в дверях, и Рокэ приготовился услышать от него тошнотворную унизительную жалость, но весьма удивился, услышав вместо этого от старика кое-что совершенно иное: – А герцога Окделла, значится, больше не именуют Воронёнком-то. Что же так, юноша? Не смогли удержать в руках славу? Правильно, толпа быстро забывает о тех, кто не умеет каждый раз покорять новые вершины или по крайней мере держаться на уровне. Однажды упав, подняться обратно непросто, если на самом деле никакая вы не птица, а обычная «свинья в вороньих перьях». И всё-таки Рокэ не хотел бы услышать о том, что его юноша разбился, только начав что-то понимать. – Как же его теперь именуют? – спросил Ворон, отмечая в своём голосе лёгкую, несвойственную ему тревогу. – Надорским Вепрем. Стражник запер камеру и ушёл после короткого ответа, так и не дождавшись реакции, оставляя Рокэ стоять с пустой бутылкой в руке – двинуться с места удалось лишь после того, как она выскользнула из пальцев и разбилась, снимая оцепенение. Первый шаг дался с трудом, будто во сне – пьяное тело не слушалось, упрямо пытаясь завалиться на бок, а ноги путались и постоянно запинались о перевёрнутую мебель. Пару раз Ворон заваливался, опираясь на ледяные стены, но продолжал упрямо идти к стоящей у окна гитаре – он так и не притронулся к ней нормально с той ночи. Сыграть что-то приличное у Рокэ не получилось бы. В голову не шла ни одна песня, ни одна мелодия. Обрывки, разве что, которые воспроизводили продрогшие пальцы, перебирающие струны безучастно. Если прикрыть глаза, можно представить кабинет в особняке Алва – цветочный аромат, доносящийся с улицы, жар камина, богатый вкус топившей разум «Дурной крови» на языке, а ещё… ещё можно представить Ричарда, сидящего на шкурах у ног эра и глядящего мечтательным взглядом на грани между ненавистью и любовью, но уже почти выбравшего последнюю. Столь близко и это так опасно – для обоих. Поэтому Ворон его оттолкнул, даже зная, чем подобное грозило. Не гадал – отчётливо понимал, что юноша его рано или поздно бы… Предал? Да, Рокэ его предал. Вцепился в своё проклятие и забыл о собственном обещании. Какие высокопарные напыщенные слова были сказаны в самом начале – «пока вы при мне, вы чужой добычей не станете». Но Рокэ сам сделал его лёгкой добычей куда раньше, чем выкинул из особняка в роковую ночь, когда не пытался ни поговорить, ни научить. Одной шпагой в Талиге себя не защитить, а с другими методами Ворон своего подопечного ознакомить не удосужился. Хорош же эр. Браво, господин Первый маршал. Это браво. Меньше оруженосца Рокэ был нужен только духовник. Зачем тогда брал? А кошки знают. Позлить Людей Чести? Дать шанс? В итоге, порадовал первых и лишил второго, после чего ещё и пнул побольнее. Вспоминая Дикона, решительно настроившегося выпить отравленное вино сначала, а затем – броситься на кинжал Окделлов, захотелось влепить себе пощёчину. Ворон отсылал мальчишку, не умевшего улыбаться, сбитого с толку от всего нового, брошенного на растерзание семьёй, «друзьями» и в итоге даже эром. Каррьяра, да Леворукий со штанцлеровским ядом! Вина очевидно лежала и на Рокэ. С самого начала. И от принятия давно мелькавших на краю сознания мыслей становилось мерзко. От самого себя. Но Рокэ гордился Диконом – тем, который смог сойти с выбранного за него всеми пути, не имея ни опыта, ни удачи, ни единой, как казалось, возможности на подобное. Мальчишка вырос в Надорского Вепря, и в том не было заслуги Ворона. Потрепать юношу по волосам, однако, от этого меньше не хотелось. Согреваемый жгучей ревностью, Рокэ отложил гитару и, спрыгнув с подоконника, направился к постели с одной целью – рухнуть и не просыпаться до очередного акта разыгрываемого суда. Во всяком случае, на нём среди постных лиц будет хотя бы одно, на которое Ворону не наплевать. Что бы ни затевал Ричард, в чём бы ни заключались его помыслы, Рокэ предпочёл бы увидеть это собственными глазами перед тем, как умереть. Но сон не успел забрать Ворона. Он пришёл снова. Камни докладывали о своём Повелителе, как верные глашатаи, восторженно гудя и шепча его имя, пока тот бродил по коридорам – коридорам ли? – Багерлее. Почему-то Рокэ был уверен, что никто больше не слышал камни – это под силу лишь древней крови, которая текла в жилах эориев, обрекала своих хозяев на мучительную судьбу перед Изломом, маячившим на горизонте, и в то же время давая скромные, но хоть какие-то средства его пережить. Ворон оказался перед запертой дверью одновременно с Ричардом, замершим по ту сторону. Юноша не стремился начинать разговор первым. Его бывший эр не мог решить, с чего же начать. Оба знали, что поговорить нужно, или всё повторится. И финал у подобного развития событий грозился стать плачевным для каждого. Раздался шорох, словно бы юноша в своей привычной манере мялся и не знал, куда себя деть. На сей раз Рокэ это не раздражало, скорее навевало приятные воспоминания о днях, когда всё было совсем просто, а он зачем-то их усложнял. Ворон не любил всякие «если бы», но сейчас мог придумать с кошкину дюжину вариантов, как поступил бы, представься ему возможность повернуть время вспять. Наверное, эта тоскливая и ни к чему не ведущая задумчивость являлась первым признаком того, что Рокэ старел. Или наоборот – вёл себя, как мечтательный порывистый юнец. Такое с ним тоже случалось. Шуршание повторилось – что-то скользнуло по двери, и Ворон непроизвольно положил ладонь на деревянную поверхность. Странно, но она ощущалась тёплой, как и стены Багерлее, хотя «покои» Мореном подбирались специально так, чтобы ночью узник здесь стучал зубами и трясся от холода. Однако камни нагревались и будто бы довольно урчали, казались сытыми… Ричард что-то сделал перед тем, как пробрался к бывшему эру, только что? Спросить Рокэ не успел. Прежде надорскую лютню ему довелось услышать всего раз – в Торке. Несмотря на свой язвительный характер с заносчивостью и прозвучавшую не самую виртуозную игру, в ту ночь посредственностью Эгмонта Окделла Ворон назвать не решился. Надолго задерживаться и слушать – тоже. Северные песни имели свойство проникать чересчур глубоко и ворошить варварским ритмом и пронзительной печалью то, чему Рокэ хотел дать умереть. Но когда Ричарда интересовало, чего хотел его – бывший, ты же сам попросил Эпинэ передать ему! – эр? Верно. Никогда. Подобной игрой юноша не снискал бы себе лавров великого барда, и всё же в том, как звучала лютня в его руках, безусловно таилось особенное очарование – северное колдовство, не иначе, которым, сами того не ведая, обладали потомки Лита. И Ворон сумел бы выстоять против него. Но Ричард запел. Пусть не идеально, немного нервно, но по-своему приятно – так, что не дослушать казалось кощунством даже для Рокэ. – Путь пальцем проложи средь шрамов, ран суровых, Чтоб наши слить пути судьбе наперекор. Если подумать, их пути изначально пересеклись вопреки предначертанному, хотя не должны были – просто Ворону, глядящему на худого юношу с гордо вздёрнутым подбородком и горящим от несправедливости взглядом, захотелось эгоистично многого в ту минуту. И унизить тех, кто трусливо воротил нос от герцога Окделла, и своенравно распушить перья перед Дораком, и расшевелить давно опостылевший двор, и бросить вызов року, и… подать руку, совершая невозможное. Почему-то Рокэ жаждал тогда, чтобы Ричард её принял и согласился, почему-то он позволил себе на что-то надеяться, на что-то с немыслимо-серыми стальными глазами. Надежды не оправдались, зато оправдались ожидания – кольцом с золотой молнией и крупинками яда в вине. После такого они попросту не могли сойтись вновь – это нарушало все законы логики и походило бы в чужих глазах на безумие. Как хорошо, что Ворон всегда выглядел сумасшедшим для окружающих и смел всё, о чём посторонние лишь мечтали. Например, Рокэ мог бы посметь изменить предопределённое и принять протянутую руку. Теперь уже – протянутую ему Диконом. – Открой те раны, вылечи их снова. Пусть сложатся они в судьбы узор. Рокэ усмехнулся. С везением юноши – чуть ли не погибнуть от укуса лаикской крысы, надо же! – неудивительно, что на нём красовались шрамы. Один Ворон оставил следующим утром после дня Святого Фабиана – он навечно сохранился на ладони Ричарда. Другие же на коже не остались, но, зная Дикона, сохранились в памяти ранимого юношеского сердца. Интересно, сколько ещё шрамов Ричард приобрёл, покинув Олларию и вернувшись в разлагающуюся Ракану? Сколько ещё приобретёт по собственной глупости и вине Рокэ? Однако же, только подумать – юноша не был против разбередить раны, старые и новые, скрывающиеся глубоко внутри, веря, словно это что-то исправит. В том, что оно могло помочь отстроить заново то нечто хрупкое между ними, помочь испытать судьбу снова, Ворон уверен не был – он не любил боль и не сумел бы подготовиться почувствовать её снова, потому свои раны старался не тревожить. В этом плане Дикон, в отличие от него, оказался куда смелее – не то наивная горячая юность, не то северное родовое упрямство, в которые Рокэ влюбился с первого взгляда и влюблялся сильнее с каждой выходкой оруженосца. И вот опять – дерзкая выходка, совершённая с окделловским напором и непокорностью склонять голову перед грядущим. – Из снов моих с утра бежишь проворно – Вино и соль, гранаты в знойный день… Рассмеяться бы, но смех застревал в горле удушливым комом. Бред. Спать настолько редко и тратить сны на тщетные попытки поймать образ того, кому было демонстративно плевать – какая истинно-дидериховская романтическая придурь. И это всё – пока Рокэ урывками ловил тень юношеского силуэта и призрачный запах зелёных яблок между беспокойным выматывающим сном и не менее беспокойной выматывающей реальностью. Ричард грезил о том, чего никогда не испытывал. Неоткуда ему, глупому северному герцогу, знать, как пахнет море и нагретые зёрна южных фруктов, однако сознание Дикона давало ему иллюзию, удовлетворяя потребность в ней. Каррьяра, как Рокэ хотелось, чтобы Ричард не восторгался миражом, а попробовал их по-настоящему. Не во снах. – Хочу во сне твой видеть локон черный, Сапфиры глаз твоих, что слез туманит тень. Ещё Дидерих или уже скорее Веннен? Стоило бы сжечь к закатным тварям все труды обожаемых юными впечатлительными умами классиков, которые скопились в библиотеке. Подобным строчками будете впечатлять бледных гиацинтов, Ричард. Чёрный локон, сапфиры глаз – так не воспевают кровника, не желают видеть во снах человека, насмехавшегося над вами и выкинувшего вас при первом же удобном случае! Рокэ знал, что был красив, знал и откровенно пользовался этим фактом. Его красота – проклятие и дар Леворукого, он приносил ровно столько же пользы, сколько и головной боли. Её описывали с восторгом, с завистью, с вожделением, как данность – это Ворону наскучило довольно быстро, и он пропускал дифирамбы мимо ушей, однако Дикон пел не дифирамбы, а словно правда непринуждённо любовался. Ослабевшие ноги подогнулись, и Рокэ сполз по двери на пол, поджав губы. – По следу врана я пойду в метели И сердце дерзкое настигну по утру. Неслыханная наглость – вот так заявить, что у Ворона есть сердце, ещё и дерзкое. Хорошо, никто не слышал, кроме камней в стенах Багерлее – они слушали и запоминали, но не торопились разносить эхом строки по коридорам тюрьмы. Куда большей наглостью являлось заявление, будто бы юноша мог до Рокэ добраться. Впрочем, в голове Ворона промелькнула издевательская мысль о том, что Ричард уже настиг его. Сначала – на площади в день святого Фабиана, сейчас – здесь, в камере за несколькими замками. При помощи одной надорской лютни и умело подобранных слов. – Сквозь гнев и грусть, что камнем затвердели, Я разожгу уста, что мерзнут на ветру. Не надо. Рокэ устало потёр лицо ладонями, проведя пальцами к вискам, и облизнул пересохшие губы. Хотелось. До закатного пламени, пляшущего перед глазами, хотелось ощутить его проклятый поцелуй. Дольше, чем юноша мог бы себе представить. Ведь в то время, как Ричард терзался яростью, долгом мести и тоской, навалившимися камнепадом и застилавшими суть вещей, Рокэ быстро понял, чего желал. И кого. – Из снов моих с утра бежишь проворно – Вино и соль, гранаты в знойный день… Всё-таки Дикон пел красиво. Если та сила, что настойчиво грызла его с возвращения в столицу, сегодня решит расправиться с трапезой, Ворон ни о чём не пожалеет. Голос Ричарда вместе с перебором лютни отгонял усталость и приглушал надоедливую мигрень – этого уже больше, чем достаточно. Да кому Рокэ пытался лгать? Недостаточно. Ему вечно недостаточно. Песня Дикона… нет, сам Дикон творил с Вороном странные вещи, потому что из-за юноши за дверью хотелось жить – воевать, пить вино и сцеловывать с раскрасневшихся губ тихие прекрасные стоны. – Хочу во сне твой видеть локон черный, Сапфиры глаз твоих, что слез туманит тень. А ведь Рокэ было под силу осуществить это, наверное. Забирался же он во сны Эпинэ каким-то образом. Робер безоговорочно являлся Повелителем Молний, как Ричард, чьей воле подчинялись старые камни Багерлее, – Повелителем Скал, значит, древняя ненавистная кровь, текущая по жилам Ворона, в теории связала бы в видениях и с юношей. Раканскому наследству пора бы принести и хоть какую-то пользу для разнообразия, раз уж она отравляла Рокэ жизнь все эти годы. – Не знаю – ты ль мое предназначение. Иль страстью я обязан лишь судьбе. Ворон издал короткий смешок и устроился поудобнее, подогнув под себя одну ногу. Было бы забавно, окажись их чувства – взаимная неоспоримая тяга – продиктованными той же волей, что целый круг взращивала в Алва и Окделлах ненависть и презрение друг к другу и что исполняла проклятие Рокэ, толкая Ричарда к предательству. Однако им с Диконом оставалось лишь теряться в догадках. – Когда в присягу я облек влечение, Не полюбил ли ты во вред себе? Напрягшись, Ворон чуть повернул голову, хотя и не мог увидеть Ричарда в этот миг. Как много он узнал? И, что самое главное, откуда? Догадался? Нет, о проклятии бывшего эра юноша был не в курсе, просто очень удачно попал изящной строчкой – не более. Дикон не имел ни малейшего понятия, что именно затронул своими словами и что сделал, когда принёс присягу почти два года тому назад. Он не понимал, каково Ворону – любить и терять, осознавая, что и первое, и второе неминуемо. Любить для Рокэ означало подписать себе приговор, обречь на очередную потерю, после которой не оставалось даже горечи. – Из снов моих с утра бежишь проворно – Вино и соль, гранаты в знойный день… Ладони сами по себе сжались в кулаки, и слегка отросшие ногти впились в кожу, пытаясь отрезвить и заставить туман надорской лютни исчезнуть из головы, но как бы Рокэ ни старался, она имела преимущество, забираясь по трещинам глубоко – вкрадчивым юношеским голосом и мягкой северной мелодией. Будь у Ворона пистолет – он бы выстрелил. Не в Дикона. Либо в потолок палил бы, поставив на уши всю тюрьму, зато заглушая и лютню, и песню, либо пустил бы пулю себе в висок, чтобы эгоистично выйти из ситуации. – Хочу во сне твой видеть локон черный… Сапфиры глаз твоих, что слез туманит тень… Несколько секунд юноша продолжал бездумно играть, пока, наконец, его пальцы не соскользнули со струн. Однако впитавшие и слова, и мелодию стены продолжали повторять их неровным гулом, а затем резко затихли, как по приказу. В этот раз молчание не затянулось и было коротким, потому что Ричард, едва переведя дыхание, задал Рокэ тот вопрос, который мог изменить решительно всё: – Мне уйти или остаться?