Съешь что-нибудь!

      Красивый, ухоженный, до поры до времени, подъезд пахнет сыростью и сигаретами, навевает какую-то свою атмосферу блеклыми коричневыми стенами и подозрительной для времени, когда все возвращаются с работы, тишиной. Арсений сильно и гулко стукает ногой о бетонный пол, направляясь к двери в квартиру, чтобы гребанные чувствительные, видно не очень, датчики отреагировали и включили свет на лестничной клетке. Когда со второй попытки, наконец, так и происходит, он открывает белые двери с длинными прозрачными полосами ключом и проходит в коридор, закрывая те за собой обратно. Щелкает чёрным матовым выключателем и падает тяжело на стоящий рядом бежевый пуфик, на время замирая в пространстве. Собственная квартира-студия, как обычно, встречает его молчанием и сквозной тишиной. От этого слегка тоскливо. Арсений медленно и лениво стягивает кроссовки и отодвигает их ногой в сторону, останавливаясь взглядом на небольшой грязной лужице, занесенной в дом из-за дождливой погоды. Маленькая, грязная, одинокая. Он долго смотрит на неё, и чувство прекрасного в душе строго твердит уничтожить столь чудовищное оскорбление его чистой квартиры, когда как другое чувство — чувство неимоверной усталости, вопреки всему, тихим голоском нашёптывает, что воздух и без него прекрасно справится с её уничтожением. Попову лень принимать решение в чью-либо сторону, поэтому он лишь пусто продолжает смотреть на небольшое грязное пятно, перекатывая в голове хаотичные мысли.       Критик, вопреки всему, ушёл из ресторана довольный и сытый, — вот самый главный итог этого сумасшедшего дня. Накосячивший Шастун при этом был самой что ни наесть паинькой, когда выходил поздороваться с ним. Улыбался, почти искренне, на колкие словечки отвечал смехом и отшучивался, за что, вообще-то, благодарить надо Арсения. Его живот пал ради этого момента. После они с Димой проводили Вилишевского до самой его машины и тот, пожимая поочерёдно протянутые руки, пообещал, что хороший отзыв им гарантирован. Далее Позов отправился дорабатывать часы до отхода домой, как и Арсений, перед этим молчаливо и укоризненно обработавший взглядом Антона, все ещё выглядевшего виноватым.       Попов встаёт с пуфика и бездумно идёт в ванную, также бездумно намачивает в воде небольшую розовую махровую тряпку, которая обычно без дела висит на батарее, и возвращается в коридор, кидает ту на пол и ногой вытирает принесенное грязное пятно на красивом сером паркете.       Чувство прекрасного сегодня одержало победу.       После небольшой уборки мужчина топает на кухню, мимолетом думая об Антоне. Перед выходом из ресторана он с ним не пересекался, да и Серёжа тогда вроде сказал, что Стас забрал его по каким-то делам, так что Арсений тем более не знает, осмелится ли парень приехать или поедет сразу же к себе домой, посчитав, что его не хотят видеть. Арсений бы, конечно, позвонил, но, если честно, он так сильно эмоционально потрепался и устал за сегодняшний долгий день, что ему немного, совсем капельку, все равно. Ну, то есть, приедет — отлично, замечательно, просто здорово, не приедет — ну и иди нахуй, Шастун. Арсений very much заебался, чтоб ехать куда-то самому.       Он, открыв матовый серый кухонный шкафчик, становится на носочки и тянется к самой дальней полке, кончиками пальцев подтаскивая к себе ближе большую черную коробку из-под обуви. Окончательно стащив её, закрывает дверцу и ставит ту на стол, тут же принимаясь копаться в куче лекарств. Только вот бинты, анальгин, но-шпа, хуе-шпа и ещё куча херни разного столетия — совсем не то, что Арсению нужно. Он точно помнит, что как-то давно, когда к нему приезжала мама, она забыла хорошие таблетки от изжоги. И теперь он упорно хочет их найти в куче различной медицинской утвари, хаотично валяющейся в коробке. — Ессс, — шепчет радостно Попов, доставая нужный блистер таблеток. Он наливает в стакан воду и, отковырнув пару белых кругляшков, бросает их в рот, сразу же запивая. Под конец рабочего дня жжение, конечно, прошло и стало намного легче дышать воздухом, но дискомфорт в животе никуда не ушёл, да и нервы хуй восстановишь после такого приключения. Мужчина допивает воду в стакане и, снова задумчиво залипнув на чем-то взглядом, долго крутит тот в руках. Блять. Вот почему у него сейчас иррационально создаётся такое ощущение, будто они с Антоном жестко поссорились, когда это совсем не так? Но если это не так, то почему он не может просто позвонить и спросить, приедет тот или нет, как делает всегда? Допустим, не хочет навязываться, но это глупо, что даже слово «слишком» не описывает насколько.       Арсений моет стакан и ставит его обратно в шкафчик, снова на секунду зависнув в пространстве задумчиво, после чего идёт в душ, сбрасывая одежду на ходу и кидая ту куда-то на диван. Но перед тем, как окончательно зайти в прозрачную кабинку, он все-таки включает телефон в надежде, что, может, сам Антон звонил или писал, но нет, в диалогах совершенно пусто. Мужчина, поджав губы, отключает айфон, кладёт его на тумбу и, зайдя в душевую, тоже отключается от реального мира, растворяясь в тяжёлых тёплых каплях воды, дорожками стекающих по уж слишком напряжённому телу. Постепенно градус в кабинке повышается, Арсений настраивает нужную температуру и отдаётся ощущениям долгожданного спокойствия, расслабляя каменные мышцы. Думать об Антоне не хочется, как и в общем-то ни о чем другом, и именно поэтому он думает обо всем сразу, да и от мыслей ведь так просто не избавишься. Они липкие, тягучие, терпкие, как паучья паутина, не хотят отпускать добычу, пока безжалостно не выпьют всю её кровь. А у Арсения хоть и нет сил о чем-то прям думать и концентрироваться, но расплывчато он все равно это делает. Думает, что если Антон сегодня приедет, то он с ним обязательно, честное слово, расставит все точки над и. Разберётся, раскопошит причину его боязни таких нужных каждому трех слов «я тебя люблю».       Я тебя люблю. Тебя люблю. Люблю.       Арсению, если честно, все ещё так странно осознавать свою готовность сказать эти важные слова, что внутри что-то боязно щемит и жмётся комочком. Только вот от страха осознания своей любви или от её безответности — пока не разберёшь.       Он прикрывает глаза, подставляя лицо воде и тем самым будто пытаясь с помощью неё избавиться от глупых раздражающих мыслей, вымыть их в канализацию, туда, где они будут к месту, только бы не вертелись как юла в голове. Запах привычного мятно-лаймового геля для душа плавно растекается в воздухе, как и сам гель по всему телу, мыльной пеной стекает по впалому животу, опущенным плечам, бёдрам, груди. Арсений проводит рукой по своей шее, носом глубоко вдыхая парный тугой воздух. Как же, сука, ему до безумия хочется, чтобы Антон сейчас был рядом, с ним, в этот момент, как же хочется, чтобы он наконец развеял эту отвратительно жестокую тоску. Парень, наверняка, сейчас обнял бы так нежно-нежно со спины, горячо дыша в затылок и распределяя медленно руками пену от живота к груди, поцеловал бы поочерёдно напряжённые плечи, заставляя их расслабленно опуститься, дальше обязательно провел бы мокрую дорожку выше, через шею к щеке, целовал бы долго и тягуче томно губы, сразу после того как Арсений откинул бы голову на его плечо. Крепкие руки Антона блуждали бы где-то между талией и грудью, то сжимая, то гладя мокрую кожу, а воздуха становилось бы все меньше и меньше, заставляя Арсения с каждым последующим движением по своему телу судорожно выхватывать его последние крупицы рваными вдохами.       Мужчина представляет все это и не замечает, как от его шеи рука плавно перетекает вниз, скользит по паху, как пальцы обхватывают тяжелеющий, от таких живых картинок в голове, орган.       Ты пленил меня. Не давая шансов на победу. Утопил в себе. Будучи водой, сделал из меня оголенный провод. Ты не оставил ни одного пути для отхода. Выстроил стену, заставляя меня упираться в неё каждый раз, когда я хочу сделать шаг назад. Ты стал моим личным сортом страха, от которого подгибаются ноги и замирает сердце. Стал моим вечным сном, от которого не хочется просыпаться. Ты стал моим. Моим единственным желанием, никогда тебя не отпускать.       Арсений издаёт сдавленный стон и, тяжело дыша, прислоняется спиной к запотевшей матовой стенке кабинки. Закрывает глаза, не в силах стоять на ногах от приятной истомы, и стекает по ней вниз вместе с тёплыми каплями воды.       Я пленил тебя. Не давая шансов на победу. Утопил в себе. Будучи водой, сделал из тебя оголенный провод. Я не оставил ни одного пути для отхода. Выстроил стену, заставляя тебя упираться в неё каждый раз, когда ты хочешь сделать шаг назад. Я стал твоим личным сортом страха, от которого подгибаются ноги и замирает сердце. Стал твоим вечным сном, от которого не хочется засыпать. Я стал твоим. Твоим единственным желанием — отпустить. …       Почти во всех окнах домов напротив горит свет, где-то его прямо в этот момент выключают, уставшие от работы и желающие отдаться сну, где-то наоборот, тёмные бездонные дыры вдруг освещают яркие лампы. Тишину мрачного, но такого родного, двора внизу то и дело разрезает звук шаркающих и спешащих домой ботинок, которые позже встречает одобрительный звук пиликнувшей подъездной двери. Огромный, почти полностью позеленевший, клен шумит своими молодыми маленькими листочками при любом порыве ветерка и приносит с собой запах травяной сырости от прошедшего дождя.       Арсений курит на балконе в легкой расстегнутой чёрной рубашке и широких домашних спортивках. Стоит, облокотившись на белый подоконник, и молча наблюдает, как его сосед в жёлтом дождевике выгуливает своего ретривера, носящегося туда-сюда по детской площадке за маленьким мячиком. Ветер ночным холодом сушит ещё немного мокрые после душа волосы, крадётся воздушными пальчиками по голой груди, отбрасывает полы рубашки, словно ища больше пространства для своих ласк. Арсений выпускает клуб серого дыма, разглядывает сумрачный, освещаемый лишь несколькими жёлтыми фонарями двор, и иногда кидает пустой взгляд на лежащий рядом телефон. Мысли позвонить сейчас вызывают тоску и раздражение, ядовитую горькую усмешку, неужели, он уже не может и пару часов без него прожить.       Слабый. Глупый. Наивный.       Попов последний раз глубоко втягивает никотин и грубо тушит, хотя скорее давит, окурок в пепельнице. Не прошло, блять, даже секунды, чтоб он не думал об Антоне. Ебаной, блять, секунды. И тут либо складывается такой вечер, сам по себе дождливый и навязывающий такие же мрачные мысли, либо он в край ебнулся и никогда уже не сдвинется с этого, такого же ебаного, пацана. Арсений складывает руки на подоконнике и кладёт на них тяжёлую голову, пытаясь вспомнить, было ли с ним ещё когда-либо подобное, чтоб на человеке 24/7 и 7/24. И в мысли лезут только отношения пятилетней давности с Алёной, за которую он, в свое время, и в огонь и в воду мог без раздумий броситься. И всё. Больше за прошедшие пять лет он, оказывается, так никого и не полюбил.       Замечательно. Просто ахуенно, блять.       Ведь теперь Арсений любит так, что и сдвинуться не может. Точнее может, но совсем не туда, куда хотелось бы. Сложно. Особенно, когда все твои последние отношения внезапно начинались и больше недели не длились, и осадки в виде постоянных розовых бабочек в животе не вызывали, чтоб их всех разом… В сачок.       Попов дует на одинокую белую тополиную пушинку, подлетевшую слишком близко к его лицу и понимает, что скучает. Снова. Опять. По-прежнему. Сильно. Вот чем Антон сейчас занят, интересно? Дома ли вообще? Устал? Поел ли? Лёг спать или смотрит что-то? Может, сейчас также стоит на балконе и курит? А может, ему написать? Позвонить? Арсений, поддаваясь глухо ударившему по голове порыву чувств, только берет в руки айфон, собираясь написать, как тут же шикает на себя раздражённо.       Нет! Нет, блять. Ну что это? Ну что это такое? Он не будет писать! И вообще, уже слишком поздно и пора спать.       Только вот Арсений совершенно не уверен, что у него получится. Он уже убирает руки от подоконника и закрывает окно, как вдруг на секунду останавливается, когда во двор заезжает до боли знакомая машина, освещая ночную темноту светом фар. Надежда, в этот момент слабо вспыхнувшая в груди, заставляет быстро открыть окно обратно и замереть в трепещущем ожидании. Водитель чёрной иномарки, кажущейся похожей, но мало ли таких, выключает фары и глушит мотор, вгоняя двор обратно в черную тихую тоску. Арсений с замиранием сердца ждёт, пока из машины кто-нибудь выйдет, развеет уже наконец напряжённое ожидание, но водитель, точно издеваясь, не спешит открывать дверь салона. Ни через одну, ни через две, ни через пять, ни через десять минут. И брюнет, окончательно потеряв веру в какое-либо чудо, да и к тому же знатно так замерзнув, медленно закрывает окно обратно. — Но вот в чем вопрос, кто друг для друга мы, — шепчет он строчки из песни грустно и задумчиво, возвращаясь в комнату, — я тебя люблю… но надо ли?       Глупо это все. Вряд ли уставшему на работе Шастуну что-то резко щелкнет в голову, совесть там например, и тот попрётся через весь город к нему, при том, что на часах почти одиннадцать ночи. Нет, конечно. Глупо.       Арсений, грустно взглянув на аккуратно заправленную постель, проходит мимо неё на кухню. Во-первых, с такими мыслями он все равно не уснёт, как бы ни пытался, а во-вторых, если добавить к ним ещё тот факт, что за всю неделю он будет впервые спать один в пустой холодной кровати, то, пожалуй, даже пробовать не стоит. На сон у Арсения сегодня определённо точно не стоит. Да и не встанет. Он завтра, наверное, но и похуй.       Мужчина уныло шлепает босыми ногами на кухню и ставит кипятиться чайник, а ещё одновременно с этим чуть не становится заикой, подпрыгивая на месте, когда неожиданно на всю тишину квартиры раздаётся звонок в дверь. — Ебаный! Блять! В рот! — громко выругивается он и прикладывает руку к сердцу, чувствуя, как медленно то возвращается из пяток на место, — какой долбоеб, блять, сука, посреди ночи так пугает людей то, ну?       Но уже буквально через мгновение он несётся к двери, забывая обо всем, когда понимает, какой именно долбоеб может быть за дверью. Сердце сразу начинает отдавать в груди просто невозможные ритмы, так что Арсению даже приходится чуть сбавить обороты, чтобы не выплюнуть его на очередном стуке изо рта. Он останавливается перед закрытой дверью и спешно делает несколько вдох-выдохов, только после чего резко открывает, задержав дыхание.       Антон, собственной персоной, стоит с белым пакетом в руке и улыбается кротко, заглядывает в голубые глаза настороженно и будто бы даже немного со страхом. — Прости, что так поздно, надеюсь, не разбудил? — говорит он тихо и виновато, а потом опускает глаза на полоску голой груди и живота, не скрытых расстегнутой рубашкой, и выдыхает шумно, быстро вновь обращая взгляд на лицо.       Арсений кашляет неловко и отходит от двери, приглашая войти. Пытается выглядеть спокойно и невозмутимо, но всеми силами надеется, что Антон не слышит, как у него разрывается сердце и сбивается дыхание от того, насколько он рад и неимоверно счастлив его появлению.       Шастун тем временем проходит внутрь, но не спешит раздеваться, мнется неуклюже на месте, оглядывается, тянет время, что настораживает, а потом протягивает полиэтиленовый шумно шуршащий пакет. — Держи, это тебе. Ещё раз прости, что так поздно, после работы нужно было срочно заехать домой, потом ещё кое-куда, кхм, в общем, возьми.       Арсений медленно забирает пакет, все ещё ничего не понимая и смотря на парня сложным хмурым взглядом. Его напряжённый, немного потерянный, вид настораживает и заставляет все внутри сжаться в трогательный комочек, а от появившегося внезапным дуновением лестничной прохлады предчувствия, что вот-вот произойдёт нечто плохое, слабеют ноги. Антон же явно пришёл не просто так. — Там немного лекарств и еды, чтобы тебе стало легче и не болел живот, — объясняет, опуская глаза и нервно перекатывая на пальце кольцо, парень. Выглядит он при этом до жалости помято и устало, одет в ту же самую свою черную кожанку, в которой был днем, но штаны и байка другие. — Да мне, вроде, не тяжело. И живот не болит, Антон, — растерянно тянет Арсений, смотря внутрь пакета, — но спасибо за заботу. — Становится неловко, а ощущение, будто между ними в это мгновение тишины разрастается огромная марианская впадина, с которой он не может ничего поделать, так как абсолютно не знает, что ещё сказать, душит горло плотной грубой веревкой. Он только смотрит задумчиво и настороженно в темно-зелёные глаза, наслаждаясь их красотой, наверное, пока есть такая возможность? — Прости меня, Арс, — не выдерживает Антон и делает шаг ближе, видимо, сам не в силах выносить эту пропасть между ними, останавливается в сантиметрах двадцати и смотрит жалостливо, — прости, пожалуйста, я правда не знал, что для тебя готовлю, если б знал, то никогда, блять, в жизни бы такого не сделал, честно, я… — Антон, ты дурак? — вдруг фыркает, выдыхая с вселенским облегчением, Арсений и спешно уходит в сторону кухни, так как чайник разразился оглушающим ревом, словно младенец посреди ночи.       Еб твою мать, он уже мысленно перебрал все возможные варианты, как тот с ним расстаётся, а этот дурачина все о супе ебаном говорит. Но хотя бы всё нормально. Фух. Между ними все нормально. Все нормально. Успокаивает себя мысленно Арсений, предпочитая не замечать этого сосущего где-то под рёбрами чувства недосказанности.       Шастун проходит за ним следом на территорию кухни, опирается о косяк и внимательно оглядывает. — Ты на меня не злишься? — Антон, ты дурак? — снова мягко повторяет брюнет, кидая на того такой же мягко укоризненный взгляд, а затем опускает глаза, наливая кипяток в кружку с чайным пакетиком. — Я, вообще, думал, что ты не приедешь сегодня. Чай будешь? — снова обращает вопросительный взгляд на парня. — Глупо, — пожимает плечами Антон, улыбаясь с оттенком усталости, — нет, я ничего не буду.       Арсений отворачивается к чаю, в этом тихом, но таком безжалостном умиротворении вдруг чётко понимая одно, что если не сейчас, то уже никогда. — Не глупо… — растягивает он, замерев и напрягшись, а потом поворачивается и решительно договаривает то, что хотел сказать: — не глупо, потому что ты хотя бы знаешь, что я испытываю к… — Арс, подожди! — обрывает резко и отчаянно Шастун, рефлекторно делая шаг вперед. — Стой, сначала я должен…       Арсений вместе с чайником в руке делает шаг назад и нервно смеётся, тем самым вынуждая его замолчать. Так сказать была надежда, но она и та покинула меня. — Понятно, — успокоившись, кивает он сам себе и громко ставит чайник обратно на плиту, раздосадовано поддаваясь вперёд, чтобы выйти из кухни. И нахуй уже этот чай ему не всрался, только бы подальше сейчас быть, подальше от этого с ума сводящего запаха, с ума сводящего вида, с ума сводящего голоса, с ума сводящего человека.       Арсений уперто собирается обойти длинный барный стол, разделяющий кухню и остальную комнату, но Антон, моментально делая широкий шаг в сторону, становится преградой на пути и мешает это сделать. Он перекрывает собой дорогу и, поймав расстроенный мрачный взгляд, спрашивает мягко, трепетно: — Ну вот что тебе понятно, Арс?       Арсений замирает, теряясь в такой взволнованной и допытливой зелени глаз, и заставляет себя отойти назад, потому что близость парня для него сейчас кажется опасным краем, как и слова, которые приходится произнести: — Ты не хочешь больше быть со мной? — твёрдо, прямо, чуть грубо и как бы не было страшно, но глаза в глаза. — Нет! — тут же реагирует сполошенно Антон, снова шагая ближе и выставляя вперёд руки, — ой, то есть да! То есть, блять, очень хочу! Я очень хочу быть с тобой, Арс! — Тогда какого хрена, Антон? — растерянно смягчает голос Арсений, смотря на парня щенячьими глазками и позволяя взять себя за запястья, — почему я не могу сказать? — Арс, мне… — Антон сглатывает и опускает голову, поглаживая мягкую кожу под пальцами, — потому что сначала мне нужно кое-что тебе сказать, но, пожалуйста, прошу, только выслушай до конца, хорошо? Я… Мне так жаль, что я не смог сказать раньше, — он медленно разжимает пальцы на чужих руках и отходит, все также не поднимая глаза. А у Арсения в этот момент буквально останавливается дыхание, он не чувствует биение сердца и по позвоночнику разрядом проходит мелкая, еле ощутимая дрожь от нахлынувшего страха и настолько, настолько, блять, виноватого вида парня. — Говори, — с трудом просит он напряжённо и сжимает челюсти, — прошу тебя, не молчи.       Антон поднимает печальные глаза и совершает ещё один шаг назад, делая этим расстоянием мужчине только хуже, тому хочется просто подбежать и схватить его за руку, лишь бы он не отдалялся. — Арс, я… — начинает Шастун потерянно и тихо, но через секунду собирается с духом и договаривает с твёрдой решительностью: — я через две недели уезжаю во Францию.       ........       Ладно.       Хорошо.       Доооопустим.       Арсению не кажется это чем-то плохим, его даже снова чуть подотпускает, но ровно до того момента, пока с губ Антона не срывается последнее слово: — Навсегда.       И будто что-то трескается, издаёт жалобный, полный отчаяния вой и гулко падает вниз, утягивая за собой испуганную, но сейчас уже обездвиженную этими восьмью буквами, надежду.       Навсегда?       Арсений бледнеет моментально и, не в силах сдержать свалившуюся серым бетонным массивом тяжесть, падает на стул позади себя, прикладывая руки ко рту.       Это… Что… Конец получается?       Мозг отчаянно пытается найти оправдания тому, что сейчас происходит, найти ещё какой-то другой смысл сказанному, но в голове пустота и только одно единственное слово, забравшее уже и так слишком много. А все, что говорит Антон дальше, Арсений уже почти не слушает. В его голове лишь звонким эхом родного голоса звучит приговор длинной в восемь букв, с которым он понимает, что не в силах справиться, что бы там Антон не пытался сказать и объяснить. — Я должен был уехать во Францию ещё год назад, — глухо разъясняет Шастун, спускаясь по стене вниз и садясь на корточки, — но не смог, потому что обещал Стасу помочь продержать ресторан на плаву до того момента, как он полностью перейдёт в его руки, — замолкает, откидывая голову к стене и смотря вверх, — и вот когда он стал единственным полноправным владельцем, я снова собирался уехать, даже билеты уже были куплены, но Ева, та самая Ева, которую ты сегодня видел и которая должна была стать мне достойной заменой, тогда очень серьёзно заболела, и мне снова пришлось остаться, а ещё, — он сглатывает и опускает голову, — в то время я уже определённо точно и с ужасом понимал, что ты мне становишься не безразличен. И я, блять, правда, пытался держаться на расстоянии от тебя всеми возможными и невозможными способами, избегать, не пересекаться, не говорить. Я злился на тебя и себя, злился и надеялся, что мои чувства просто временная слабость, сбой системы, что это пройдёт, но с каждым днем, сука, меня тянуло к тебе все сильнее, а видеть тебя становилось все невыносимее, как и не думать, — Антон морщится, повышает голос, разводит воздух жестами, — и вот месяц назад меня снова пригласили на работу. На работу в самый известный ресторан Франции, учиться у человека, которому когда-то я даже и не мечтал пожать руку, и самое ужасное, что я знал об этом. Знал, что должен буду уехать. Я, блять, знал это Арс, понимаешь?! — в его глазах читается ненависть и отвращение к себе же, абсолютная потерянность и боль от сделанного, — знал, но все равно поцеловал тебя тогда, все равно отвёз к себе домой и все равно предложил встречаться, я… Я, честно, не знаю на что я рассчитывал… Я просто не смог сдержать себя в руках… Не смог и я бы правда хотел сказать, что мне очень жаль, что все так вышло, но я не жалею ни об одной секунде проведённой с тобой, Арсений, прости, — он говорит все это спутанно и как будто задыхается в своих же словах, отталкивается от стены и подходит ближе, достаёт из кармана кожанки небольшую бумажку, после чего снова приседает на корточки, только уже перед мужчиной, и берет его холодные руки в свои, почти шепчет: — я думал, что у тебя ко мне не серьёзно, что ты, как всегда, наиграешься и бросишь. Я ведь знаю, что ты не привязываешься к людям, у тебя не бывает надолго, серьёзные отношения это, типа, не для тебя, любовь и вся хуйня, слышал, как ты рассказывал об этом Серёже однажды. И вот я думал, что со мной будет так же, как и со всеми. Я думал, что смогу просто насладиться твоим присутствием, побыть рядом хотя б чуть-чуть, как бы не было потом больно, но я очень хотел быть с тобой, Арс… Прости, это так глупо и эгоистично, прости, — он ненадолго замолкает, разглядывая чужие коленки, а потом коротко, грустно улыбается и протягивает билет, — знаю, что прошу о невозможном, что это так не работает и мои шансы даже не равны гребаному, блять, нулю, ведь скорее всего ты просто не захочешь меня больше видеть, говорить, дышать одним воздухом, и я все пойму, правда, я заслужил, но все же если… Если, вдруг… Если ты решишься изменить свою жизнь… Вместе со мной… Давай, просто… Ладно, прости… Прости, — замолкает, накрывая руками лицо.       Н А В С Е Г Д А.       Навсегда, оказывается, ничего не бывает.       Информация доходит плохо, медленно, размыто, как будто кто-то выкрутил резкость на минимум или как будто через толщу ледяной воды, в которой Арсений с каждой секундой тонет все сильнее, падает ниже, глубже, на дно, туда, где темно и где обитает то, к чему он думал, что больше никогда не вернётся по отношению к Антону — ненависть.       «Думал, не безразличен, на расстоянии, временная слабость, пытался держаться, сбой системы, работа мечты, я знал об этом, наиграешься, бросишь, все не серьёзно, побыть рядом, хотел быть с тобой, эгоистично, если ты решишься, прости».       Прости?       Прости, что, Антон?       Арсений глупо смотрит на парня, выхватывает хаотичные слова отрывками, но, что странно, отчётливо и прекрасно их понимает. А ещё отвратительно отчётливо понимает, как сильно и масштабно Антон ошибся, просчитался, когда считал, что он не сможет влюбиться в него. И как сам Арсений, считая, что Антон никогда не почувствует к нему хоть что-то. Но, жаль, это сейчас уже совершенно не важно.       Арсений не смотрит на протянутый билет и даже уже на самого Антона, который в страхе ожидая хоть какую-то реакцию замолчал, скорее куда-то сквозь, в пустоту, такую же отвратительную и горькую, какая разрастается прямо в это мгновение у него в груди. Вот так вот ошарашенно и болезненно смотрит, вдруг невольно вспоминая, что именно в такой же позе они сидели утром на кухне у Антона после их первого поцелуя. Точно также тот приседал на корточки, взволнованно ждал реакции и говорил такие важные слова, что сердце готово было перегнать скорость взмаха крыльев колибри, да, все действительно до смеха было точно также, но с одним отличием: тогда он думал, что у них все начинается, а сейчас — все определено заканчивается. — Арсений, пожалуйста, прошу тебя, не молчи, — просит Антон, зажмуривая глаза и опуская руки на свои колени, так покорно, словно Арсений начнёт его сейчас бить, — пожалуйста, скажи хоть что-нибудь. — Счастливого пути? — тихо и глухо произносит сначала Попов, окидывая парня внимательным взглядом, словно пытаясь словить его стыдливый и загнанный, после чего резко встаёт, поворачивается к нему, тоже уже вставшему с пола, всем корпусом, и срывается, почти что орёт: — счастливого пути мне тебе, блять, пожелать, Антон? — сильно толкает его ладонями в грудь, разрываясь от своих эмоций внутри, — что мне сказать, а? Что ты, блять, хочешь, чтоб я тебе сказал??? Удачного полёта? — удар, — мягкой посадки? — удар, — попутного ветра? — ещё один, — что ты, сука, хочешь, чтоб я тебе сказал сейчас, Антон??? — ещё несколько раз подряд пихает парня в грудь, заставляя его выйти в коридор. А у самого глаза искрятся праведным гневом вперемешку со всепоглощающей болью, смотрят на застывшего в принятии Антона и хотят утопить его там навсегда, вместе со всем этим ебучим коктейлем из ненависти, который тот же и замешал. Арсений переводит ненавидящий взгляд на билет и резко выхватывает его из опущенных рук, тут же комкая в ладони. — Я ненавижу тебя, Антон! Господи! Ты даже представить себе не можешь, как сильно я тебя сейчас ненавижу! И ты вот правда думаешь, что ради тебя я все брошу? Всю свою жизнь? Просто потому что ты эгоистичная сволочь, у которой было время принять решение, а мне достались жалкие пару минут? Антон? Серьёзно? И что я должен сейчас сделать, м? Что я должен по твоему мнению сейчас, блять, нахуй, сделать? Взять тебя за руку и побежать за тобой на край света? Мы, сука, не в романтическом фильме, мы в реальной жизни! — Арсению настолько больно и плохо, настолько противно от своих же чувств, что он не находит варианта лучше, чем сделать так же больно и плохо Антону. Он хочет, чтобы в его ушах таким же шумом застревали звуки, чтобы его грудную клетку также ломало на части от каждого сказанного слова, а в лёгких воздух застревал ядовитым горьким дымом отчаяния. — Ты вообще понимаешь, что ты просто посреди ничего, блять, с ничтожного нихуя, приходишь и скидываешь на меня это все сейчас? Просто, блять, привет, Арсений, че как, живот не болит, я тут такой благородный таблеточек тебе принёс, а, забыл сказать, ещё я во Францию уезжаю, прикинь, навсегда, блять, го со мной!!! Ахуенно, браво, супер, Антон! Ты просто гений, молодец, в соло просто! — Арсений хлопает несколько раз, затем делает судорожный вдох, хватаясь за голову от прущих лавиной эмоций, — лучше б ты вообще никогда не подходил ко мне близко, лучше б я и дальше считал тебя конченным ублюдком, лучше б тот туалет обрушился на нас своими бетонными стенами… — Ар… — Лучше б я, блять, никогда в жизни не поехал к тебе домой и не остался спать в твоей кровати, лучше б я не спрашивал у тебя ничего и никогда, а ты мне ничего и никогда не отвечал, лучше б я никогда в жизни не открывал твой чёртов кабинет. Лучше б ты уехал год назад, Антон… Навсегда уехал. И мы с тобой никогда в этой жизни не переступили бы ту черту, — Арсений даже не пытается говорить ровно, его губы, как и голос, дрожат, он смотрит ненавидящим и совершенно не верящим в происходящее взглядом, а внутри разрастается снежной лавиной безумие, которое вот-вот покатится солёными слезами из глаз. — Арсений, пожалуйста… — Антон шепчет потерянно, испуганно, пытается взять его за руки, успокоить, подойти ближе, но мужчина вырывается, машет руками, не давая до себя и дотронуться. Арсений видит, по взгляду напротив видит, что добился того, чего хотел, тоже словами ранил, глубоко, сильно, по слабым местам прошёлся, но, запихивая внутрь подальше никчёмную жалость и тоску, пробивающиеся блики сомнений, продолжает наносить очередные ножевые с поразительной жестокостью. — «Арсений, пожалуйста», что? Ну что, Антон? Что? Все, ну, конец, мы расстаёмся, получается, что ты хочешь от меня ещё? М? Хочешь успокоить? А зачем? Извиниться? Да мне нахуй уже не нужны твои извинения, понимаешь ты это? Что мне с ними делать? Расстелить ковровой дорожкой тебе на прощание? И раскаяние свое никчёмное тоже засунь себе в жопу, мне оно нахуй уже не нужно! Но ты действительно жалкий эгоист, правда. Как же я тебя сейчас сильно ненавижу, Антон, если бы ты только знал, — цедит он, сжигая парня глазами полными отвращения и боли, — и если бы я только знал раньше, что ты уедешь, если бы я только об этом знал, то поверь, я бы никогда… — он подходит ближе, ставя тяжёлую интонацию: — я бы никогда в жизни не приблизился бы к тебе даже на полшага… И никогда в этой ебаной жизни я не дал бы тебе приблизиться ко мне, — голос позорно ломается, а в горле застревает огромный противный ком от такой наглой лжи, но Арсений игнорирует, все игнорирует, кроме злости, ярости, разъедающего душу гнева, и уперто продолжает, не в силах бороться со своими чувствами внутри: — ты бы так и остался мечтой, красивой, сладкой сказкой, моей самой лучшей фантазией, самым прекрасным на свете сном, но, знаешь, я бы все равно никогда не жалел, ни капли, ведь мне бы никогда не было бы так больно, как сейчас, — говорить становится окончательно невыносимо, ком обиды и злости на свои ужасные слова, за не менее ужасные слова Антона, перехватывает очередное полное желчи предложение и обращает его пулеметной чередой в себя же, заставляет давиться то ли им, то ли осколками разбитых чувств, то ли тем отреченным и несчастным взглядом, каким Антон смотрит на него теперь. И Арсений с оцепенением осознает, что вот именно в эту ебаную секунду точно все. И в этом самом конце на этот раз виноват он сам. И никто больше. Больше слов. Нужно было ещё больше слов, чтобы окончательно убить их обоих.       Арсений смотрит в ответ на Антона долго, молча, не в силах отвести взгляд от таких печальных и разбитых зелёных, но все равно до одури мягких, родных, по-летнему тёплых только для него одного, чтобы не случилось, глаз.       Тошнит. От боли тошнит. От себя тошнит. От сказанных ему слов тошнит. От всей ситуации тошнит. Настолько, что глаза неотвратимо и предательски прожигает слезами, только в этот раз, жаль, не от перца. Но Арсений не может позволить Антону видеть себя таким, из-за банальной гордости не хочет, чтобы тот увидел насколько ему больно и плохо, насколько сильно его задело, поэтому он не выдерживает, не может больше и минуты находиться рядом с ним, и пулей, как можно быстрее, выбегает из квартиры, не закрывая двери, не думая о том, что у него абсолютно голые ноги, одна лишь лёгкая рубашка и домашние штаны, сумасшедше бежит вниз по лестнице и ему не важно куда, зачем, к кому, только бы подальше, только бы не здесь, не с этой болью, не с этими разбитыми глазами, только бы обогнать противные слезы.       Попов со всей имеющейся скоростью и ловкостью перепрыгивает ступеньку за ступенькой и в какой-то момент с отчаянием понимает, что Антон бежит за ним следом. Слышит его спешные и громкие шаги о бетон. Слышит и хочет заскулить от безысходности. — Уезжай в свой Париж, Антон, — кричит мужчина, пробегая пролёт за пролётом, — ты не думай, что будет со мной, как и до этого не думал. Пока ты там будешь гулять с француженками и целоваться под Эйфелевой башней, я не буду один, нет, поверь, я быстро тебя забуду. Я же, блять, не зацикливаюсь ни на ком, меняю людей, как перчатки, любовь, ведь, хуйня, так что уж не волнуйся обо мне, найду тебе замену быстро, не переживай.       Арсений открывает массивную железную дверь и вываливается на улицу, тут же получая порцию холодного воздуха с мелкой туманной моросью в лицо. Спешно и отчаянно оглядывается вокруг, но подумать так толком ничего и не успевает, потому что Антон выбегает следом и пытается за плечи повернуть его к себе. Арсений отчаянно вырывается, матерится, не даёт этого сделать всеми силами. — Прекрати, прекрати, хватит! Перестань! — умоляет взволнованно Шастун, а единственное, что отчётливо понимает Арсений, это насколько он зол и как сильно хочет тому въебать. — Пошёл ты, блять, нахуй! Не смей даже притрагиваться ко мне! — он вырывает злостно руку из хватки. — Пожалуйста, давай спокойно поговорим, Арс, пожалуйста! — не унимается Антон, а потом опускает взгляд вниз и ужасается, — придурок, ты же босиком… — он снова пытается схватить Арсения за руку в попытке затащить обратно в подъезд, но тот с такой силой отпихивает его ударом в плечи, что парень не удерживает равновесие и прикладывается лопаткой в край бетонной перегородки позади себя. — Только, блять, попробуй ещё раз до меня дотронуться, Шастун! Вообще больше не хочу, чтобы ты меня трогал, все, закончилось, финита ля комедия, опускайте занавес, спектакль окончен, гаснет свет! — кричит-допевает на весь двор Арсений в приступе неконтролируемого, пожирающего все на своём пути, гнева, — беги домой, собирай чемоданы. Давай, блять, исполняй свою огромную мечту, ты ведь так долго об этом мечтал! — размахивает руками и смеётся язвенно, пытаясь уколоть, задеть за живое, пока Антон, приложив руку к плечу, смотрит хмуро, зажато и серьёзно. — А за меня не волнуйся, я справлюсь, слышишь? Ты мне нахуй не нужён, забудь обо всем, что я тебе говорил, ты был прав, я не умею любить и легко переключаюсь, так что пока ты там будешь трахать француженок или французов, уж, блять, не знаю ваши предпочтения, я тут скучать не буду, я, блять…я… Я найду… Понятно… Я… У меня все хорошо будет… Я… — от своих же слов становится больно и гадко, противно, мерзко, необъятная ревность и нежелание делить с кем-то самое дорогое сковывает горло тяжёлыми оковами, Арсений не договаривает, запинается, нервная улыбка и запал тут же куда-то испаряются, а глаза снова наливаются слезами. — Чтоб ты там круассаном подавился, Шастун!       И останавливается. Замирает вместе с дыханием. Только смотрит. В глаза зелёные, пустые, ничего не выражающие смотрит. Реакции ждёт. Но Антон неподвижен, безэмоционален, отстранённо задумчив, только скулы чуть дёргаются, а может просто так ночные тени со светом на лице играются. — Ещё что-то? — безлико и холодно. Так холодно, что ветер прячется в листьях клёна стыдливо. — А ты что-то ещё хочешь? — еле-еле сдерживает слезы Арсений, тут же сожалея обо всех сказанных словах, потому что вид Антона его пугает. Всё, что он ему сказал — противно и неправильно, ведь слова, рождённые обидой и гневом, самые жестокие. — Если только тебе станет легче, — также холодно, пусто и устало смотря, отвечает Антон. — Ублюдок, — выдыхает Арсений и делает шаг назад, не сводя зрительного контакта. Настойчивого, решительного, упертого, взгляда палача.       Эта ебучая жертвенность Антона просто сводит его с ума, прошибает на всех клеточных уровнях, выбешивает, заставляет ненавидеть себя ещё больше, разъедает глухим терпким чувством отчаяния и злости на него такого… такого… такого, готового без раздумий отдать свою голову, лечь покорно под острие ножа, ТОЛЬКО ЕСЛИ ТЕБЕ, БЛЯТЬ, СУКА, НАХУЙ, СТАНЕТ ЛЕГЧЕ! Как будто специально. Уничтожает. Ломает. Выворачивает этим наизнанку. Ну почему, блять, он не уходит? Почему терпит все это? Почему стоит и ждёт? Почему не слушает гордость? Почему? Ну почему он такой… такой… сука… такой хороший.       А я почти уже сдался.       Арсений делает ещё шаг назад и, прежде чем его лицо искажает гримаса раскаяния и вины, успевает развернуться и сорваться с места куда-то в сторону тёмного соседнего двора. Появившееся в голове стойкое желание не отдавать Антона французам, как когда-то прадеды не отдали Россию, жжёт все изнутри ебучим синим пламенем, но он не поддается этому желанию, а только бежит, бежит, бежит, бежит, ещё быстрее, не жалея голые ноги, несмотря на ветер, бьющий в грудь и лицо дождливой моросью, несмотря на застилающие глаза слезы безысходности, не понятно куда, не понятно зачем, непонятно сколько…       Как он будет без него дальше жить?       Как он его отпустит?       Как он может его так просто взять и отпустить?       Он без него уже даже дышать не может, не хочет, не знает, как это, как он может его так взять и потерять, просто, в одно мгновение распрощаться на сотни тысяч километров?       Зачем нужна была тогда эта любовь, если её, как собаки, разорвут чужие города?       Нельзя потерять.       Невозможно.       Недопустимо!       А каково это все бросить?       Уехать, оставить позади?       Любимую работу, лучших друзей, хорошую жизнь, квартиру, как это все можно просто так взять и оставить, доверяя неизвестности?       Просто, в одно мгновение, взять и поставить всю свою привычную жизнь ва-банк, без малейшего понятия, сыграет ставка или нет.       Нет, нет, нет!       Нельзя все бросать.       Нельзя.       Но вот только будет ли настолько любимая работа любимой без Антона?       Хорошая квартира будет такой же хорошей или станет пустой и холодной, а привычная жизнь?       Останется ли привычная жизнь без Антона такой же привычной?       Сможет ли он, как раньше, находить в барах партнёров на одну ночь, сможет ли просыпаться с ними по утрам, как раньше, сможет ли работать с другими шеф-поварами на кухне и сможет ли он смотреть себе в глаза в зеркале, зная, что когда-то просто струсил…       Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!       Сука.       Без Антона как раньше уже ничего и никогда не будет… — Блять, ебаный, блять, в рот! — Попов внезапно спотыкается о неровный, как его нервная система сейчас, асфальт и чуть ли не кубарем летит вниз, проезжаясь по бетону ладонями, — сука, нахуй, блять! — ноет он раздосадованно и плачевно морщась, сразу же ощущает себя тем пингвином из мемов, который тоже бежал и вечно падал, а смешная озвучка какого-то мужчины придавала картине живописных матов. Он вытирает о спортивки пораненные руки, поднимает голову к небу, зажмуривается, вздыхает, а потом все равно встаёт на ноги и бежит дальше, потому что кажется, что если не будет бежать, что-то плохое его догонит.       Но уже через пять минут в груди резко, нещадно колет, и Арсений останавливается, буквально раз и замирает как вкопанный посередине дороги ведущей вдоль дворов, шумно и часто дыша ртом, а потом и вовсе сгибаясь по полам. Плохо. Голова вертит мир на 360 градусов, а лёгкие не хотят больше дышать холодным влажным воздухом, но в принципе дышать — отчаянно хотят, в животе вообще творится хрен знает что, видимо, выпитые таблетки пытаются разогнать остатки чертей, а во рту пересохло настолько, что отхлебнуть из грязной лужи останавливает только боязнь стать козленочком.       Арсений прикладывает руку к ребру, все ещё пытаясь отдышаться и вернуть сердечный ритм, как вдруг понимает, что ощущает какое-то странное фантомное присутствие, будто рядом кто-то есть и подозрительно за ним наблюдает. Он выпрямляется и, медленно повернув голову в бок, вздрагивает всем телом то ли от очередного порыва ветра, то ли от неожиданности в свете подъезда увидеть трех взрослых мужиков, стоящих рядом со скамейкой и держащих в руках по бутылке чего-то… Пива? Водки? Не различить, но отчётливо различить их не менее напряжённых взглядов в его сторону.       Попов смотрит в ответ. В голове пусто. Вокруг тихо. В глазах присутствующих ступор. Он сглатывает и непроизвольно опускает взгляд на свои голые ноги, грязные спортивки и расхристанную на ветру рубашку, открывающую голый торс. Арсений, пока бежал, краем глаза заметил, как одна бабка, снимая белье с веревок на балконе, перекрестилась, когда увидела его. Так что возможно, если бы рядом была психушка, пазл у этих мужиков сложился бы быстрее, а так они просто продолжают молча и охуевающе моргать.       Один из полуночной компашки, бородатый мужчина в зелёной кепке, будто почувствовав, что Арсению сейчас надо, отмирает первее остальных и совершенно молча протягивает ему свою почти пустую бутылку.       Попов брезгливый до ужаса, но сейчас так на это до звезды фиолетово, что он без раздумий и с благодарностью принимает, как оказалось, естественно, бутылку водки, и тут же с жадностью припадает к ней губами, выпивая все оставшееся в несколько больших глотков, сразу после сильно морщась и прикладывая руку ко рту от того, как обжигающе горячо, не свойственно водке горько и до безумия хорошо, спирт катится вниз по горлу, но, только жаль, все равно не перекрывая ещё более горячую и обжигающую боль от произошедшего. — Спасибо, — хрипит Арсений, отдавая пустую бутыль обратно и уже слабо чувствуя, как на душе становится тепло-тепло, легко-лёгко и приятно.       Оказывается, какой парадокс, но чтобы протрезветь, ему надо было выпить.       Попов ещё раз благодарно кивает, прощаясь, после чего вальяжным шагом скрывается из виду провожающих его молча незнакомцев за встроенной между домов аркой. Кровь моментом разносит алкоголь по своим запутанным путям, с энтузиазмом наполняет каждую клетку призрачным экстазом и стреляет им же в мозг на поражение, заставляя тело расслабиться и отдаться приливу наслаждения. Арсения внезапно и неконтролируемо кренит в бок и он уже не уверен, что в бутылке была обычная среднестатистическая 40 градусная водка, а не разбавленный 80 градусный абсент.       А вообще похуй. Похуй, похуй, похуй.       Философские мысли сменяются тотальной безнадегой, потому что даже под властью алкоголя, верного друга и соратника, Антон из головы не вылезает. Не выползает, как змея, не улетучивается, как сигаретный запах, он там прописался, обжился и думает, что ему все можно, но нихуя! Нихуя, кудрявый демон. Во Францию он видите ли уезжает. Навсегда, блять. Спасибо, что соизволил оповестить не за день до отъезда. Козёл!       Вот так вот как будто бы привязал к крылу самолёта своей любовью, а Арсений то что, он как отвязаться не пытался, как только не изворачивался, не вертелся и кости пальцев не выкручивал, а все равно вместе с самолётом полетел, потому что верёвки тугие, не перегрызёшь, не перережешь, не отвяжешься.       Козёл. Козёл. Козёл.       Влюбил, всю жизнь перевернул, уничтожил, а теперь по съебам, конечно, блять, давай.       Арсений, насупившись и думая о словах Антона, задумчиво шлепает босыми ногами по только свеженакапанным лужам, по холодному мокрому асфальту, сменяющемуся грязной землей, проходит уже который круг вокруг одного и того же соседнего двора, потому что уходить далеко от своего дома не хочется, и его голую грудь нещадно обдувает свирепым ночным ветром, не на шутку разгулявшимся за какие-то жалкие пару минут, по коже толпами бегут ошалевшие мурашки, заставляя ёжиться и вздрагивать время от времени, зато в душе, блять, поселилось какое-то странное и пугающее своим спокойствием, словно безмятежная гладь реки после шторма… Принятие что ли? Вот только чего — Арсению пока страшно понимать.       Но когда мужчина все-таки решается окончательно разобраться в себе, его слепят фары неожиданно появившейся впереди машины. Он поднимает руку вверх, щурясь от яркого света, и отшатывается на бордюр, чтоб его ненароком не переехало, как недавно Антон своими словами. Вот только чёрная легковушка, вопреки ожиданиям, дальше не едет, она останавливается неподалёку и из водительского салона выходят две высокие фигуры.       Попов зачем-то тоже останавливается в шагах десяти от них, чуть шатаясь из стороны в сторону, будто осина на ветру. Ебаный абсент, блять, если бы Арсений только знал, что в бутылке будет именно он, то никогда в жизни бы не стал пить, потому что тот накрывает шальными градусами беспощадно и бьёт ими в голову слишком сильно, словно с ноги и со всего размаху.       Но эта проблема отходит далеко-далеко и даже не на второй план, когда в приближающихся двух силуэтах Арсений отчётливо различает полицейских.       Нет. Не так. ЕБАНЫЙ, ЧТОБ ЕГО, СЛУЧАЙ, ПОЛИЦЕЙСКИХ.       И в голове только одна мысль — ебучая бабка с балкона.       Попов делает маленький шаг назад почти рефлекторно и вспоминает все штук пятнадцать законов РФ, которые он знает и которые к данной ситуации не имеют никакого отношения, но все равно всплывают в голове размытыми строчками, будто молитва. Полицейские тем временем останавливаются недалеко от него и теперь в свете фонарей и фар машины их лица и служебная форма видны особенно чётко.       Двое молодых парней в униформе оглядывают брюнета внимательным взглядом с головы до самых голых пят, после чего один из них говорит спокойным, даже приятным голосом: — Молодой человек, предъявите ваши документы, пожалуйста.       Арсений следит за каждым их жестом цепко и с опаской. А в груди у него разрастается настоящая паника и тревожно екает осознанием какого-то скорого пиздеца, который даже не подкрадывается, пытаясь не напугать, а прям таки орёт в уха, что вот он я и твоя роковая ошибка в виде абсента — уже здесь, здравствуй. — А в чем дело? — спрашивает Арсений максимально внятно и стойко, складывая руки на груди. Слава небесам, он выпил не так много, чтобы кроме как приятных волн в голове, неровного шага и расплывчатости в глазах, алкоголь отразился ещё каким-либо образом. — На вас поступила жалоба, — спокойно разъясняет молодой парень, делая ещё маленький, аккуратненький такой, шажок вперёд, — так что-либо предъявите документы, либо попрошу вас проехать с нами.       Арсений пшикает недовольно, нервно и не находит ничего умнее, чем сказать: — А вы что в детстве по лужам после дождя не бегали? — Документы, — более требовательно просит второй парень в форме, делая шаг вперёд. — Ну все, ладно-ладно, документы так документы, — сдаётся Попов и театрально запускает руку в карман, пока в голове хаотично носятся, как вечерняя мошкара в деревне, испуганные мысли.       Ясен хуй, что паспорта у него с собой нет. Ясен хуй, что он мог бы попросить пройти с ним в квартиру, где он мог бы его взять, если бы не ебаный абсент. Ясен хуй, что он мог бы попытаться все объяснить, но, опять же, ебучий абсент. Ясен хуй, что из-за него его сто процентов заберут. Ясен хуй, что кроме как… бежать что ли, другого выхода нет. Ясен хуй, что это вот вообще не выход, а головой сквозь двери. Ясен хуй, что если его потом словят — будет ещё хуже. Ясен хуй, что хуже не надо, но и в обезьяннике сидеть не хочется. Ясен хуй, что можно было бы все отрегулировать деньгами, которых, ясен хуй, у него нет. Ясен хуй, что в данной ситуации ясен только хуй.       Мужчина поджимает губы. — Ну что ж…       Этой прекрасной, просто невъебенно звёздной ночи, видимо, суждено закончиться именно на такой вот ноте. Прекрасно. Просто заебись. Просто… Арсений делает глубокий вдох, набирая воздуха с запасом, а затем в секунду достаёт из кармана руку с выставленным средним пальцем и подрывается гепардом с места в противоположную сторону от полицейских.       И вперёд по новой! В дииииапазоне между грядущим изолятором и надеждой.       Арсений несётся сломя голову, ноги, руки, куда только глаза глядят, снова за дом, через арку, через скамейки, мусорки, площадки, слыша громкий мат и топот догоняющих его ног.       Арсений бежит, ахуй бежит вместе с ним, шок с другой стороны, страх где-то под ногами мешается, сердце долбится в глотке, а внутри от ужаса горит абсолютно все, но он не обращает внимание, бежит и матерится, много, горячо, искренне, потому что это же все, ну, это тот низ, до которого он, как добропорядочный и ответственный гражданин, думал, что никогда в своей жизни не докатится. А он не просто докатился, он перекатился, скатился, укатился и продолжает катиться дальше, как снежный ком, ухудшая свое положение с каждым кругом в несколько раз. И вот эта вот его шальная, совершенно глупая идея бежать, настолько кажется сейчас нелепой и смешной, что Арсению думается — лучше б он сдался и посидел в изоляторе. Потому что теперь, даже если он каким то чудом-юдом и избежит изолятора, то поседеет в любом случае лет на двадцать вперёд точно.       Попов оббегает парковку, несётся дальше через спортивную площадку, позади слыша грозные крики полицейских остановиться.       Ага, да, такие наивные, разбежались же ведь только.       Арсений останавливаться не планирует.       Арсений, вообще, не планирует останавливаться скатываться по социальной лестнице своей жизни в принципе. Че там, по морде получал? Получал! Пиджаки воровал? Воровал! А теперь вот и от стражей правопорядка бежит. Не, ну а че, нормально. С кем не бывает ведь, правильно?       Он уже чисто на втором дыхании бежит петлёй через детскую площадку, кусты, деревья, а затем сворачивает в сторону маленького парка, надеясь, затеряться среди темных, не освещаемых тропинок, а, в идеале, вообще, встретить там какого-нибудь невезучего маньяка, на которого можно будет повесить полицейских.       Гребаные молодые стажёры с горящими отвагой и приключениями задницами. Попов материт свое везение отборнейшим матом, потому что приедь бы на вызов бывалые полицейские, они бы даже бежать за ним не стали, плюнули бы и поехали себе дальше, а тут, блять, хрен отцепишься.       Пробежав весь соседний двор, около последнего подъезда, остававшегося до парка, Арсений вдруг неожиданно спотыкается об всю ту же выпуклость в асфальте и снова летит дальше чем видит, злостно и громко матерясь на чем свет стоит, но больше, конечно же, на работников ЖСК, которым он мысленно желает всего самого доброго и позитивного, но ровно в таком количестве, сколько случилось у него за этот день. Времени жалеть себя нет, поэтому в секунду поднявшись, Арсений снова несётся дальше, совершенно забив на, такую же, как и он, отбитую и ноющую коленку, а уже буквально через десять секунд слышит ещё более громкий мат и шлепок. Он тут же мысленно очень громко смеётся, злорадствуя, когда понимает, что какой-то из полицейских тоже там навернулся. Теперь даже и не так сильно хочется злиться на несчастный ЖСК.       До собственного двора остаётся совсем немного и дико хочется просто побежать со всех ног домой, и запереться там на все замки, но у Арсения нет ключей от подъезда, поэтому он может тупо не успеть в него забежать. Приходится упрямо держаться намеченного плана и сворачивать в другую сторону от дома, потом нестись в парк, сходя с кирпичной тропинки на заросшую землю. Петляя между кустов, он на секунду оборачивается, чтобы понять, как сильно полицейские отстали.       Не отстали, но устали и поэтому прилично так дают фору для маневра. Какого, пока не ясно, но он точно будет. Арсению этот мир уже абсолютно понятен. Судьба сначала издевается над ним, а потом помогает, главное уловить момент.       И вот Арсений, пользуясь случаем, забегает за идущие по бокам кусты сирени, и, пробежав ещё чуть дальше, останавливается, ошалевше и задыхаясь от собственного дыхания осматриваясь вокруг. Всё, парк кончился, дальше дома, что делать, блять, не понятно, в голове, как на репите, вместо полезных мыслей только злоебучая песня из тик тока:       «Впереди стена, позади погоня, но не станем мы сдаваться всё равно! Что-то срочно надо выдумать такое, чтобы победителем прийти домой».       Можно даже не победителем, просто бы прийти домой…       Бинго.       Уже через секунду Арсений с горящими от счастья глазами на последних скоростях и топливе летит к высокой многоэтажке впереди, когда видит идущего к ней человека, в самую последнюю секунду успевая заскочить в почти закрывающуюся подъездную дверь.       Туду туду ту ту т! Всё.       Арсений прислоняется к железу спиной, стекает по нему вниз и громко смеётся. Надрывно, долго так, закрывая лицо ладонями и откидывая голову назад. Дышит шумно, хрипло, тяжело, прикрывает устало глаза. Нет, это все. Ну это до свидания, нахуй. Ему жизнь какой-то всратый челлендж проживи 24 часа трэша устроила или как это объяснить? Как объяснить этот пиздатый пиздецко пиздецкий день, который начался пиздецом и пиздецом же и закончился.       Блять, блять, блять. Только подумать! Арсений, тридцать, блять, годиков, с ахуенной работой, квартирой, хорошей кредитной историей, порядочными родителями, кучей друзей, сидит в подъезде почти голый, с ошалевшим растрепанным видом и смеётся в голос, после того, как сбросил с хвоста стражей правопорядка. Выйди сейчас кто-нибудь из квартиры и увидь это, с ошалевшим видом стек вниз бы по стене уже не только Арсений.       Нет, все. Домой. Домой не поднимая голову, ни с кем не говоря, ни на что не отвлекаясь, даже если рядом упадёт метеорит, ровно, прямо, блять, по курсу. Только домой, помыть ноги и в кровать.       А надо было, блять, сразу! Закинуться валерьяночкой и лицом в подушке третьи сны видеть, а не вот это все, блять, дожили, блять, если отец когда-то узнает, то все… Нет, отец точно никогда в жизни не узнает!!!       Об этом вообще, блять, никто и никогда в жизни не узнает!       Арсений шумно и протяжно выдыхает через рот, а потом раздражённо встаёт и, нажав кнопку, осторожно высовывает голову наружу, словно суслик осматривает местность. Тишина. Темнота. Холод. Ни души. Кроме той, что возвращается к нему обратно, когда он все ещё осторожно выходит из подъезда.       Дом, милый дом. Где же ты мой родной? Где же ты мой тёплый, мой прекрасный уютный домик?       Арсений крадется по пустынному мрачному парку обратно к своему двору, вздрагивая невольно от каждого шороха и хруста веток, но понимает, что если сейчас, блять, именно в этот момент, сука, из-за дерева выскочит маньяк, то ему жёстко и конкретно так не повезёт, потому что он сам станет жертвой, Арсений не шутит, последняя капля делает с людьми страшные вещи. Так что пусть даже не высовывается. Как и лающие где-то вдалеке собаки, которым он также советует не приближаться, иначе будет первый в истории случай заражения бешенством от человека.       Когда мужчина уже подходит к своему подъезду, на удивление, дойдя до него без происшествий, хотя он до последнего верил, что его заберёт НЛО, ага, не получилось, не фортануло, то останавливается на месте будто вкопанный, с диким и ярким, как салют, удивлением на лице замечая Антона, сидящего на скамейке и пусто смотрящего на что-то в своих руках с опущенной головой.       Галлюцинации.       Заебись.       Арсений благородно решает, что он ебнулся. Сошёл с тропинки. Оставил в парке кукушку. Потому что такого быть не может. Не может Антон после всех сказанных слов, прилетевших ударов, прошедшего безумным образом часа, остаться вот так вот ждать на лавке. Не-а, не может… А если все-таки может, то, извините, ебнулся здесь уже не Арсений, который отмирает и осторожно, взволнованно и тихо, крадётся вперёд, не сводя с парня взгляда, словно может спугнуть этот чудесный мираж.       Серьёзно, Антон, ты серьёзно? Ты серьёзно сидишь здесь и ждешь, достоверно даже не зная, вернусь я или нет… Почему, Антон? За что ж ты такой хороший мне достался? После всего, что я тебе наговорил, ты все равно решил остаться? Ты мой самый замечательный подарок от жизни, Антон! Я никогда и никому тебя не отдам, слышишь? Ни Парижу, ни расстоянию, ни времени, ни ненависти, никому. Никому не позволю забрать тебя у меня. Даже себе. Даже себе я больше никогда не позволю отдалить тебя от меня.       Арсения морально настолько сильно скручивает и плющит от нахлынувшей какой-то необъятной любви к парню, что он больше не думает ни о чем, только из последних сил подбегает к нему, шумно плюхается рядом и, убрав руки того с колен, сам ложится на них головой, а пальцами крепко-крепко цепляется за худую ногу. Дышит загнанно, сполошенно и так же смотрит вперёд, в глубине подсознания все ещё боясь, что те полицейские его могут догнать и забрать с собой в участок. Но с Антоном больше не страшно. Антон не отдаст. Антон защитит от всего. Антон как огромное плюшевое одеяло, в которое можно залезть с головой и больше не бояться никаких монстров под кроватью. Арсений крепче обвивает пальцами чужую тёплую ногу, дыша уже более размеренно, но все равно широко открытыми глазами смотрит вперёд.       Пусть этот люто сумасшедший день уже закончится в конце-то концов. Невозможно уже просто терпеть это издевательство.       Антон тем временем в шоке и конкретном таком непонимании долго держит руки на весу, боясь пошевелиться, а потом в мгновение снимает свою кожанку и накрывает ей мужчину. — Арсений, — зовёт он тихо и осторожно, почти умоляет: — ты, блять, весь дрожишь, иди домой, пожалуйста, прошу тебя, — руки укладывает на скамейку по бокам от себя, все же не решаясь притронуться.       Арсений никак на слова не реагирует, не двигается вообще, пальцами до сих пор цепляется за худую ногу и слышит только, как часто и тяжело вздымается чужая грудь. Волнуется? Он вот точно волнуется. Сердце просто вколачивается в грудную клетку, замирает, решается, потом пугается своего порыва и снова долбит по костям, и так по кругу. — Я люблю тебя.       Кажется, мелкая туманная морось потихоньку превращается в настоящий дождь, потому что все больше слышно биение капель о молодую листву и машины, а асфальт покрывается мокрой крошкой. Довольно плотная кожанка все равно не спасает от холодных и более частых порывов ветра, гроза идёт наверняка, но Арсений сейчас ежится и дрожит совсем не из-за холода, чужое молчание словно прокатывается куском льда вдоль позвоночника.       Антон молчит. Долго. И если первые несколько секунд Арсений стойко и мужественно терпел, то последующую минуту он почти что бледнеет от страха, с ужасом смотря на сырую землю перед собой. Неужели, не скажет в ответ? — Я не поеду в Париж, — вдруг раздаётся твёрдое и уверенное.       Чего-чего, каких угодно слов, но такого ответа Попов точно не ожидал в качестве реакции на свое неожиданное признание. Он аж резко подхватывается и встаёт, уставляясь на парня ошарашенным взглядом и им же требуя разъяснений. Тот на это лишь легко пожимает плечами и протягивает руку, в раскрытой ладони которой лежит порванный на мелкие кусочки билет. — Ты… — «что наделал» застревает где-то в глотке ахуем, а Арсений тормознуто забирает бумажки из протянутой руки, смотря на них с такой дикой эмоцией страха и потерянности на лице, словно парень разорвал не свой билет во Францию, а его лотерейный билет на сто миллионов долларов. — Ты… Да ты… Ты… — Арс, — Шастун чуть улыбается от его такого сбитого с толку вида и накрывает холодную руку своей, забирая клочки билета обратно, видимо, боясь поломать психику Арсения в конец. — Я пока тут сидел, хорошо обдумал произошедшее и сделал кое-какие выводы, так что не переживай, все нормально, это взвешенное решение. — Нормально? — переспрашивает шокированным шёпотом Арсений, потому что голос куда-то пропал, а затем начинает тараторить: — какое, нахрен, взвешенное решение?! Ты что бабка на рынке?! Это тебе не помидоры, блять! Нормально?! Нормально?! Какое, блять, нормально?! Ладно, все, пусть. Билет можно восстановить, я знаю, что так делают, не беда, надо только… — Я не полечу во Францию, Арсений! — перебивает его Антон, вставая со скамейки резко и нервно. — Ты, блять, ебнулся?! Ты, сука, ебнулся! Что значит, ты не полетишь?! А как же твоя работа? Как же этот твой великий шеф, которому ты и руку не надеялся пожать? — отчаянно и эмоционально ахуевает Попов, разводя воздух руками, — как же твоя мечта, в конце концов, блять?! — Шансов ещё много будет, — потерянно и не очень уверенно отвечает Антон, сразу опуская голову и поправляя кольца на пальцах, а затем тихо-тихо добавляет: — с некоторых пор у меня была только одна мечта, и она уже в моих руках, — поднимает печальные глаза, — не хочу тебя потерять.       Арсений открывает рот, но одновременно теряет дар речи. Тупо смотрит с открытым ртом полным бессильного шока. Потому что… Он не знает… Он не знает, что нужно ответить, лишь пораженно выдыхает: — Антон… — Арс, — уже твёрдо и чётко перебивает парень, подходя на шаг ближе. Смотрит уверенно, серьёзно в глаза, но одновременно секундно проходится хмурым взглядом по грязным коленкам и босым ногам, так, что у Арсения что-то внутри екает и плавится. — Я ради тебя не то, что Париж променяю, я весь мир пошлю к чертям. — Делает ещё один шаг и берет холодные руки в свои, улыбается кротко, смотрит так тепло-тепло, что у Арсения не только что-то екает и плавится, а ещё и сердце заикаться начинает. — Я же без тебя такого ебанутого уже не смогу, понимаешь? Давно уже не могу, да и не хочу, если честно, — следом снова опускает взволнованный взгляд вниз, рассматривая грязные спортивки, — что с тобой, вообще, блять, произошло?       Арсений мотает медленно головой, то, что с ним произошло сейчас совершенно не важно. Он долго, молча и шокировано смотрит в мягкие, родные черты лица перед собой, просто потому, что не имеет никаких способностей бороться с их притяжением, а потом снова поражённый сказанными словами выдыхает, не в силах подать ещё какой-либо признак жизни: — Дурак… — Дурак, — мягко улыбаясь, соглашается отстраненно Антон и все ещё смотрит недоуменно вниз, а затем так вообще резко наклоняется, снимает с себя кроссовки, оставаясь в одних носках, и, пока мужчина все ещё находясь под каким-то аффектом от сказанных слов стоит не шевелясь и просто за ним наблюдает, надевает их на его грязные голые ноги, сначала подняв одну ступню, а потом аккуратно и вторую. — Вот так лучше, — шепчет он, выпрямляясь, скромно улыбается и сияющими глазами смотрит на безотрывно наблюдающего за ним Попова.       Нет… — Вот так лучше… — Арсений врезается в его губы. Резко, отчаянно, чувственно, горячо, так, как не целовал ещё никого в своей жизни, так, что раствориться в другом человеке уже не кажется таким невозможным, так, что воздух просто перестаёт быть необходимым, так, что хочется остановить время и вселенную в одном мгновении, и так, чтоб без слов было понятно — вот это навсегда.       Антон отвечает нежно и глубоко, руками греет его голые ребра, забираясь ладонями под умопомрачительную расстегнутую рубашку, поддается ласкам, позволяет Арсению быть напористее, проникать языком глубже, требовательно сминать свои влажные губы, но отстраняется через некоторое время он первым, только чтобы они оба не задохнулись то ли от своей любви, то ли все-таки от нехватки воздуха, и тут же притягивает мужчину к себе, крепко-крепко его обнимая, заслоняя широкой грудью и плечами от ветра и холодных капель, целует в изгиб шеи, утыкается носом, трётся, глубоко вдыхает любимый опьяняющий запах, опаляя после кожу горячим выдохом и улыбается, счастливо улыбается, умиротворенно. Арсений это чувствует, чувствует, что улыбается, как и он сам. — Пиздец… Как же сильно я люблю тебя, Арсений. — Я… — Ну наконец-то, еб твою мать, — на всю улицу доносится вдруг откуда-то сверху баритонный мужской голос.       И нет, это был не внутренний голос Арсения, отреагировавший на прозвучавшее признание примерно так же.       Антон, удивлённый, делает пару шагов в сторону, соскальзывая нехотя рукой с талии брюнета, и всматривается в верх дома, щурясь от попадающих в глаза капель. — Я уже думал, что это никогда не случится, от нервов пачку сигарет выкурил, — делится все тот же мужик из окна девятого этажа, выпуская изо рта белый клуб дыма, а затем тушит сигарету о железный карниз, — громко не ебитесь только, а то мне рано вставать.       В шуме разразившегося дождя и ночной тишине тёмного двора, громко скрипит старая деревянная рама, оповещая о том, что владелец квартиры удалился внутрь.       Арсений, как и Антон, пару секунд молчит неловко, засунув руки в карманы спортивок и поджав губы, вслушивается настороженно в звуки вокруг, а потом, взглянув на парня, одновременно с ним прыскает со смеху, утыкаясь головой в его грудь. — Блять, то есть он прям все видел? — смеётся Шастун, немного сконфуженный ситуацией, и, взяв мужчину за руку, тянет в сторону подъездной двери, так как ещё чуть-чуть и их можно будет выжимать, как мокрые тряпки.       Арсений, поняв намёк без слов, вводит нужный ключ-код, — и дверь послушно пиликает, пропуская их внутрь. — Ну блин, я теперь буду думать о том, как смотреть ему в глаза при встречах, — жалуется он по-детски возмущённо.       Они с Антоном поднимаются по лестнице к новенькому лифту, дожидаются пока откроются стальные двери и проходят в маленькую кабинку с зеркалом в центре. — А ты не смотри ему в глаза. Ты его раньше видел вообще? — смеётся Шастун, подпирая его бок своим.       Арсений отчаянно кутается и прижимает к себе кожанку сильнее, мнется с одной ледяной ноги на другую, ведь пусть даже он и в кроссовках, ноги, по ощущениям впитавшие в себя весь холод земли, согреваться совершенно не хотят. — Не-а, — отвечает он, от смены температуры с холодной улицы на обогретый лифт вздрогнув всем телом. — Вообще ни разу? Он же… Бля, ну Арс! — отвлекается на него Антон и, повернувшись, без промедления обнимает, прижимаясь всем телом. — Немножечко потерпи, сейчас тебя согреем. Ну какой же ты все-таки дурачина, по асфальту, голыми ногами… Хотя я тоже не лучше, надо было схватить тебя в охапку и затащить в подъезд.       Арсений весело хмыкает. — Хорошо, что ты так не сделал, я тогда бы точно скорее всего тебе втащил, — он шумно выдыхает, закрывает глаза и утыкается в мягкую ключицу, скрытую плотной тканью байки. — Я бы заслужил.       Арсений тут же мотает головой несогласно и отрывается от тёплой груди, но не успевает ничего сказать, так как двери распахиваются на нужном этаже и Шастун аккуратно подталкивает их к выходу.       Брюнет первым поддается вперед, но резко останавливается и замирает перед закрытой дверью своей квартиры. — Антон, ты захлопнул? — тихо спрашивает он, смотря на те с глубоким отчаянием и ужасом на лице. — Ну да… — растерянно и непонимающе подтверждает Шастун, подходя ближе и нажимая на ручку. — Антон, ты, блять, её захлопнул! У меня стоит такой же автоматический замок, как и у тебя! — взвывает Арсений, делая гримасу плачущего человека и прислоняясь к дереву лбом, — все, я не могу больше. В пизду.       Конечно же, ни ключей, ни телефона, ни чего у него нет, даже кроссовок. Он бомж. И идиот. И устал. И вообще в пизду. — Это не проблема, поехали ко мне, а завтра разберёмся, — Антон решительно хватает его за плечо, но тот только ведёт им назад, пытаясь избавится от касания и хнычет устало: — Не хочу! Не хочу! Всё! — стекает по стене вниз и плюхается жопой на бетон, понимая, что морально, физически, душевно и всеми слоями подсознания вымотался настолько, что и ногу передвинуть не в силах, готов завалиться спать прямо тут и плевать вообще на все, только бы больше ничего не происходило, только бы пять минут тишины, только бы никто не трогал. — Ничего не хочу, отстань.       Шастун вздыхает, прикрывает глаза ненадолго, поднимая голову к потолку, а потом опускается на корточки и осторожно кладёт руку на чужую коленку, гладит большим пальцем и говорит тихо, ласково: — Пожалуйста, Арсений, поехали, — видит, что реакции ноль, поэтому через долгую минуту раздумий, вспомнив, чем точно может уговорить, добавляет: — там неземная соскучилась по тебе, поехали.       Арсений упрямо молчит пару мгновений, а потом нехотя и все ещё с мученическим выражением лица поднимает глаза на парня, застывшего в вопросительном ожидании.       Неземная. Любимая неземная. Мягкая как облако. Пушистая как пух. Обволакивающая с ног до головы своей нежностью. Как же хочется сейчас к ней телепортироваться и больше ни о чем не думать. Положить голову на подушку и отдаться умиротворению, покою. Он вздыхает тяжело и встаёт, нагло опираясь на плечи Антона. Ради неземной. Только ради неё.       Далее они молча выходят на улицу, и Шастун галантно открывает дверь в салон своей машины, терпеливо ожидая, пока Арсений усядется на место. Следом он сам, обойдя с другой стороны, залазит на водительское сидение, тут же включая обогрев и заводя двигатель. Внедорожник, освещая светом фар половину двора, лениво трогается с места.       Тем временем, погода на улице становится все хуже и хуже: ветер безжалостно раскачивает упругие ветви деревьев и дождь крупной дробью начинает стучать по стеклу, оставляя мокрые дорожки. Арсений уставляется в окно, следя за каплями воды, а чуть позже, стянув кроссовки, подминает под себя ноги по-буддийски, чтобы согреть ледяные пальцы, и совершенно плевать ему на то, что они у него грязные и мокрые, штаны и так все испачканы. Настроение чуть-чуть поднимается с уровня ниже плинтуса на уровень плинтуса, потому что сидеть в тепле, когда на улице такая непогода — чуть ли не самое приятное в жизни, вот только тишина, царившая в машине, совершенно некомфортная, она скорее давящая и траурная, заставляет немного напрячься и поежится, но Антон, как будто тоже почувствовав это, нарушает её планы по самоедству своими мыслями: — Иногда мне кажется, что ты мою кровать любишь больше, чем меня, — усмехается он.       Арсений тоже легко усмехается в ответ и наконец расслабленно откидывается головой на спинку сидения, поворачивая лицо к парню. Неземную он и правда очень сильно любит. Но нет, не больше этого кудрявого дурака. — Иногда тебе кажется, Антон.       Тот тут же широко улыбается, не сводит внимательный взгляд с дороги, и в машине на минутку снова воцаряется тишина, но уже не тяжёлая, а более привычная, позволяющая Арсению беззастенчиво любоваться своим парнем и в который раз понимать, какой же он у него невъебенно красивый и хороший. Такой хороший, что его до безумия сильно хочется затискать, зацеловать, задушить в объятиях и не отпускать, повторяя все по кругу, пока не отпустит этот дичайший прилив нежности и любви. Зря Арсений когда-то думал, что нежности — это не про него. Ещё как про него. Про него и Антона. — О чем думаешь? — интересуется он внезапно, все также бесстыдно пялясь на Антона сосредоточенного на дороге. — О погоде, — увиливает, мягко улыбаясь, тот, и сворачивает в переулке. — Да, погода не радует, — хмыкает, хитро улыбаясь, Арсений, и Антон, кинув на него секундный взгляд, улыбается так же хитро.       Ну и не говори, что обо мне, и так понятно.       Брюнет ещё влюблённее растекается в улыбке и снова залипает на невыносимо притягательном лице. Сначала на внимательных к светофорам глазах, потом на родинке на кончике носа, спадающих на лоб кудряшках, а особенно долго пропадает взглядом на поджатых губах, к которым неимоверно, невозможно сильно хочется прикоснуться своими. И совершенно точно понимает, что в данной точке своей жизни он вряд ли сможет найти замену или что-то приятнее, чем касаться этих губ, смотреть на это лицо, таять в этих руках.       «Не волнуйся, я быстро найду тебе замену».       Резкая вспышка заставляет чуть отстраниться корпусом и потупить взгляд, опуская его в пол.       Он и правда все это сказал… — Антон? — испуганно. — М? — Ты не вспоминай никогда о том, что я тебе наговорил, пожалуйста, — вкрадчиво, виновато и тихо просит Арсений, начиная ковырять пуговицу на чёрной куртке. Как же ему стыдно, как же больно от тех слов, что он бросил в Антона от злости, совершенно не задумываясь над тем, насколько они ужасные и мерзкие, и насколько парню больно и неприятно было их слышать. — Не буду, — как-то зажато и все также смотря на дорогу, соглашается Антон, сразу понимая, о чем идёт речь.       Но Арсений не дурак, чтоб ему поверить. Он все осознает: и мужественное смирение, и выжатую улыбку через задетые чувства, и беглый взгляд, сосредоточенный на дороге, потому что повернуть голову, — показать слабость, показать, как сильно задело, расстроить, заставить его чувствовать вину — не хочет. — Это все неправда, я со злости, честно, — продолжает говорить Арсений. — Верю, Арс, — Антон грустно улыбается и на мгновение поворачивает к нему голову, проходясь тёплым взглядом по лицу, — я тебе верю. — Я люблю тебя больше всех кроватей в этом мире, — не унимается Попов, резко поворачиваясь всем корпусом к парню, — какие бы они не были мягкие, они все равно не заменят мне твои объятия, а по настоящему неземная для меня только твоя улыбка и я правда ни о чем не жалею, — эмоционально высказывает он главную мысль, — все эти дни с тобой того стоили. Что бы то ни было, но я не жалею, что мы тогда в туалете поцеловались. Ответить тебе взаимностью было лучшим решением в моей жизни, правда. Прости, за все, что я сказал.       Антон, остановившись на светофоре и снова повернув голову, выдерживает долгий, полный нежных чувств и трепетной благодарности взгляд на Арсении, который чуть ли не впервые видит, как смущённо алеют чужие щеки, а затем парень берет его руку и подносит к губам, целует, опускает на свою ногу и сжимает в ладони холодные пальцы. — Люблю тебя, — вдумчиво, полноценно, серьёзно, всеобъемлюще. — А я полон взаимных чувств, — улыбается кротко и счастливо Арсений, не сводя влюблённого взгляда.       Признания от Антона — это, конечно, что-то вечно убийственное и полыхающее зарей на щеках, вот только, на удивление, в этот раз из них двоих румяный сидит вовсе не он, а сам Антон, светящийся ярче искр от бенгальских огней и прячущий смущенный взгляд за дорогой, тем самым завораживая и сводя с ума ещё сильнее.       Какой же он красивый. — Ты на меня больше не обижаешься? — спрашивает Шастун осторожно через некоторое время, снова обращая на него свое внимание. — Я ещё думаю, — наигранно недовольно признается Арсений. — Ну думай, — смиряется послушно Антон, крепче сжимая его ладонь.       Когда они уже наконец подъезжают к нужному дому, на часах тикает второй час ночи. Шастун припарковывается на своём привычном излюбленном месте и глушит мотор, после одновременно с надевшим обратно кроссовки Арсением выходя из прогретой машины на дождливый холод. До подъезда они доходят, дабы не промокнуть, в быстром темпе, разрывая тишину двора только звоном ключей и звуком открывающейся двери, после чего молча поднимаются на нужный этаж, где Попов со стойким смирением ждёт, когда перед ним откроют двери в тепло, а когда так и происходит, то, зайдя внутрь, он без сил садится на коридорную тумбочку-сидение и застывает на месте, хотя изначально планировал снять кроссовки. — Прости, — непонятно за что шёпотом извиняется Антон, завидев его мученический вид, и сам опускается на колени, снимая с него свои кроссовки, а потом не сдержавшись, целует холодную руку смиренно положенную на ногу. — За что? — Арсений устало улыбается и не может себе отказать в удовольствии запустить пятерню в кудрявые, чуть спутавшиеся из-за ветра, волосы. Он зарывается в них пальцами, оттягивает, гладит, играется, как кот с нитками. И на удивление его даже немного подотпускает слабость и вялость, как будто он нашёл свой источник силы.       Антон в ответ тоже мягко улыбается, прикрывая глаза, и кладёт голову на его колени. По нему тоже видно, что он сильно устал, помятый и совершенно вымотанный, перепугавшийся за бурную реакцию мужчины на свои слова, надумавший кучу разного в своей голове, теперь только мирно дышит, наслаждаясь копошением руки в волосах. — Я с самого утра тебе все порчу, прости, — бормочет куда-то в бедро он виновато. — Ну это да, — со вздохом соглашается Арсений, чем вызывает снизу мягкое фырчание и тихое, протяжное: — Козёл. — На которое мужчина тоже отвечает ему тихим смехом, отклоняет голову назад к стене и рукой нежно поглаживает его по волосам.       Этот момент ощущается так спокойно и умиротворенно, так интимно, что не хочется, чтобы он заканчивался. Арсений ещё раз думает о правильности своего выбора и уже окончательно в нем не сомневается, просто не представляет, в каком он состоянии сейчас сидел бы в своей одиноко пустой квартире, в попытках заглушить всепоглощающую боль алкоголем. Ведь вместо этого замечательного и по-домашнему тёплого момента, он мог бы просто два часа назад послать Антона на все 33 буквы алфавита, рассориться с ним в пух и прах, наговорить ещё кучу ужасного, а потом все оставшиеся дни злиться на него и делать вид, что парня вообще не существует, да никогда и не существовало в его жизни. До тех пор, пока тот бы не уехал во Францию. Навсегда. И в его жизни перестал бы существовать по-настоящему. Тоже, уже навсегда. И от этого мир бы не рухнул, нет, планета бы не остановилась, люди бы по прежнему спешили на работу, автобусы бы не ездили по расписанию, солнце бы светило так же ярко, а воздух бы все так же с каждым днем теплел от приближения лета. И абсолютно все в мире было бы точно таким же, кроме Арсения. Он был бы уже совсем другим и, наверное, автоматически вошёл бы в список тех людей, которые позже, с абсолютно несчастными глазами, где боль, по ощущениям, глубиной в кратер, словно не зажившая от времени, а только ставшая от него больше, вспоминают, как сильно они когда-то любили и как глупо потеряли свою настоящую любовь, теперь находя утешение в другой, возможно, очень тёплой, искренней, хорошей, но не такой, не такой, когда при одном взгляде на человека внутри переворачивается дыхание, когда глаза смотрят только на него одного, не отрываясь, когда прикосновения по коже не сходящим жаром, когда душа и сердце только в его руки, когда шёпот обжигает похлеще огня, когда его губы по твоим губам проходятся электрическим разрядом, когда в объятиях хочется утонуть, а в страсти тел сгореть заживо, когда с замиранием сердца ждёшь каждой встречи, и когда из года в год взгляд только теплеет, а черты лица напротив становятся роднее.       Да, в жизни можно влюбляться сколько угодно раз, но только лишь один из них навсегда останется в памяти, как бы много не прошло времени, разливаясь теплотой и скрытой болью между рёбер.       Арсения мурашит и передергивает от одного этого осознания. Осознания потери. От этого чувства ужасного смирения, жалости и желания вернуть время назад, только бы все исправить, не поддаться гордости, злости, упрямству. Страшно. Как же хорошо, что он сделал правильный выбор, сейчас, осмелился, решился, потому что об ином исходе действительно думать страшно. Да, может, он и ошибается, может, Антон не тот единственный, с которым будет это «навсегда», может, им вовсе и не суждено быть вместе, возможно, у них вообще ничего не получится и они в скором времени разойдутся, как в море корабли, но какая к черту разница, что он в конце концов теряет? Не получится — вернётся обратно, это ж вообще не беда, зато ведь побывает в Париже. На то же и дана жизнь, чтоб ошибаться, взлетать, приземляться, снова подниматься, открывать новые горизонты, влюбляться, расходиться, знакомиться с новыми людьми, постоянно стремиться в неизвестность, искать свое место, своих людей, свое время, — это же нормально. Не нормально — это всю жизнь потом винить себя за то, что когда-то струсил, побоялся, не смог решиться. Вот, что страшнее любой неудачи. Потому что лучше упасть, понимая, что попытался, чем всю жизнь падать, зная, что так и не смог решиться. Ведь за любой удачей, всегда стоит «не» и с этим нужно смириться.       Не попробуешь — не попробуешь.       В конце концов, Арсений для себя уже самый необходимый вывод сделал: ему не важно, какая земля будет под ногами, главное — чтоб он ходил по ней вместе с Антоном.       Если одна из твоих мечт уже у тебя в руках, я положу туда и все остальные. — Ты меня ненавидел, — вдруг искренне усмехается Арсений, вылезая из своих мыслей и вспоминая их отношения до отношений, — помню, как мы с тобой впервые встретились. До этого весь ресторан жужжал, и о тебе только разговоры и были: «новый шеф-повар, такой красивый, вы видели, сколько у него подписчиков в инсте, интересно, а девушка у него есть», — он рассказывает, улыбаясь, а Антон все также лежит у него на коленях, наслаждаясь поглаживаниями по голове и внимательно слушает. — Мне тогда тоже дико интересно стало, что ты за человек такой, но я все никак не мог тебя уловить, ты только устраивался и больше носился с документами, чем появлялся в ресторане. И вот в тот день, когда я стоял и разговаривал со Стасом, неожиданно по коридору идёшь ты, уже весь такой при параде, в своей идеальной форме, красивущий невероятно, и я сразу думаю, что вот он, тот самый момент, сейчас познакомлюсь с тобой наконец-то. Но, когда ты подходишь к нам ближе, то на мою протянутую руку и «здравствуйте, Антон», реагируешь пиздец каким презрительным взглядом с ног до головы. А, и ещё в глаза зачем-то очень долго смотришь, от чего у меня тогда аж ладони вспотели от стресса, а потом ты как ни в чем не бывало кидаешь что-то Стасу и уходишь лёгкой походкой от бедра, вся такая я пошла, а я провожаю тебя в полнейшем ахуе и уже чётко понимаю, какой же ты высокомерный ублюдок и что мы, сука, ну сто процентов не сработаемся. Как, в принципе, потом и оказалось. — Не ври! Не смотрел я на тебя ни каким таким «презрительным взглядом», просто внимательно оглядел, а на глазах залип, потому что очень красивые они у тебя! — бубнит возмущённо Шастун, не поднимая головы, — и вообще, нет, мы впервые не тогда встретились, а ещё раньше, ты не помнишь что ли? — В смысле? Нет, не помню, — растерянно отвечает Арсений. — Серьёзно? Я тогда заходил на кухню впервые, чтоб посмотреть, где я буду работать, и там стоял ты, собственной персоной, разговаривал, кажется, с Серёжей и ещё кем-то. Я тогда с вами со всеми громко поздоровался, а ты был единственным, кто не только не поздоровался в ответ, а даже и не посмотрел на меня. И это было пиздец как обидно, и это я тогда тебя первым сразу же в голове пометил, как высокомерную и недружелюбную выскочку, с которой мы точно не подружимся, — говорит чуть обиженно.       Арсений громко смеётся. — Да ладно? Такое реально было? Блин, я, честно, не помню. Может, я вообще тогда не услышал тебя просто, потому что ну не мог я так отреагировать! — Ага, конечно.       Мужчина снова хихикает. — Теперь понятно, почему ты тогда себя так повёл. Мстил типа. А потом постоянно орал и цеплялся тоже из-за этого что ли?       Антон усмехается, тепло так. — Да. Я тебя после этого на дух не переносил, — говорит он со смешинками в голосе, — что уже было проигрышной стратегией, потому что я постоянно о тебе думал, и, возможно, если бы мы с тобой изначально дружили, все бы сложилось по-другому. — М-да, не переносил на дух, а теперь стоишь на коленях, — злорадствует по-доброму Арсений, оттягивая самую закрученную прядку и наблюдая, как та скручивается обратно, — нехило так тебя помотало, конечно.       Антон поднимает голову, смотря серьёзно и томно. — Ради тебя я могу хоть лечь, Арсений, — твёрдо заявляет он, долго и не моргая смотря в глаза.       Арсений поджимает губы смущённо и уводит взгляд вниз.       Раздавил.       Кто же знал, что между ними так кардинально всё поменяется с тех времен, словно сюжет какого-нибудь романтического фильма, где от ненависти до любви один шаг. — Но суп ты приготовить все же не захотел, — задумчиво подлавливает он, продолжая дальше перебирать спутанные кудри, когда Антон снова укладывается на его ноги.       Тот сразу кривится мультяшно и смешно. — Только не для Вилишевского, блять, пусть ему его любимый Алик готовит, — бухтит раздражённо. — Алик тебе, кстати, привет передавал. — Пусть он его себе в жопу засунет! — также сопит по-детски возмущённо Шастун, снова поднимая голову, и Арсений не выдерживает, смеётся мягко, затем наклоняется, обхватывает обеими руками горячие чужие щеки и целует. Не глубоко, больше нежно, трепетно, вкладывая всю свою любовь и чувства. Антон перестаёт дуться, расслабляется и в ответ отдаёт не меньше, кладёт руки на его бедра, но не сжимает, просто кладёт и поглаживает большими пальцами. — Лучше передай ему его привет обратно из Парижа, — говорит спокойно, как бы между прочим, Арсений, разрывая поцелуй и касаясь своим лбом чужого. — Арс, — Антон тут же отстраняется и чуть нервно встаёт, отряхивая пылинки со штанов, — я же сказал, что не поеду. — А я что, без тебя что ль на Эйфелеву башню лезть буду? — повседневным голосом спрашивает мужчина, задирая голову, чтоб насладиться концентрированным непониманием и замешательством в лице напротив. — Арс, что это значит? — взгляд Антона настолько замеревший в ожидании и взволнованный, что Арсений просто ни может не улыбнуться. — А ты, я уже смотрю, русский подзабыл. Я говорю: целоваться-то я с кем под Эйфелевой башней буду? — повторяет он, крича, будто у того плохо со слухом. — Подожди, ты… Арс ты… Ты сейчас согласен переехать во Францию или ты просто хочешь туда съездить? Я просто не понимаю, что ты хочешь сказать… — в глазах парня будто постепенно загораются огни, но он до последнего держит себя в руках, не даёт выбраться из недр души связанной надежде, не разрешает себе верить в услышанное, потому что оно может быть ошибочно. — Навсегда.       Антон закрывает ненадолго глаза. — Ты шутишь? — серьезным, порицающим тоном, все ещё не верит он и, кажется, уже даже не дышит, настолько замер в ожидании ответа. — Ну какие уж шутки, — улыбается спокойно Попов, — у меня тут такой талант пропадает, а я что, изверг какой, лишать тебя такого шанса. Да и во Франции я давно мечтал побывать. А ещё, — он не даёт сказать слово шокированному парню, выставляя палец, — а ещё это моё вложение в тебя. Считаю, что выгодное. Ты вот заработаешь много денег, станешь звездой всего ебаного кулинарного мира, и мы с тобой начнём много путешествовать, купим огромный дом и заведём собаку. А! И неземную! Неземную обязательно заберём!       У Антона такое трогательно милое выражение лица, словно он сейчас вот-вот разревется, а если он сейчас разревется, то, честное слово, Арсений разревется следом. Но парень лишь глубоко вдыхает, мотая головой и смотря с молчаливым выражением «ты не обязан этого делать», а затем подрывается с места и снова падает перед Арсением на колени, крепко сжимая его в своих объятиях. — Арс, если ты не готов, я подожду, ты не… — Антон, я хочу, — перебивает спокойно Арсений.       Шастун некоторое время молчит, пытаясь, видимо, уложить в груди бушующие чувства и сделать нужные выводы. — Мы будем путешествовать и дом самый огромный купим, и собаку… — Две? — воодушевленно загорается детским восторгом брюнет. — Сколько ты захочешь. — И неземную перевезем! — И неземную, обязательно, — тихо смеётся Антон, шмыгая носом, — все, что ты захочешь, Арс. Я не то что сам лягу, я положу весь мир к твоим ногам, только рядом со мной будь, хорошо? — он отрывается, со всей нежностью и благодарностью смотрит в голубые счастливые радужки, лазурным берегом моря переливающиеся, а у самого глаза на мокром месте. Целует. В глаза эти его невероятно красивые, с самого первого взгляда в сердце на поражение попавшие, в губы тонкие, от желания прикоснуться к которым он когда-то захлебывался, в нос причудливый, по которому всегда хотелось пальцем щёлкнуть, в лоб горячий, в щеки щетинистые, колючие. — Спасибо. Спасибо, Арс.       Попов смеётся, смешно морщится от мокрых поцелуев по своему лицу и готов лопнуть от счастья, накрывшего его ударной волной после такой бурной и искренней радости парня, ради горящих глаз и сияющей улыбки которого он готов прожить этот день ещё раз, только бы видеть его таким всегда, потому что все оно того стоило.       Но в какой-то момент Арсений пугается, замирая, когда у резко остановившегося в пространстве Антона лицо меняется с растроганного и воодушевленного на взволнованное и опешившее, словно до того заторможено дошло что-то ужасное. Парень за затылок наклоняет его голову чуть к себе и касается губами лба. Невероятно горячего лба. — Блять! Еб твою мать, ну, Арс, ну, пиздец же, — негодует тут же Антон, смотря осуждающе и немного испуганно на все ещё ничего не понимающего мужчину. — Что? Да что? — сполошено смотрит тот, хватая его за руку. — Хуй через плечо! — Шастун сам перехватывает его руку, поднимая с пуфика, и волочит в направлении спальни, — у тебя лоб горячий пиздец просто, набегался, блять.       Арсений задумчиво притрагивается свободной рукой до лба. Бля. Реально. Бля. И правда. Горит. И правда. Опять горит. Да еб же ш вашу мать. Ну как так-то? Да сколько ж можно? Он что стал амбассадором выражения сгорел сарай, гори и хата? Не, ну если так постоянно гореть, то можно и каким-нибудь призрачным гонщиком заделаться. — Блять, — выдыхает он, а затем уже в спальне вспоминает про ноги и упирается, не давая парню затащить себя в кровать. — Стой! У меня ноги. — Поздравляю, — Антон поворачивается, ожидая с сосредоточенным и серьёзным выражением лица, — ещё какой-нибудь удивительный факт?       Арсений стопорится, поднимает удивлённо брови и чуть опускает подбородок, а потом показывает палец. — На тебе, удивительный фак.       Антон закатывает глаза, убирая тот рукой и меняет только вот расползающуюся смешинку на былую сосредоточенность. — Арсений, блин, ты сейчас доиграешься. — Ну мне ноги помыть надо, — возмущается, смеясь, мужчина, и разворачивается к ванне. — Ты невыносим, — со вздохом. — Так и не надо меня никуда выносить. — Арсений! — уже не может скрыть треснувшего лица Антон, поэтому смеётся, но с осуждением в глазах.       А Арсений хихикает довольно и радостно, скрывается в ванной и моет ноги. В горячей, почти обжигающей воде, чтобы ледяные пальцы точно растаяли. А потом около зеркала застывает и улыбается, потому что не может поверить, что можно быть настолько счастливым, что можно чувствовать себя настолько нужным кому-то, что можно так любить и что мечты сбываются, а они и правда ведь сбываются, от «у тебя что глаза на затылке, калич голубоглазый» до «пиздец, как же сильно я люблю тебя, Арсений».       Мужчина отмирает от зеркала, но воодушевлённая улыбка никуда не уходит, поэтому он так и шлепает вместе с ней на кухню, где Антон, успевший переодеться в домашнее, уже вовсю заваривает пакетик от простуды и мятный чай. Позади него на столе лежит разворошенная аптечка, а в окно все ещё летят, разбиваясь о стекло, капли дождя, стукаются о карниз и придают моменту ещё большего уюта и тепла. Хотя, казалось бы, куда уж больше.       Арсений резко и сильно врезается в напряженную спину грудью, крепко обхватывает руками поперёк живота, словно схватив свою добычу, и укладывает голову чуть ниже затылка, улыбается, как кот наевшийся сметаны. — Ты хороший, Антон, — он не знает, почему из множества комплиментов и слов вырвалось именно это, но появившийся лёгкий румянец на чужих щеках, к которым он кое-как дотянулся, чтоб поцеловать, отбивает любые вопросы.       Антон ставит горячий чайник обратно на плиту и обхватывает уже тёплые, согревшиеся, руки своими. Улыбается. А затем смотрит себе под ноги и поджимает губы. — Ну, Арсееений, блииин, ты опять босиком что ли? — возмущается он и, вдруг резко развернувшись, ловко и быстро, не без труда, конечно, но перебрасывает брюнета через свое плечо, после сразу направляясь в спальню.       Арсений весело смеётся, болтая ногами, и специально цепляется за каждый проем руками, упрямо не давая себя занести в комнату. Шастун на это тоже смеётся и одновременно ругается, прёт напролом, с кряхтением и немалым усилием, но все-таки доносит его до кровати, после сразу же скидывая на неё, как будто мешок картошки. Но неземная кровать на то и неземная, сразу проглатывает поступившее тело своей мягкостью. Вот только Арсений сдаваться не планирует, он не робея, утаскивает парня на себя, вцепившись в его руки. — Козёл, — смеётся Шастун, наваливаясь на него всем телом и тут же обнимая. — Сам такой, — улыбается игриво Арсений, чувствуя в себе столько сил, словно прямо сейчас готов пересечь путь от Марса и обратно. Крепко обвивает парня ногами, прижимая к себе.       Антон отстраняется и упирается по бокам от его головы на выпрямленные руки, дышит глубоко, заглядывает в глаза мягко, целует в нос. — Теперь лечиться. Я уже чай тебе сделал. — Нуууу, доктор, может, — Арсений чертит пальцами линию от груди до низа живота, — лучше лечебный секс? — ногами прижимает ближе к себе, ребячится.       Шастун мычит страдальчески, как будто на него свалились все тяготы этой бренной жизни, тяжело вздыхает, проводит носом вдоль шеи, наслаждаясь запахом чужого тела, но все равно снова отстраняется на расстояние выпрямленных рук. Ещё его эта рубашка тонкая сводящая с ума с самого начала, когда он ее только увидел. — Нееет, Арсений, чай, — твёрдо. — Ну, доктор, а может, все-таки сеееекс? — Попову очевидно нравится растягивать это слово и видеть абсолютно нелепое детское смущение парня. Он заводит руки тому за спину, залазит под байку, проводит с нажимом, чуть приподнимается и втягивает в мокрый, развязный поцелуй, пахом прижимается и трётся сильнее. — Если бы ты только знал, как сильно я хотел тебя, тогда, на кухне, — признается между поцелуями. — Если бы ты только знал, как сильно Я тебя хотел, — отвечает Антон, прикрывая глаза и на мгновение поддаваясь ласкам, касаниям, чувствам. Он опять льнет ближе, мокро целует шею, линию подбородка, спускается к груди и сам чуть не стонет, когда Арсений под ним так развратно выгибается, дышит тяжело. — Нет, нет, Арс, пожалуйста, — мотает головой, но с притяжением чужого тела справится не может, целует, лижет, задыхается. — Ты невозможный.       Арсений издаёт тихий протяжный стон, когда парень прикусывает сосок, зализывая следом, потом цепляет губами другой, а потом тянет дорожку вниз по животу, но перед тем как зайти ещё ниже, он, не отрываясь, прикладывает руку к его все ещё горячему лбу, наверное, в надежде на чудо, и вздыхает. — Прости, Арс, — будто от чар просыпается, отстраняется, слазит с кровати, несмотря на чужой уже полный негодования стон и тихое «изверг». Арсению остаётся только раздосадованно поправить рукой полустояк и, развалившись звездой на кровати, в попытке словить дзен уставиться в потолок.       Антон возвращается через пять минут с чаем в руках и заваренным пакетиком, кладёт все осторожно на тумбочку и со смешинками смотрит на то, как брюнет от скуки двигает ногами и руками, словно пытается сделать на кровати ангелочка. — Пей, — командует он. — Пью, — Арсений тут же бросает своё занятие, скомкав половину кровати, и берет кружку с лимонной хренью от простуды, решая начать с неё. Параллельно раздевается и забирается под одеяло, после внимательно смотря на то, как копошится в шкафу и переодевается в спальное сам Антон. Это завораживает. Хотя его в принципе завораживает все, что связано с тем. — Ты меня приворожил? — серьезным тоном спрашивает он, почти допивая свой чай.       Шастун фырчит, подключает телефон к зарядке, а потом ещё что-то в нем печатает. — Да. А ты думал, че я тебе твою футболку так долго не отдавал. — Отключает экран и кладёт айфон на тумбочку, после чего наконец гасит свет и забирается с другой стороны на кровать. Долгое молчание Арсения его пугает, поэтому он осторожно поясняет: — это шутка, если что.       Тот сразу же смеётся, откладывает кружку на тумбочку рядом и съезжает чуть вниз, головой на подушку, чтобы повернуться к лицу Антона и быть с ним на одном уровне. — Я просто уже о другом задумался. — О чем? — Шастун придвигается ещё ближе, утыкается носом в его тёплую, даже горячую ключицу, а руку кладёт на талию, обнимая и притягивая к себе, хотя расстояние между их телами и так уже давно покинуло чат.       Арсений сдувает лезущие в лицо кудряшки и, примостив подбородок на голове парня, закрывает глаза. — О том, что я видел свою футболку «я перестал волноваться», которую подарил тебе очень давно, но думал, что ты её выкинул, у тебя в шкафу. — У меня не поднялась рука её выкинуть. Правда, я хуй знает почему, я тогда, вроде, ещё не был в тебя влюблен. Хотяяя, раз не выкинул, может, уже и был, хрен его знает, — отвечает тихим дыханием по коже Антон, притираясь кончиком носа.       Арсений так же тихо смеётся. — Тебя послушай, так кажется, что ты с первого взгляда в меня влюблен.       Антон долго ничего не говорит, дышит спокойно и размеренно, одаривая кожу теплом своего дыхания, и мужчина думает, что тот либо просто решил не отвечать, либо уже задремал, по крайней мере, из них двоих Антон устал намного больше, потому что у Арсения есть нескончаемый источник в жопе, а вот кому-то его не додали, поэтому сейчас он только коротко улыбается, целует в любимую кудрявую макушку и после тоже отпускает себя во власть ночи, уже толком и не разбирая тихое «Может, и с первого» было его мыслями, началом сна или все же реальностью.