Печенье к кофе

Настенные часы громко тикают, и каждый секундный удар Чонгук скучающе отсчитывает. Минута сменяет другую, а его спина всё ещё потирается о смятые простыни от очередного грубого толчка. Уличный свет жёлтыми мазками выбеливает сумрачную комнату, где-то за окном срабатывает сигнализация, и звук сирены мешает вести подсчёты бесконечным секундам. Бедро до боли сжимают, наверняка останутся синяки, как и на ключице сохранится метка впившихся зубов. Парень на мгновение зажмуривается, сглатывает, а затем возобновляет отречённое изучение потолка. Чужое горячее дыхание обжигает шею, влажные кончики серых волос щекочут скулу. Чонгук впивается пальцами в перекатывающиеся на спине мышцы, и не потому, что безумно приятно, а потому, что так было бы правильно. В глубине души юноша ненавидит себя за невозможность отдаться моменту и утонуть в заветном наслаждении. Пасть под натиском чувств нельзя, забыться — равносильно погибели. Потом станет больно, и Чон это знает, знает, что после сладкого небытия реальность подобно кислоте разъест плоть до кости. Первая слеза за весь вечер так некстати скользит с уголка глаза, когда тяжёлым векам позволяют сомкнуться. Подушка впитывает провокационную влагу, она не в первый раз питается горячей солью чужих глаз: каждую ночь Чонгук отчаянно рыдает, истошно воет, моля Господа закончить его страдания, моля дать ему сил, чтобы разорванное на части сердце смогло биться дальше. Слабость на периферии мнимого собственничества, детского эгоизма. Надежда на балансе давно осознанной истины. Мимолётная эйфория в предвкушении перемен, разбивающаяся на осколки от удара статичности. Желание сохранить крупицы сомнительной радости день за днём острым ножом потрошит и без того ноющую грудь, выворачивает наизнанку чувства и заставляет в них захлёбываться. Чонгук понимает, что бездействие его убивает, что боль ежесекундно множится, но не находится мужества содрать с себя обгорелую кожу, ведь под ней испепелилась и его душа. Очередной толчок. Низкий гортанный рык в самое ухо. Сбитое тяжелое дыхание. Поначалу Чон с ума сходил от хриплого чуть шепелявого голоса, от уверенных умелых касаний, голова шла кругом от жара крепкого тела, мягкости кожи. Было неважно, что с тобой делают и для чего, ведь главное — кто. Отсутствие нежности и гонка за собственным удовольствием ничуть парнишку не волновали, под прохладными шершавыми ладонями притаилась сладость пьянящая, вкушая которую, Чонгук и смерть от руки любимого бы принял с благоговением. Ноги закидывают на плечи, головка верно жмёт по простате, да только не хочется Чону извиваться и скулить умоляюще, хочется вырвать из груди разросшуюся ядовитую скверну, чтобы без страха быть отвергнутым прижать любимого к себе и упиваться запахом волос, да нежностью кожи. Хочется вздохнуть с облегчением, зная, что твоё, зная, что и тебя. Мужчина сверху кончает с протяжным низким стоном и падает рядом на постели, на неудовлетворённость Чонгука ему плевать, как и самому Чонгуку в принципе тоже. Уже пару месяцев со слезами на глазах Чон рукой заканчивает недовершённое. Без давящей тяжести чужого тела дискомфортно. Сбившееся тяжелое дыхание как таймер, отсчитывающий мгновения до переломного момента, когда поддерживаемая иллюзиями идиллия оборвётся и снова будет больно. — Ты останешься? — Вопрос неизменный, привычный, но почему каждый раз так сложно его задавать, наперёд зная ответ? — Сегодня не выйдет, Чонгук. Извини. — Он даже не старается звучать убедительно, не прилагает и толики усилий изобразить реальное сожаление. Чон сглатывает подступивший комок слёз. Вытекающая сперма начинает засыхать на бёдрах. — Снова дела? — Бесцветный мёртвый голос, как и сам Чонгук — лишённый красок и безжизненный. — Да, — сухо бросает и поднимается с кровати, чтобы начать одеваться. Очередные слезинки скатывается по вискам и тонут в подушке. Чонгук влюблён, до кружащейся головы и бабочек в животе, до маниакального желания целовать следы его ботинок и коллекционировать в банках воздух, коим он дышит. Так влюблён, что пылких чувств хватило бы на двоих, согласись он принять их. Но человеку по имени Мин Юнги нужно лишь податливое тело, врываясь в которое избавляешься от эмоциональной перегрузки напряжённых будней; нужна безотказная кукла для плотского удовлетворения; нужен пустой сосуд, куда можно влить полнящее недовольство от жизни, преобразующееся в синяки и кровоподтёки. Мин Юнги нужна вещь, которой он может воспользоваться где и когда захочет. На скорую руку мужчина с серебряными волосами натягивает в порыве страсти скинутые на пол вещи. Одевается в абсолютной тишине, разбавленной тиканьем настенных часов. Чонгук привык, что они никогда не говорят. Юнги не нужны разговоры, разговоры с отверстием прямого назначения не нужны. Чон же напротив — готов душу продать, чтобы выяснить, чем живёт его любимый, что думает, что чувствует, что Мин съел на завтрак и какую последнюю книгу прочитал. Чужое равнодушие ранит, тупым ножом вспарывает плоть медленно и болезненно, да только страх лишиться этого безразличия кровь леденит в жилах и органы скручивает в тугой узел, что ни разогнуться, ни прокричать, ни вдохнуть нельзя. — Когда я увижу тебя снова? — Чонгук утирает слёзы холодными пальцами, пока Мин повернут к нему спиной, правда, нет уверенности, что, увидь Юнги чужие страдания, ему будет не всё равно. — Не знаю. Я позвоню тебе. — Врёт. Он не позвонит, а просто заявится в маленькую квартирку и возьмёт своё, когда придёт время. Чон понимает, что должен сейчас сказать, должен попросить его больше не приходить, ведь сердце трещит по швам и нет гарантии, что в следующий раз оно вынесет жестокую пытку. Нужно высказаться, излить душу, опустошить закрома отравляющих мыслей. Будто обкусанный пчёлами язык облизывает пересохшие губы. — Юнги… — Робко, сдавленно, едва слышно. — Нам нужно поговорить, Юнги. О нас. — Слышит себя как через забитые ватой уши. Сердце застыло, и липкий страх начинает сковывать ледяными цепями. Мужчина с серебряными волосами оборачивается, тонкие жилистые пальцы возятся с пуговицами рубашки. Лицо уставшее, уставшее от чужой безграничной глупости. В прищуренных лисьих глазах не так сложно уловить промелькнувшую насмешку, ведь нет никаких нас, есть только маленький влюблённый гомик и мистер сама добродетель, оказывающий ничтожному отщепенцу вселенское одолжение. — Давай не сейчас, ладно? — Нет, сейчас, — совсем вязко настаивает Чон, превозмогая дрожь в теле. Язык, тяжелый и распухший, совсем не слушается. — Мы встречаемся уже полгода… — Я же сказал, что не сейчас! — Мин повышает голос. В чёрных глазах скользит раздражение, оставляющее на щеке юноши унизительную пощёчину, отрезвляющую и уничтожающую всю смелость на корню. Как от реального удара Чонгук вздрагивает и закрывает глаза. Он не видит, как Юнги завершает сборы и покидает квартиру. Хлопок двери заставляет сердце замереть в груди. Холодно. Без тепла чужого тела холодно. Без тепла чужой души. Чонгук не дышит, не позволяет себе вдохнуть, пока лёгкие не начинают гореть от нехватки кислорода. Терпит, морщится, сжимает простыни в кулаки, мечется по кровати, а как только делает первый вдох, так сразу же распадается на истошный отчаянный вопль. А затем снова. И снова. Кричит, пока глотка не начинает болеть, пока не начинает захлёбываться рыданиями. Чужой аромат витает вокруг, дурманит, отравляет, выворачивает наизнанку. Чон колотит подушку, рвёт наволочку, скидывает простыни на пол, чтобы в следующую минуту вскочить и принести их обратно, чтобы уткнуться носом в белую влажную ткань и вдыхать полной грудью, убивая себя его запахом. Зависимый влюблённый дурачок, очередная доза сомнительного сиюминутного удовольствия для которого ценнее собственной жизни, медленно гаснущей и увядающей. Наивный маленький мальчик, без остатка отдающий себя и не получающий ничего взамен, кроме иголок, вонзающихся в сердце. Часы по-прежнему тикают, вторят тихим истеричным всхлипам, заглушённым простынями. Обнажённое тело, свёрнутое калачиком на разворошённой постели, крупно подрагивает. Пройдёт пара часов, прежде чем Чон дотащит себя до ванны и под горькие всхлипы избавит налитую плоть от напряжения. Пройдут не одни сутки, прежде чем свежая рана начнёт затягиваться. Пройдёт неделя, прежде чем неуспевающие зажить порезы снова вскроют одной лишь улыбкой, улыбкой и каждый раз таким обнадёживающим ты мне нужен.