Печенье к кофе

Чонгук ждёт. Трясущимися руками мешает купленную на последние деньги лапшу и ждёт. Ждёт своего палача, который снова придёт вытрясать из него душу. Расплачиваться кровью за грехи отца, которого ты даже не знаешь, — нет ли в этом насмешки от коварной безжалостной судьбы? Прошлые ссадины ещё не зажили, как свежие побои лягут сверху уже сегодня, невольно запечатывая в самоизоляционный кокон на ближайшую пару недель, когда подобно собаке придётся зализывать раны в удушающем одиночестве маленькой тёмной квартирки. Чон пытался дать сдачи: укладывал одного, но на следующий день приходили уже двое и избивали его до полусмерти, только теперь не в стремлении вытрясти деньги, а с целью поквитаться за позорное поражение. Парнишка менял съёмную квартиру, но оголодавшие псы, коим перешёл дорогу его отец, без труда находили новое пристанище и били с каждым разом лишь сильнее за попытку избежать справедливой расплаты. Уезжать из города было страшно, да и не располагал студент на заочном соответствующей суммой — его обчищали до нитки каждый раз, не забывая о волшебной порции ударов под рёбра. Снимать и дальше жильё Чонгуку было не по карману, он вернулся в старую квартиру бабушки, затхлую, пыльную, со скрипящей разваливающейся мебелью и плесенью на ободранных обоях. Миссис Чон пила, и неудивительно, во что превратилась её обитель, служащая алкогольным притоном. Юношу тошнило от спёртого смрада мочи и дешёвой выпивки, всевозможным проветриваниям и уборкам не удавалось изжить въевшуюся в стену гниль творившегося доселе личностного разложения. Ненавидел Чон дни своих пыток ещё и тем, что в какофонию мерзких запахов каждый раз добавлялась и нотка свежей крови. Звонок в дверь заставляет вздрогнуть. Прожёвывая остатки лапши, парень утирает рот тыльной стороной ладони, смотрит на разбитые костяшки и тяжело сглатывает. От неуместных норм приличия передёргивает — давить пальцем на звонок ничто иное как насмешка, ведь нет ничего забавнее, чем вежливо предупредить о намерении в очередной раз покалечить. Ваш палач любезно дожидается у порога, поэтому будьте добры открыть ему, если вы не слишком обременены, разумеется. Юноша фыркает и ставит пустую тарелку в раковину. А если он не откроет? Сломают дверь? Но у Чона нет денег ставить новую. Всё началось четыре месяца назад. Тогда к нему наведались в первый раз и весьма деликатно объяснили, чего хотят и какими сроками их запросы ограничиваются. Чон Дживон кинул весьма серьёзных людей на очень крупную сумму и умудрился сбежать из страны, правда, после долгих поисков четыре месяца назад его тело обнаружили на дне реки, а украденных миллионов и след простыл. Кучка головорезов уверовала, будто все деньги Дживон перевёл своему единственному ребёнку, которого бросил вместе с родившей его женщиной восемнадцать лет назад. Сейчас Чонгуку двадцать один, отца он не помнит, как и мать — она сгорела в их квартире, когда малышу было семь. Всю сознательную жизнь мальчик рос в интернате. По совершеннолетию у Чона не было ни родни, ни дома, ни друзей. Игнорируя возможность пойти учиться, он сразу устроился на работу, чтобы оплачивать съёмное жилье, ибо селиться в клоповнике покойной бабки-пьянчужки было ниже сохранённых остатков собственного достоинства. Но наведывающиеся раз в пару недель палачи, забирающие всю имеющуюся наличку, не интересовались состоянием чужой гордости. Чонгук открывает дверь и уже знает, что предстоит вынести: первые десять минут его будут вполне себе вежливо просить отдать припрятанные деньги, затем прикажут раздобыть украденную сумму во что бы то ни стало, а лишь после череды отрицательных ответов вознаградят побоями. Сегодня в маленькую квартирку на окраине Пусана заявляется всё тот же парень лет двадцати восьми, низкий, но крепкий, с широкими плечами и выставленной напоказ накаченной грудью. Каменное бледное лицо, чёрные узкие глаза, плотно сжатые губы. Уродливый длинный шрам вертикально разрезает бровь и правый глаз. Часть длинных тёмных волос на макушке сцеплена резинкой, остальные хаотично падают на покатые плечи. Рукава лонгслива завёрнуты у локтей, демонстрируя увитые венами светлые предплечья. Тонкие пальцы играются с лезвием ножа. Чон лишённым всякой жизни взглядом мажет по лицу прибывшего мучителя. — Денег Дживона у меня нет, и доставать их для вас я не собираюсь. На последние сбережения я сегодня купил поесть, поэтому давай. Бей сразу. Не нужно разговоров. Парень устал разыгрывать один и тот же сценарий по кругу, поэтому бросает очевидное сразу с порога. Горькая усмешка трогает уголки его губ. — Может для начала впустишь? — Палач выгибает бровь. — Мне надоело отмывать кровь от паркета, она и так въелась в эти пропитанные мочой, рвотой и дешевой алкашкой доски. Если пришёл преподать мне двадцатый по счёту урок, то давай. Но ничего не изменится. Незнакомец фыркает, челюсти до скрипа зубов сжимаются, а чёрные глаза сощуриваются и недобро поблёскивают. Схватив Чона за плечи, парень заталкивает его в квартиру, швыряет к стене и закрывает дверь. — Поваляли дурака, и хватит, — рыкает, засовывая нож под ремень узких джинс. — Я сказал тебе, что денег у меня нет и… — Я знаю. Чонгук замирает и округляет глаза. — Господин Чве тоже знает. Ему просто нужно на ком-то выместить злость и возместить хотя бы малую часть ущерба, правда, твоими грошами компенсировать украденное он будет пару столетий. — Тогда почему бы вашему господину Чве не прийти и не поколотить меня самому? Неужели подсылать вшивых собак ему приятнее, чем собственные руки ополоснуть кровью сына того, кто сумел обвести его вокруг пальца? Парень со шрамом подрывается с места и припечатывает Чона к стене, зажимая тонкое горло широкой костлявой рукой. — Ещё раз назовёшь меня собакой… — шипит сквозь стиснутые зубы. Пленник тяжело сглатывает, позволяя чужой ладони ощутить плавное движение кадыка, и приопускает налитые свинцом веки. Уголки губ в насмешке приподнимаются. — А то что? Ударишь? — Перед глазами начинает мутнеть, вдыхать каждый раз становится всё тяжелее и тяжелее, ибо кольцо вокруг горла сжимается всё туже. — Только давай уже нормально будешь бить, а не как в последние разы — словно каши не ел, словно девчонка. Резкий удар под рёбра заставляет пополам согнуться, несколько секунд функция дыхания отказывает в работе, а затем свежий воздух будто камень ползёт по трахее. Чёрные глаза напротив горят и обжигают. Сжатый кулак теперь проходится по лицу. Чонгук падает на колени и сплёвывает кровь. — Неужели драться научили? — снова дразнится. Утирает красный рот и пытается подняться. — Ты думаешь, я дурак и не понимал, что бьёшь меня совсем легонько? Ты хоть и кажешься мелким, но сил тебе не занимать. Что? Жалеешь меня? — Скалится кровавыми зубами. — Как же мог господин Чве держать у ног такую непригодную для грязной работы псину. До тебя мальчики не грешились делать из меня отбивную. Заявившийся мучитель рычит что-то неразборчивое и набрасывается на Чонгука, вновь валит его на пол, больно расшибая спину и затылок. Хаотичные удары без продыху ласкают не прекращающее ухмыляться лицо. Залитый кровью Чон как сумасшедший лыбится, чем подкармливает чужую бушующую агрессию, но поделать с собой ничего не может. Так всё и кончится. Даже тот, кто щадил его, сейчас не скупится на отчаянную жестокость. — Почему? — звучит хрипло и сдавленно, едва разборчиво. — Ответь мне. Парень на удивление временит с кулаками и отстраняется. Дыхание тяжелое, сбитое, рваное. Чёрные лисьи глаза внимательно всматриваются в залитое кровью лицо, наконец лишённое раздражающей насмешки. — Почему ты приходишь уже второй месяц? До тебя никто не наведывался дважды, лица не повторялись. Линия губ искривляется. Кажется, мучитель хочет нанести очередной удар. Занесённый кулак сжат до выпирающих лезвием кровоточащих костяшек, правда, рука подрагивает. — Как ты уже выразился: псина оказалась непригодной. Вместо недвижной жертвы парень ударят со всего размаха в пол, а после живо поднимается на ноги и прислоняется к обшарпанной стене прихожей. Чонгук что есть сил пытается оторваться от грязного паркета и встать. Его шатает, тяжело совладать с тошнотой и головокружением. Во рту скопилась лужица крови, скула саднит, а левый глаз заплыл. На ватных ногах подойдя к мучителю, Чон тянет руку, хочет коснуться плеча, но его хватают за тонкое запястье, резко дёргают и заместо себя прижимают к стене. Чёрные глаза прищурены, смотрят хищно, голодно. Незнакомец со шрамом похож на загнанного в угол зверя, готового в минуты отчаяния биться не на жизнь, а на смерть. — Как тебя зовут? — горячо выдыхает в лицо незнакомца. Подкосившиеся ноги делают их примерно одного роста. — Юнги, — зло бросает и подаётся ближе, касаясь кончиком носа чужой окровавленной щеки. От подобной близости голова Чона кружится лишь сильнее. — Почему тебе не плевать, Юнги? Парень со шрамом отстраняется и заглядывает Чону в его прищуренные шоколадные глаза, и как бы он ни старался, промелькнувшее на дне чёрной радужки сожаление не удаётся скрыть. — Потому что я знаю твоё прошлое, знаю, через что ты прошёл. Ты не заслуживаешь столько боли. Чонгук откидывается затылком на стену, стискивает опухшие веки и громко сглатывает. — Но ты всё равно приходишь и наносишь удар. Хоть глаза парнишки и закрыты, его палач знает, сколько горя и страданий прячутся под пеленой налитых век. Ослабляя хватку на чужих плечах, Юнги подаётся вперёд и шепчет в самое ухо: — Если приходить будут они, ты не протянешь долго, Чонгук. — А кто сказал, что я хочу тянуть? Юнги не находится со словами, он прижимается своим лбом к чужому и пытается восстановить сбившееся дыхание. Прижатой грудью ощущает, как бьется мальчишечье сердце, как горячо чужое тело и как оно дрожит. Хриплые выдохи обжигают губы. Юнги хочется убежать, убежать от своих чувств, а ещё лучше для начала ударить, да так, чтобы причина его бессонницы разом исчезла, поэтому парень делает шаг назад, а затем ещё один и покидает пропитанную кровью и болью квартиру, ведь занесённая рука всё равно дрогнет, не достигая цели.