Печенье к кофе

Чонгука будят мученические стоны. Снова. Ещё темно. Размытые цифры прикроватного будильника неоновой зеленью рисуют 5:03. С сумасшедше колотящимся сердцем парень переворачивается на противоположный бок. Юнги, бледный как мел, извивается на простынях, пальцами впиваясь в серую ткань пододеяльника. Пот заливает лицо и шею. Влажные волосы липнут к щекам, грудь высоко вздымается от тяжелого дыхания. Брови нахмурены, лоб исполосован морщинками. Вокруг стиснутых век россыпь гусиных лапок, ресницы трепещут. Сглотнув комок нервов, Чонгук впивается зубами в нижнюю губу до боли, усаживается поудобнее и нежно обнимает ладонями исхудалое землистое лицо. — Юнги, проснись. Я здесь. Я рядом. — Руки проводят по впалым щекам, гладят нежно. Наклонившись, Гук целует мокрый лоб, виски, кончик носа. Лаской он намерен вырвать любимого из тёмных глубин отравляющего беспамятства. — Давай же! Возвращайся! Юнги продолжает метаться, истошно скулить, комкать одеяла. Глазные яблоки дико вращаются под тонкой кожей покрытых голубоватыми венками век. В последние месяцы Мин всё дольше приходит в себя — неужели после продолжительной ремиссии наступает период рецидива? Он ведь пьёт таблетки. Пьёт. Обещал пить. — Милый, пожалуйста. — Чонгук уже сам готов взвыть в отчаянии, глаза разъедает песок скопившихся слёз. Руки хватаются за обтянутые чёрной футболкой плечи и трясут. Гуку страшно. Страшно, что в один день любимый не вынырнет на поверхность, позволит прошлому похоронить себя заживо под останками расколотой души. — Прошу тебя, проснись. Продолжая наблюдать за муками своей половинки, парень не может сдержать горького стона. Соль не щеках разъедает кожу, громкие всхлипы доносятся как через заткнутые слоем ваты уши. Сердце пульсирует в горле, и Чону кажется, будто он сейчас выблюет его вместе с клубком удушающих эмоций. Утопая в безысходности, он ударяет Мина по щекам. Снова и снова. Следом кулак врезается в грудь. Затем опять — сильнее, напористее, отчаяннее. Чонгук захлёбывается слезами и продолжает давать волю трясущимся руками, пока в одно мгновение не ощущает влажное прикосновение к своему предплечью. Юнги смотрит широко раскрытыми глазами, из которых ещё не успел выветриться дичайший ужас подсознательного. Расширенный зрачок пульсирует, бледные иссохшие губы дрожат, кадык на горле дёргается. Опомнившись, Гук роняет голову на чужую вздымающуюся грудь и сдавленно мычит, позволяя слезам напитывать чёрную футболку. Бьётся сердце. У Юнги бьётся сердце. Быстро-быстро. Это заставляет разрыдаться сильнее. — Гуки… — едва слышно, хрипло, измученно. Влажная ладонь ложится на макушку — и это всё, на что способен Юнги в данный момент. Громко всхлипнув, Чонгук отрывается от вымокшей груди, по-быстрому утирает слёзы и заправляет кудряшки за уши. Любимый не должен видеть его слабым, не должен беспокоиться ещё и за него. — Всё в порядке. — Пытается улыбнуться, но уголки губ очень быстро предательски ползут вниз. Любимый кажется таким потерянным, таким разбитым. Он смотрит, но будто не видит, не может узнать. У Чона сердце кровью обливается. — Всё в порядке. Иди ко мне. Про таблетки и сеансы психотерапевта он спросит потом. Всё потом. Подложив подушку под поясницу, парень усаживается в изголовье. Юнги плывучей массой переворачивается на бок и опускает голову на его бёдра. Дыхание выравнивается, во взгляд возвращается осознанность. Гук вплетается пальцами в отросшие влажные волосы, гладит любовно, убирает пряди от лица. Мин утыкается лбом ему в низ живота. — Я опять вижу его — запертого в той тёмной комнате, оставленного умирать. Я дёргаю за ручку, стучусь, но не могу открыть. Я не хочу открывать. Я сдался. Чонгук кусает губы. Никто не думал, что будет вот так: что Юнги не сможет отпустить, не сможет принять одиночество и простить себя за предательство, что будет мучаться кошмарами, захлёбываться страхом и болью и распадаться на куски. Казалось, после сепарации история болезни начнёт подходить к логичному эпилогу, а не обзаведётся новыми главами с интригующей завязкой. — Я бегу к нему, вижу — нет, знаю, — что он страдает и нуждается во мне, но я не тяну руку, я позволяю ему умереть. — Так и должно быть. Так правильно. — Чон массирует вспотевший затылок, пробирается дальше, сует руку под ворот футболки и массирует острый позвонок. У самого слёзы вновь собираются в уголках глаз. — Ты полноценный, и без него полноценный. У тебя есть я, и я люблю тебя. Юнги стонет и потирается лицом о мягкую кожу смуглого бедра. Поддевает носом краешек пижамных шорт и окольцовывает ляжки руками. — Я знаю, что ты пережил, и я знаю, что ты нуждался в нём, он помогал тебе быть сильным. Но сейчас у тебя есть я. — Иногда я зову его. Настолько отчаиваюсь, что зову и умоляю, но он не приходит — только во снах мучает меня, раз за разом показывая сцену своей гибели. По моей вине. — Милый… — Чон теряется. Он чувствует бесполезность лечения, он почти уверен, что любимый не принимает таблетки. Завтра нужно позвонить доктору Киму. — Что я могу сделать для тебя? Юнги сильнее обнимает крепкие бёдра и целует кожу под шортами. — Просто будь рядом. Пожалуйста.