Империя солнца

      Домой Ньют вернулся поздно, но, едва переступив порог квартиры, он скинул с себя пальто и, взъерошенный и опустошённый, не испытывая ни голода, ни усталости, с шумом ворвался в комнату, чтобы подхватить со стола дневник Тесея. Он мельком обернулся, чтобы взглянуть на Тину — по привычке, и, убедившись, что она была на месте, там же, где он оставил её в последний раз — в кресле, — сел за стол, раскрыл дневник и принялся читать.       Записи были посвящены трюкам, тут же на странице размещались схематичные рисунки карандашом — у Тесея была твёрдая рука, что отражалось в его размашистом почерке и строгих линиях, уверенно высекавших ту или иную форму. Ньют листал страницы, чтобы проследить хронологию — Тесей начал вести дневник ещё во время войны, подробно расписывая свои первые опыты, начиная с описания техники исчезновения мелких предметов при помощи ловкости рук. Записная книжка была толстой и потрёпанной, и кроме записей в ней хранилось ещё несколько писем, газетные вырезки (на одной из них Ньют узнал Персиваля Грейвса; под его фотографией была короткая выжимка из его интервью, в котором он рассказывал об «Арканусе») и пара-тройка фотографий. На одной из них Тесей был облачён в военную форму; волосы уложены, глаза пустые — для памятного портрета этого было вполне достаточно. Ньют припомнил, что у матери была копия этой фотографии, которую она хранила в семейном альбоме. Самого Ньюта там не оказалось — он смутно помнил то время, а вспышку фотокамеры заменили огни миномёта.       Это точно запомнилось ему надолго.       Ньют отложил фотографию, чтобы взять в руки другую, и рвано выдохнул, взглянув на неё; она подействовала на него как удар под дых, так что спёрло дыхание. Это был вырванный кусочек из несуществующей жизни, и там их было трое. Ньют даже не мог припомнить, чья это была идея предстать перед камерой в тот беспечный солнечный день. И хотя Ньют не любил фотографироваться, тогда он, должно быть, не придал этому значения, потому что вид у него на снимке был смущённый, но довольный. Глаза были прикрыты оттого, что солнце светило прямо на него, а на губах цвела лёгкая улыбка.       Он расположился на ступенях у входа в прицеп, на траве рядом с ним, поджав колени, сидела Лита. Она смеялась, повернувшись к нему; сгиб локтя — на его коленях. Другой рукой она держалась за Тесея, который стоял позади неё, наклонившись так, чтобы приобнять её и брата одновременно. Фотографом был пойман самый неуклюжий момент, когда Тесей словно бы пытался обхватить их обоих руками, точно маленьких детей, и улыбка на его лице было спокойной и расслабленной — будто он ни на мгновение не сомневался, что ему удастся это сделать.       Глаза предательски защипало, и Ньют поспешно перевернул снимок — на его обороте было выведены дата и единственное слово: Семья.       Под этим словом значилось всё — точно печать, оно скрепляло обещание, которое они держали друг перед другом не только в цирке, но и за его пределами. Это было обещание о том, чтобы защищать друг друга до самого конца, и оттого так больно было теперь, потому что с этим не справился никто, когда наступил конец. Никто не уберёг Ньюта от бессмысленной любви к жене своего брата; никто не уберёг Литу от освободительной гибели, а Тесея — от одержимости идеей.       Друг для друга они были не семьёй, а проклятием.       Ньют потряс головой, отмахиваясь от этой мысли — только не сейчас, когда нужно было думать совсем о другом. Он перелистнул ещё несколько фотографий — мать с отцом, на другой — свадьба; Лита в белом, как птица. Ньют отложил фотографии к письмам и запискам и вернулся к самому дневнику. Под пальцами вновь затрепетали мягкие страницы.       Отыскав записи этого года, Ньют замедлился, чтобы внимательно вчитаться в написанное. На полях мелькали пометки — короткие подписи и какие-то значки, и когда среди них Ньют узнал пересечённый треугольник с окружностью внутри, он замер. Рядом с ним значилась запись:       Винда сказала, что Гриндевальд является маркой, которая обозначается символом Даров Смерти. Так она мне объяснила, когда я спросил её про этот знак, который обнаружил в её книжке.       Любопытно, что Гриндевальд подразумевает под ним: треугольник означает Разум, окружность — Сердце, а линию, пересекающую их, — Волю. Так сердце, находящееся во власти разума, оказывается подвластно мировой воле, что пронзает человека стрелой, наделяя его ненасытной жаждой жизни, которая обрекает человечество на вечное страдание.       Страница была полна разрозненных заметок; в самом низу было приписано следующее:       Искусство препятствует воле, так как через него мы созерцаем жизнь, но не участвуем в ней; искусство освобождает нас от погони за жизнью и, соответственно, от страданий.       Но жизнь сама никогда не станет искусством. Она его разрушает.       Ньют задумчиво закусил губу. Выходит, Гриндевальд руководствовался определённой философией, разрушая чужие судьбы, за счёт которых он обогащался. Аколиты — как его верные подданные, что смотрят ему в рот, внимая каждому слову, срывавшемуся с него; они даже не догадывались, что он обкрадывал их души и всё, что было за ними. Они становились частью высшего общества, которое скрывало грехи от непрошенных глаз, выставляя наружу лишь те необходимые смыслы, что затуманивают умы.       Тесей писал о том же самом. Он несколько раз подчеркнул главную мысль, которая служила путеводной звездой для тех, кто был ей очарован:       «Для высшего блага».       Таково предназначение искусства по мнению Гриндевальда. Аколиты отдают ему всё, что получают за свой талант, уверенные, что несут службу у Господа Бога, который благоволит искусству и его процветанию.       Но то, что он проделывает, и есть настоящее искусство — и ничего больше. Только иллюзия настоящего, иллюзия жизни, призванная лишить её у других — и это ему блестяще удаётся.       — Тина, ты была права, — выдохнул Ньют изумлённо. — Ты была права. Гриндевальд — могущественный иллюзионист, которого пытался разгадать Тесей. — Он усмехнулся, поняв, что, несмотря на преступления Гриндевальда, Тесей восхищался им как профессионалом, который действовал изящно и обдуманно. — Поразительно, с какой лёгкостью идеи порабощают людей, даже если это ведёт их в пропасть.       Тина промолчала, но Ньют, казалось, и не ждал от неё ответа — он был слишком увлечён изучением дневника, последующие записи которого проливали больше света на тайны, которые прежде оставались ему недоступны.       7 ноября 1926       В «Слепой свинье» встретился с Гнарлаком, он сообщил мне адрес Альбуса Дамблдора и напоил меня какой-то дрянью — видимо, чтобы я не проболтался, потому что я тотчас его забыл. Записка нашлась в кармане пиджака, когда я сдавал его в чистку.       Стараюсь держаться подальше от Ньюта, но получается паршиво. Вечно суёт свой нос куда не просят! Если пострадает «Империя», я построю новую.       Но если что-то случится с Ньютом, я никогда себе этого не прощу.       Ньют устало потёр глаза и на несколько секунд замер, приложившись лбом к тыльной стороне ладони. Его догадки нашли подтверждение в словах Тесея, который намеренно делал вид, будто наслаждается своим новым положением в светском обществе.       12 ноября 1926       Удалось связаться с Дамблдором. Он написал мне пространное письмо, но о встрече не сказал ни слова. Вообще Дамблдор кажется мне довольно неприятным человеком — судя по всему, он не настроен предъявлять Гриндевальду обвинения, но не против, если это сделает кто-то другой. Он напрочь отказывается в этом участвовать, и мне сложно это понять.       Ньют перевёл взгляд на стопочку писем, которую отложил в сторону вместе с фотографиями, и, перебрав их, нашёл то, на котором было указано имя Альбуса Дамблдора.       Из его письма Ньют узнал, что причиной размолвки между ним и Гриндевальдом, о которой упоминала Тина, стала смерть сестры Альбуса — Арианы. Она была выдающейся танцовщицей — ещё в малом возрасте она пристрастилась к балету, который стал неотъемлемой частью её жизни. Родители пророчили ей большое будущее, но Ариана не жаждала славы; только в лёгкости движения, при котором воспаряла душа, она находила смысл.       Конечно, её талант не остался незамеченным — Гриндевальд тут же захотел её в свою коллекцию, предлагая ей возможность увидеть мир, который благодушно распахивал перед ней двери. Аберфорт, её брат, воспротивился его предложению, а Альбуса обвинил в слабости, так как тот во всём потакал Геллерту, беспрекословно подчиняясь и веря ему. Но в этот раз Альбус принял сторону брата, и можно было только догадываться, что пришло оскорблённому Геллерту в голову, когда человек, который безумно любил его, не дал ему того, чего он так страстно желал.       Когда однажды вечером Ариана возвращалась домой из балетной студии, на неё напало двое неизвестных; она была изнасилована и чудом осталась жива, но едва ли то, что осталось после этого, можно было назвать жизнью. Ариана не могла танцевать — тело её больше не слушалось, как и разум, который оказался во власти паранойи и припадков. Горничные беспрестанно шептались о том, что юная Дамблдор повредилась в уме, и её место теперь принадлежало не на сцене, а в палате для душевнобольных.       Ариана угасала с каждым днём и умерла во сне. Альбус тяжело пережил её смерть — он окончательно разругался с Аберфортом, а с Геллертом он сошёлся в жестокой схватке, когда в ход пошли не слова, а кулаки, движимые тупой болью в сердце, которую невозможно было заглушить.       Тогда же Геллерт признался ему. Признался, что Ариану сломал он в отместку за то, что Альбус предал его и идеи, которые разделял вместе с ним. Альбус чуть не умер от горя, и долгое время о нём ничего не было слышно. Мистер Грейвс давно не общался с ним, а связь с Геллертом прервалась ещё до того, как тот обрёл величие, какое имел сегодня.       — Вот что Тесей имел в виду, — рассеянно пробормотал Ньют, оторвавшись от записей. — Альбус рассказал ему всё, предоставив решать самому, что с этим делать. Тесей собирался предать это огласке, потому что… — Он извернулся на стуле, чтобы посмотреть на неё, и осёкся, почувствовав неладное. — Тина?       Он шелохнулся, встал, чтобы осторожно приблизиться к ней, и сел на колени перед креслом так, чтобы её взгляд был направлен прямо на него.       — Тина? — Её лоснящиеся глаза были пусты и безжизненны, и Ньют мотнул головой, не соглашаясь с этим; он легонько потряс её и с мольбой в голосе повторил снова:       — Тина!       Она не отвечала ему, и сердце у него сжалось. Ньют понимал, что такое случалось уже не в первый раз, но именно сейчас её молчание казалось особенно жутким, создавая впечатление, будто ей никогда не было суждено с ним говорить.       Он растерянно коснулся её опущенной руки и, услышав бумажный шелест, посмотрел на пол — в другой руке он всё ещё держал письмо Дамблдора, захватив его вместе с какой-то открыткой. Она соскользнула на пол, и Ньют склонился над ней, чтобы взять её в руки. Лицевую сторону украшала фотография здания Британского музея, которую опоясывала золотистая каёмка. На обороте было написано следующее:

Британский музей приглашает Тесея Скамандера

на торжественную встречу с профессором истории,

покровителем искусств Геллертом Гриндевальдом,

которая состоится в субботу 27 ноября в 19:00

в читальном зале музея.

      Ньют машинально перевёл взгляд на настенный календарь, что висел над каминной полкой.       Встреча должна была состояться через два дня.

* * *

      Ньют старался не смотреть в зеркало.       Смокинг Тесея был ему великоват, но он скрывал мальчишескую худосочность Ньюта, который казался в нём более плечистым, походя на брата. Убранные бриолином локоны, которым он постарался придать такую же форму, открывали лицо, которое казалось чужим и ненастоящим, и Ньют с ужасом представлял себе, как окажется среди людей под обжигающими лучами их взглядов, от которых невозможно будет спрятаться.       Тесей сносил это как пустяк, а сегодня Ньют должен был исполнить его роль. В конце концов, это просто иллюзия, которая была необходима для того, что сбить их с толку.       И хотя Ньют знал, что общего у него с Тесеем было гораздо меньше, чем это принято ожидать от родных братьев, им часто говорили, что они очень похожи друг на друга. Конечно, в детстве, когда они росли бок о бок, отражаясь друг в друге, братья действительно могли узнать в этих лукавых отражениях самих себя, но Ньюту и тогда казалось, что он является прямой противоположностью Тесея. В подростковом возрасте это различие особенно бросалось в глаза: нескладный, неловкий, нелюдимый, — Ньют был весь сложен из одних только «не», в то время как Тесей являлся образцом, который впору было хранить под стеклом, точно выставочный экспонат, чтобы с гордостью показывать потомкам.       Но, пожалуй, в одном они сходились верно и безоговорочно: ни тот, ни другой не поддавались контролю извне. Никто не мог завладеть их разумом и помыслами, залезть в душу и вылепить её на свой лад; в этом смысле они оба были непоколебимы и тверды. На семейных обедах Скамандерам часто говорили о том, как они прекрасно воспитаны, но, наверное, в том, чтобы воспитать в себе человека, не так уж много нужно толку.       Важно обладать достаточным мужеством, чтобы сохранить в себе этого человека — даже в минуты, когда кажется, что так больше нельзя.       Ньют всё же поднял взгляд на своё отражение, чтобы пресечь какую-либо оплошность, прежде чем её заметит кто-то другой. Впрочем, с рыжиной, которой Тесей никогда не обладал, он ничего поделать не мог, как и с обилием веснушек, которые были заметны даже сквозь пудру. И всё же, поймав взгляд зеркального двойника, Ньют почувствовал, как у него перехватило дыхание — на мгновение ему показалось, будто Тесей смотрит на него с другой стороны.       Тине он показывался с опаской — не хотел, чтобы она видела его таким. Но когда он вышел из спальни, она ничего не сказала, и это угнетало его. Лучше бы она отругала его за этот дурацкий и рискованный маскарад. Если бы она разозлилась, он бы не сдержал смеха от облегчения, зная, что она всё ещё с ним.       Ньют часто мыслил вслух, привыкнув к тому, что обязательно услышит дорогой голос в ответ, но каждое слово утрачивало смысл — теперь, когда Тина не отзывалась на него. Он упрямо допытывался, чтобы понять, что могло служить тому причиной, но не мог ничего добиться — Тина будто сломалась, став глухой ко всему, что происходило вокруг, и ничто не выдавало в ней сияния жизни, который виделся Ньюту в её глазах.       Он наклонился к ней, чтобы прижаться губами к её холодному твёрдому лбу, и когда он отстранился, ему показалось, будто она шевельнулась к нему навстречу, зацепившись за подлокотник. Ньют усадил её поудобнее, прошептав: «Я скоро вернусь», взял пальто и покинул квартиру.       Несмотря на дождь, на Грейт-Расселл-стрит было оживлённо — вечер субботы подразумевал развлечения и прогулки, не отягощённые суетой рабочих будней и, тем более, погодой. В сизых сумерках здание Британского музея представало древним пугающим исполином, но уютный свет галерей и приветливые швейцары, точно его верные стражи, всем своим видом будто подсказывали обывателю, что бояться нечего и сегодня он готов дать кров и пищу для всякой души, жаждущей красоты.       Читальный зал находился в другом здании — ротонда была перекрыта куполом с изысканной отделкой. Ньют не разбирался в стилях, но остался впечатлён его поразительным масштабом и технологией. Больше всего его изумили книжные полки, растянутые по всей длине круглого зала в три яруса; к последним можно было подняться по лестнице и оказаться на ярусе за оградкой, как на балконах. Вкупе с ярким освещением это производило поистине незабываемое впечатление.       Раздевшись, Ньют вручил карточку гостя швейцару, который смерил его настороженным взглядом. Он заколебался на мгновение, а затем, улыбнувшись в усы, вежливо прогнусавил:       — Добро пожаловать, мистер Скамандер! Прошу вас, сюда…       Он указал ему в направлении рядов кресел, расставленных полукругом так, чтобы со всех сторон была видна кафедра, которая располагалась на некотором возвышении. Ньют влился в бурлящий поток людей, который тут же обхватил его, и он невольно задержал дыхание, чтобы справиться с ним — его ощупывали взглядами, со всех сторон сыпались приветствия. Ньюту пришлось не раз замедлить ход, чтобы пожать какому-то джентльмену руку и улыбнуться.       Все знали, что Тесей умер — об этом писали в каждой газете и не только в Британии, — но его облик, который воплотился в Ньюте, обезоруживал их. Толпа принимала его как своего, что для Ньюта было дико. Он привык к тому, что раздражал людей.       Но теперь они любили его, будто вовсе не заметив подмены. Трюк удался — они верили ему, посылали улыбки и касались руками, хотя Ньют знал, что и это являлось обманом, потому что они видели перед собой того, кого хотели видеть. Он старался держаться как Тесей: с вытянутой осанкой, откинув затылок чуть назад; говорить громко, поддерживая пустой разговор, и смиренно выслушивать слова соболезнования; смотреть прямо в глаза и не отводить взгляд первым. Он отнёсся к себе грубо, заставляя себя натянуть кожу того, кому она принадлежала от рождения, и это было ужасно, потому что она совершенно не подходила ему.       Одна из совсем юных девушек, завидев Ньюта, едва не лишилась самообладания, встретив его восторженным восклицанием. Она тут же оказалась рядом, чтобы взяться под руку и сказать о том, какое прекрасное будущее ждёт молодых художников, которые с надеждой приходят в этот храм искусств, чтобы встретиться с Геллертом Гриндевальдом.       — А вы? — Она ослепительно улыбнулась, и её бриллиантовые серьги игриво качнулись, когда она повернула к нему голову. — Что вы об этом думаете?       Ньют не сразу собрался с мыслями — её рука была горячей, когда она коснулась его груди.       — Я уверен, художникам есть что сказать миру не только потому, что они знают, как это сделать лучше всего, но и потому, что им хватает храбрости для этого, — произнёс он, попытавшись улыбнуться.       — Как вы правы! — восхищённо воскликнула его спутница. — Мало кто считается с художниками, полагая, что они слишком мягкотелы, но ведь их полотна открывают доступ к затаённым уголкам души, которая обладает прямотой, способной донести до зрителя правду. — Она не отрывала от него блестящих глаз из-под золотистой вьющейся чёлки, которую удерживала широкая лента, расшитая бисером. — Вы бы хотели посмотреть на мои работы, мистер Скамандер? Вы бы могли проводить меня, когда всё закончится, а я бы воспользовалась этим, чтобы показать вам свою студию… И не только.       Ньют не успел вымолвить ни слова, когда услышал, как пожилой джентльмен во фраке, прохаживаясь по рядам, призывал посетителей занять свои места. Время близилось к семи, и Ньют извинился перед юной художницей, которая с сожалением отпустила его, чтобы направиться в противоположную от него сторону. Ньют устроился в третьем ряду — некоторым мужчинам пришлось подняться с кресел, чтобы пропустить его, и когда он проходил мимо, они уважительно склонили перед ним головы. Один из них, сухонький коротышка, с воодушевлением пожал ему руку.       Ожидание обязывало присоединиться к незатихающим разговорам, но Ньют сделал вид, будто ищет знакомого, разглядывая лица. Он сразу узнал Гриммсона на первом ряду; Винда сидела справа от него. Ему был виден лишь её профиль, но, точно почувствовав его взгляд, она обернулась и посмотрела на него.       Удары сердца отразились в горле трубным эхом. Ньют хотел опустить голову, спрятаться от её глаз под чёлкой, как он это обычно делал, но он помнил, что чёлка была старательно уложена назад, а её глаза, точно дула, были направлены прямо на него. Спустя мгновение её губ вдруг коснулась улыбка, и выражение их смягчилось, став насмешливым. Он вдруг понял, что она знала о нём всё — зачем он здесь и для чего устроил этот маскарад. В одном только её взгляде ему открылось всё, что удалось выяснить ему за последнее время: о Тесее, о Гриндевальде, о Криденсе. Винда обнажила ровный ряд белых зубов, точно выдохнув какое-то слово, а затем, наклонившись к Гриммсону, что-то шепнула его на ухо. Отстранившись, она снова посмотрела на Ньюта, и он отвернулся, заслышав аплодисменты сквозь пелену, оглушившую его на мгновение.       Геллерт Гриндевальд показался в зале и с улыбкой махнул рукой собравшимся, направляясь к кафедре. Стараясь унять всколыхнувшуюся тревогу, Ньют сосредоточился на звуке хлопков ладоней перед собой, присоединившись к всеобщему ритму восторга и вожделения. Кто-то встретил Гриндевальда громким криком, многие скандировали его имя или ходившее среди аколитов прозвище «мастер». На проходе он жал некоторым посетителям руки, а одной даме галантно поцеловал руку, тем самым вызвав ещё один всплеск восторга, который выразился в возгласах и овациях, продолжавшихся до тех пор, пока он не поднялся к кафедре, раскинув руки в стороны — то ли выражая благодарность, то ли подтверждая своё величие. Ньют не отрывал от него напряжённого взгляда, ожидая, когда затихнет зал — прошло ещё несколько минут, прежде чем он замолк и Гриндевальд подал голос, обратившись к нему.       — Мои братья, — его голос был мягким и бархатистым. — Мои сёстры… Мои друзья! Сегодня вы дарите свои аплодисменты не мне. Они предназначены вам самим. — Ньют услышал, как женщина, сидевшая слева от него, судорожно вздохнула. — Вас привели сюда жажда перемен и понимание того, что вы можете получить гораздо больше, чем то, что мир предлагает вам сегодня. Вы жаждете вписать своё имя на страницах истории. Вы жаждете сами стать историей.       В зале послышался неразборчивый гул согласия. Ньют повернул голову, чтобы продолжить поиски — он надеялся увидеть здесь Криденса и Нагини. На самом деле он не сомневался ни на толику, что они тоже присутствовали на встрече, внимая речи Гриндевальда, голос которого раскатами разносился по притихшему залу.       — Многие добиваются этого разрушением. Гибелью. Убийством. — Он застыл на мгновение, внимательно оглядев зал; стеклянный глаз таинственно блеснул в свете ламп. — Но мы собрались здесь, чтобы встать на путь созидания. Времени разрушать пришёл конец. Настало время строить.       Ньют почувствовал, как зрителей охватило волнение — он узнал это чувство, которое напомнило ему выступления Тесея, захватывающие внимание публики.       — Мы построим империю, — продолжал Гриндевальд, и Ньют встрепенулся, повернувшись, чтобы посмотреть на него; на мгновение ему показалось, что он обратился только к нему. — Искусство — это мир, сотворённый не Богом, а человеком. Именно вы создаёте мир, который даст вам всё, что вы захотите. — Он помолчал, послав улыбку кому-то из зрителей, расположившихся на верхнем ярусе. — Я хочу помогать вам в этом. Мир в ваших руках ещё слишком юн и хрупок… Найдутся и те, кто допустит его раскола. Но история не замкнётся на этом, потому что искусство необходимо не ради обогащения — о нет! Оно необходимо для нашего общего блага. Благодаря искусству мы вырываемся из вечного бега жизни, которая уводит нас в пропасть. Нас всех ждёт забвение и смерть, но искусство позволит нам обрести бессмертие. Имя… Силу.       Ньют ослабил галстук-бабочку, чувствуя, что становится трудно дышать. Он снова присмотрелся к ближайшим рядам, вглядываясь в лица, пока не узнал бледное лицо Нагини с противоположной стороны от него. Он узнал её и по синему платью с широкими рукавами, уже изрядно поношенному; часть её тёмных волос была заплетена в косы, которые закручивались на затылке, а остальные пряди, растрепавшись, лежали на плечах. Она обхватывала руку Криденса, который сидел рядом и неотрывно следил за Гриндевальдом, — всё то же исхудалое лицо и настороженный взгляд; на щеке краснела свежая царапина. Ньют наблюдал за ними, понимая, что они пришли сюда по приглашению самого Гриндевальда — в противном случае их бы сюда не пустили, настолько они выделялись среди золотой молодёжи, не знавшей лишений. Ему было сложно понять, что у них было на уме — Нагини выглядела напуганной, Криденс смотрел на Гриндевальда с недоверием. Однако он был убеждён, что они попали сюда неслучайно, и то, что произошло до этого, указывало на то, что они действовали согласно определённому плану, который им необходимо было довести до конца — самостоятельно или по чьему-то велению.       Это необходимо было выяснить.       Повинуясь бездумному порыву, который жаром охватил его, Ньют подскочил с места и направился в их сторону, пробираясь между рядами. Чтобы не обращать на себя много внимания, он повернул к задним рядам, надеясь проскользнуть незаметно, но едва он свернул в их сторону, как перед ним вдруг выросли две фигуры, и он встал как вкопанный, едва не врезавшись в них. Ньют поднял голову, чтобы посмотреть на них — высоких, широкоплечих, в строгих смокингах, которые украшали бутоньерки зелёных гвоздик, продетых в петлицу. Сообразив, что он всё ещё пребывает в роли, Ньют растянул губы в улыбке и весело произнёс:       — Добрый вечер, джентльмены!       — Пройдите к своему месту, сэр, — сухо проговорил один из них — Ньют отметил, что нос у него был кривой, будто его ломали несколько раз.       — Простите? — Он осёкся, непонимающе уставившись на него; на губах медленно угасала улыбка. — Полагаю, это свободное пространство для перемещения, что законом не воспрещается.       — Таковы требования. Вернитесь на своё место, сэр, и не мешайте остальным до окончания.       Они нависали над ним, не давая прохода, и Ньют, оглянувшись, понял, что таких фигур, как в шахматах, было расставлено по всему залу, чтобы следить за посетителями и не позволять им нарушить ход выступления Гриндевальда. Ньют стиснул зубы, поняв, что это ловушка, а выступление — красивая сказка, порабощающая умы юнцов, что смотрели на своего мастера с раскрытыми глазами и ртом, позволяя каждому слову, подобно одурманивающим парам опиума, просочиться внутрь и усыпить их.       Ньют развернулся, чтобы вернуться обратно, но затем замер, потому что понял, что Гриндевальд смотрит прямо на него, а зал стянуло коконом вязкой тишины. Ньют растерянно разомкнул губы, почувствовав, как подскочило к горлу сердце.       Казалось, слышно было только его надрывное биение.       — Мистер Скамандер, — медленно проговорил Гриндевальд, взмахнув рукой, точно приглашая подняться к кафедре, чтобы встать рядом с ним. Ньют не шелохнулся с места, чувствуя на себе многочисленные взгляды тех, кто обернулся посмотреть на него. Но он не обращал на это внимание, видя перед собой только фигуру Гриндевальда, который улыбался ему, с удовольствием и весельем принимая немое противостояние.       Ньют чувствовал, что дрожит, но вовсе не от страха. Что-то жгучее поднималось по позвонкам, устремляясь к сознанию; это было странное, дикое чувство, разобрать которое ему было не под силу, чтобы понять, чего в нём было больше — горечи или презрения к новому миру, который он принимать не желал и который сам не принимал его даже под чужой личиной. Он чувствовал это, когда лезвия их взглядов снимали с него слой обмана и бриолина, обнажая искрящееся сердце, которое билось против них.       — Кто будет скорбеть, когда смерть доберётся и до вас?       Он насмехался над ним. Над Тесеем. Над его смертью — будто это была игра, в которой он праздновал свою победу.       Ньют не понимал, что движется в его сторону, поддаваясь пружинившей внутри силе, что тянула его вперёд, но в следующее мгновение стены содрогнулись от оглушительного взрыва. Пол заходил ходуном, и Ньют почувствовал, как горячий ветер ударил в него, сшибая с ног; он упал, ударившись головой. Глаза заволокло чернотой, и в течение схваченных сознанием последних секунд, сквозь водяную толщу миров, старых и новых, презренных и желанных, что с рваным треском разлетались на осколки, он услышал истошные крики.       А потом Ньют потерял сознание и не знал больше ничего.