***
Большая картина за спиной ее психолога, доктора Нурай Аксой, изображала ломанные женские фигуры состоящие из разноцветных треугольников, ромбов и квадратов. Зейнеп всегда гадала к какому жанру можно отнести это полотно — кубизму или абстракционизму, но всегда стеснялась напрямую спросить об этом доктора. Картина была необычна и в чем-то отображала состояние пациентов госпожи Аксой — они зачастую сами не понимали, что они чувствуют и чего хотят, так и на этой картине женщины, то казались Зейнеп кричащими от боли и страданий, то изнывающие в экстазе, а то и просто бесцельно и бессмысленно взирающие на изломанные небеса. Но может и весь смысл заключался в этих неестественных линиях? Что бы она не чувствовала — это не могло быть правдой и даже состоящее из кусочков разноцветной мозаики счастье в любой момент могло было быть превращено ее фантазией во что-то ужасное или не имеющее никакого смысла, просто пустотой. — Вы снова смотрите на картину, — сказала Аксой и Зейнеп показалось, что она слишком глубоко вздохнула, словно устала от нее. — Я не первый раз это замечаю. Что вы думаете? — Думаю она похожа на мою жизнь. Такая же… нереальная. Зыбкая. Есть в ней что-то ложное. Я не вижу про что она, не вижу правды. — Вы сказали, что счастливы в браке. Зейнеп, вы сомневаетесь? — Нет-нет! — в этом то она была уверенна. — Я не сомневаюсь в Барыше. — А в себе? — Я люблю своего мужа. Вообще-то она пришла сюда говорить о своей родной матери, об улетевшей к своим ангелам Сакине. «Вы ведь знаете мою историю, — Аксой коротко и сочувственно кивнула своей в крупных черных кудрях головой и на миг сомкнула покрытые сеткой морщин веки. — Знаете, что мама отдала меня другой моей маме, и потом нам с ней понадобилось много времени чтобы снова обрести ту любовь, что должна быть между дочкой и мамой. Мне понадобилось много времени, ошибок и слез, и разговоров с вами, чтобы в моей жизни все пришло в равновесие. А теперь… она умерла и словно все, словно стерлось как ластиком, отбросило меня снова в прошлое… Мне страшно это говорить, это не правильно, не честно, но что-то внутри меня кричит, что я была не права… как будто я спала все эти годы…пребывала в какой-то иллюзии…» — Зейнеп потерла пальцы, чувствуя, что еще немного и ее острый ноготь порвет тонкую кожу. — Вы потеряли самого близкого человека, ваши чувства оправданы и реальны, Зейнеп. Горе и сожаления неизбежны в этом случае, изменения в вашей жизни неизбежны. И сомнения, — Аксой положила ручку, пластик щелкнул о полированный стол и Зейнеп вздрогнула. Отчего-то она заметила, как Аксой сместила листок бумаги и от этого нарушенного порядка внутри словно ударило набатом. — Но вы пришли ко мне, а значит уже сделали первый шаг к возвращению. Но Зейнеп не знала, куда ей возвращаться. Сакине умерла и вместе с ней внутри словно лопнули какие-то цепи, рухнула стена надёжно прятавшая Зейнеп от страшного. — Я знаю, что все когда-нибудь проходит. Тучи всегда рассеются, дождь пройдет и мои эмоции улягутся. Но все же сейчас я словно осознала, словно сделала для себя открытие, что жила в какой-то лжи. Что пытаясь быть хорошей дочерью, пытаясь не обидеть никого, на самом деле так и не простила своей мамы Сакине. И мне теперь стыдно за это. — Но ваша мама знала… — Вчера я сказала Нармин, — перебила она психолога, — что женщины которые живут нашем «Доме судьбы» — она как будто мои дети. А я не уберегла одну из своих дочерей. И ничем не лучше своей матери. Даже хуже. — Мерием, — назвала женщина перед ней имя и это звучало, как удар ножа. — Я плохая дочь и никудышная мать, — она бросила взгляд на картину за спиной Аксой. Казалось изломанные линии ожили и она маленьким заплутавшим человечком блуждала в их радужных разводах, уже совершенно не понимая, что стоит говорить постороннему человеку, а что нет. Но молчать она больше не могла: — Я была счастлива с Барышом, после того как мой первый муж умер. Наверное это расплата мне. — Ваш первый муж умер? — донесся до Зейнеп осторожный голос. Это было не так и Аксой прекрасно это знала. — Подсознательно желание смерти обидчику в какой-то период естественно, это просто ваш способ выжить в тот момент. Но мертвых иногда забыть намного труднее, чем живых. Зейнеп никогда не думала в таком ключе, никогда не желала Мехди смерти. Но что если это было не так, все еще блуждая по изломанным линиям женских тел на картине, в какой-то прострации подумала она, что если она и в самом деле хотела этого. Тогда все еще намного хуже. Она сама привела себя к такому финалу. Тяжесть навалилась на ее веки и плечи, Зейнеп опустила глаза, не в силах больше разгадать запутанные линии картины, найти выход из лабиринта, которого судя по всему и не было. — Я никогда не думала так, — чувствуя, как обессилил ее голос, сказала Зейнеп. — Но и как оказалось жена я тоже плохая. Сейчас мне кажется, что я была не совсем честна со своим мужем. С Барышем. — поправилась быстро она. — Вы сказали, что счастливы в браке. Зейнеп, вы сомневаетесь? — Нет-нет! — в этом то она была уверенна. — Я не сомневаюсь в Барыше. — А в себе? — Я люблю своего мужа, — она была уверенна и в этом. Но в тот же миг поняла, что это только часть правды. Зейнеп посмотрела на высокую вазу рядом со столом Аксой, на сухие жесткие длинные листья торчащие серым пучком. Мертвые нелепые листья. — Когда Мехди был уже мертв, в какой-то момент мне показалось, что я все еще люблю его. Но на самом деле я не любила его. Никогда. Теперь я это понимаю. — Она опустила глаза, лучше уж было рассматривать свои покрасневшие пальцы — это был факт ее реальности, чем эту мучительную картину, или мертвые цветы или бледные глаза Аксой выглядевшие так, точно она видела перед собой сумасшедшую. — Войдя в этот брак мы совершили огромную ошибку. Иногда я думаю мы могли бы быть хорошими приятелями, даже друзьями, но мы предпочли сломать себе судьбу. Но ведь я вам это все и раньше говорила, вы знаете. — И вы все еще живете на этих обломках. На обломках вашей судьбы. О чем это говорит, Зейнеп? Может быть вам кажется, что вы до конца так и не разобрались с прошлым? Не завершили ваши прошлые отношения с ним, предпочитая просто похоронить вашего бывшего мужа, а с ним и все остальные проблемы вашего прошлого. Это конечно и моя ошибка тоже. Видите, — Аксой приложила свои тонкие иссохшие пальцы к своей впалой груди, — мы все ошибаемся. Зейнеп вовсе не собиралась обсуждать с Аксой своего бывшего мужа: начав копаться в этом она сама не замечая могла бы рассказать о том, что произошло в отеле, а она вовсе не собиралась вытаскивать на всеобщее обозрение свои самые страшные грехи. Каждый час, каждую минуту с того дня, истязая себя, где-то в глубине ее сознание не переставая шла борьба с самой собой, с тем чтобы стереть из памяти все произошедшее, приказать дрожащим коленям и трепету в сердце — забыть. Аксой хорошо помогла ей в этом в свое время, а теперь же она предлагает ей еще глубже рассечь рану оставленную смертью Сакине. — Так, — она постаралась сказать это так, чтобы психолог поняла ее намерения, — мы зашли куда-то не туда, я вовсе не собираюсь менять свою жизнь, не хочу копаться в прошлом. Мне просто плохо, и я хочу вернуть себе чувство комфорта. Хотя Зейнеп и не могла сказать всего Аксой, но разговор принес ей облегчение, ведь она и раньше понимала, что думать о Мехди, как о умершем не принесет никакой пользы — это только еще больше ранило ее, ту часть ее которая навсегда осталась в прошлом, но все еще где-то существовала на самом дне черного колодца ее памяти. Ту Зейнеп, которая считала себя вечно виноватой перед Сакине, Гульбин, Нармин и всеми людьми, которым ей пришлось принести хоть какое-то неудобство. Ту Зейнеп, которая все еще горевала по умершему Мехди Караджа. Но ведь она такой и была всего несколько лет назад, как она могла отказаться от своего прошлого, отказаться от своей настоящей матери, от Эменем, от Диляры, которая навсегда сама осталась в прошлом? Сколько бы она не старалась, сколько бы ни ходила к психологу и не пила успокаивающих таблеток, ей все никак не удавалось смириться с прошлым, только принять его таким какое оно есть, признать, что ее исковерканное детство ничем не исправить и не давать боли вырваться наружу. Она не могла убить себя, но и права полностью снова овладеть собой настоящей она тоже не имела. Она Зейнеп Тунахан — жена Барыша Тунахана чудесного человека и самого теплого мужчины, Зейнеп Тунахан — икона для несчастных женщин Турции, их приют и надежда, гордая и сильная, она не имела права сломать собственной рукой свою волю, разрушив выстроенный собственными руками новый дом своей судьбы.***
Редкие капли непрошенными слезами ударялись в стекло машины, когда Барыш все-таки свернул в сторону кладбища. Дворники дернувшись стерли их на время, размазав по стеклу. — Может все же домой? — спросил он тихо, Зейнеп знала, что он боялся обидеть ее невзначай даже своим тоном. — Успеем поужинать вместе, прежде чем я уеду. Барыш к восьми вечера должен был быть в аэропорту, его важное дело не терпело отлагательств. — Нет, нет, — она посмотрела на него. На его красивый светлый профиль, на мягкую улыбку в уголках губ. Ее тихая гавань, уверенность которую он ей всегда давал, ее любовь. Но сегодня ей хотелось побыть одной. — Мне надо навестить Сакине, прошу, не уговаривай, милый. И знаешь… — Что? — его взгляд дернулся в ответ на ее смолкшие слова. — Мне надо побыть одной. Прости, — она прикоснулась к рукаву его пиджака. — Прости свою жену. Он притворно хмыкнул и снова улыбнулся, а в зеркале отразились его глаза, полные любви и сочувствия. — Моя жена первый раз просит о том, чтобы я оставил ее. Ну надо же, к чему бы это? Вы не знаете, госпожа Зейнеп, сама красивая женщина на свете? Но это было не так, она уже просила его оставить ее наедине с самой собой. Барыш никогда не помнил ничего плохого. А ведь однажды, когда они еще не были женаты она чуть не ушла от него, в те дни, когда Мехди умер. В тот день, когда ее вдруг вспыхнувшая кровью ран Мехди любовь наполненная болью и страданиями почти вытеснила то светло чувство к Барышу, которое и было настоящей любовью. Тогда она испугалась и приказала себе думать, что он умер. Зейнеп не хотелось говорить. — Прошу тебя, Барыш, не мучай меня. Он быстро коснулся рукой своих губ, дав понять, что все понимает и не скажет и слова. Они ехали минут пять молча, пока шелест шин и звуки нутра машины не стали оглушительно навязчивыми и громкими. А за окном, в редких разводах капель дождя уже показались темно-зеленой стеной высокие ели кладбища и белокаменный забор. Скоро они должны были расстаться, Барыш должен был вернуться только к следующему вечеру и у Зейнеп были сутки на раздумья, больше двадцати часов чтобы снова найти мир в своей душе. — Знаешь что, милый муж, — она нашла в себе силы улыбнуться. — Забери машину, обратно я вернусь на такси. Он снова коснулся рукой своих губ и ничего не ответил, лишь театрально сдвинул брови. — Молчишь значит? Прости меня, — она откинулась на сиденье. — Прости, что я такая. Барыш молча склонился к магнитоле и включив ее, под треск и прерывистые голоса из динамиков принялся старательно что-то выискивать. Вместе с тонким ударом клавиш он удовлетворительно кивнул головой, как будто Зейнеп его вовсе и не интересовала. Но она знала, что это не так, знала, что он сделал это для нее. Тихая, тонкая музыка наполнила салон, невидимые молоточки нежно касались натянутых струн рояля, наполняя ее пустоту чистыми звуками не знающей греха музыки. Барыш знал, что классика всегда благотворно воздействовала на его жену. — Ты стараешься для меня, стараешься не потревожить меня не словом, ни делом. Терпишь все мои… — она взмахнула рукой у своего виска, показывая ему, что все понимает. — Выходки. Проблемы. Машина, вздрогнув вместе с тревожным пианистом, остановилась — они прибыли к конечной точке всех людей. С парковки вверх уходила вымощенная белым камнем дорожка, а по правую сторону за невысоким заборчиком тянулись меж темно-зеленых вытянутых пиками туй и елей бесконечные вытянутые белыми столбиками надгробия старого кладбища. Ей же надо было налево, в исписанную письменами высокую арку, за которой острыми иглами возвышались башенки старой мечети. За которой под свежим холмиком земли покоилась ее Сакине. Сквозь заплаканное стекло она все еще смотрела на искусную вязь на мраморе кладбищенского камня, на нависшую тяжелую зеленую прядь кипариса растущего тесно впритык к забору. Все словно замерло вокруг картинкой, тихой и мертвенной. Зейнеп подумала, что музыка, даже такая прекрасная, здесь и сейчас — это лишнее. Она не успела сказать ничего Барышу, как уже была крепко обнята его руками. Сквозь плащ, как сквозь толстую стену, он гладил ее по спине, и она чувствовала на своей щеке его жесткие волосы. Это странное чувство, словно и в самом деле стена, кокон, вдруг окруживший ее здесь, в преддверии ворот мира мертвых, что не давал сейчас ей быть с мужем так близко, как она должна. Зейнеп осторожно обняла его за плечи и вздохнула, уткнувшись в его теплую шею. Слабо пахло одеколоном и белоснежной свежестью рубашки. — Расслабься, милая. Все будет хорошо, — его рука настойчиво напоминала, что она — с ним. Осторожный поцелуй коснулся лба. — Думаю, когда завтра я вернусь мы что-нибудь непременно придумаем. И тебе станет лучше, поверь. — Зейнеп верила Барышу, надо было всего-то дождаться завтра, перетерпев эти трудные времена. Снова пошёл дождь, слабый, как последние слезы, наполнив воздух влагой и благовониями. На свежем холмике тонкими иголками уже проклюнулась бледно-зеленая трава. Табличка с именем ее матери покосилась немного и с каждой минутой становилась все темней от дождя. Стало зябко. Зейнеп крепче ухватилась за зонт и застегнула еще одну пуговицу плаща, думая о том, что все что остается после смерти — лишь одиночество и холод. «Теперь ты оставила меня навсегда, мама». Она чувствовала, что непременно должна еще что-то сказать, ворох смутных образов и слов кружил обжигал холодом ее разум, давя на глаза слезами, но все никак не мог родится, она никак не могла понять, что же она больше чувствует — всепрощающей горечи или обиды. «Еще пару часов назад, у Аксу, я злилась на тебя, мама… — кажется она почувствовала, как ее губы и в самом деле шевелятся, произнося слова, потом внутри словно ручейком, нескончаемой вязью кто-то сам решил, что ей думать и чувствовать: — Сначала я думала, что виновата, потом снова обижалась на тебя, злилась на судьбу, но то, что ты отдала меня — лучшее, что случилось со мной, мама. Иначе бы я не знала другой жизни, не знала бы на что способна. Чтобы было со мной останься я в нашем доме? Какую судьбу бы он написал мне? Быть может тогда бы твои мечты превратились в реальность, я бы была всегда с тобой, не прочла бы тех книг, не получила бы образования, а в назначенный час стала женой Мехди, у нас бы были дети и я не знала всех своих возможностей, не знала бы, что могу быть иной. Лучше. Да, лучше. Нармин научила меня этому. И это все благодаря тебе, мама Сакине.» Но тогда бы она и не чувствовала вины сейчас: не прошла бы весь этот сложный путь к своему горькому счастью, не открыла бы Дом судьбы, и обнажённое холодное тело Мерием не лежало бы в морге. Быть может и она, бедная девушка, бы жила в неведении со своим мужем и никогда бы не знала Зейнеп Тунахан. «Мы были бы по своему счастливы, мама, с Мехди или каким-то другим моим мужем, так бы мы думали». Зябкий ветер принес тревожную тоску и странное чувство внутри, желание чего-то, чего она и сама не знала — неясным, неведомым порывом в груди словно распускался горячий цветок. На миг ей показалось, что сердце сейчас остановится. Зейнеп обернулась, словно там, за спиной, кто-то мог быть. Никого, только мертвые спрятались под землей. Серое небо над ее головой казалось слишком огромным, а простирающиеся вдаль могилы — бесконечными. Время близилось к вечеру и если бы её кто-нибудь здесь увидел, то наверняка бы посчитал за неверную. «Сегодня, до заката, должны были похоронить Мерием», — вспомнила она снова с нахлынувшей болью. Но следствие еще не отдало тело родным. «Если бы ты не отдала меня мама, то сейчас я бы не думала об этом, и никто бы не был виноват в смерти Мерием. Ни ее муж, ни Мехди. У меня бы не было прошлого, прошлого которое я так хочу забыть». Но она не имела права идти на поводу у своих былых страхов. Туфли стучали по брусчатке дорожки ведущей с кладбища, в пальцах была легкая нетерпеливая дрожь, а в спину ей словно дул ветер подгоняя сердце спешить. Теперь она была другая, Зейнеп Тунахан давно выросла из своего детства, уверяла она себя, уверено шагая к желтой машине такси, и ей ничего не стоит встретиться с ним, больше того, сейчас это было необходимо: доказать самой себе, что у нее все еще есть воля и верность себе настоящей. «Закрыть гельштат», — так сказала доктор Аксой. Принять то, что Мехди Караджа жив, что прошлое, какое бы оно ни было — существует, но не властно над ней. Она обязана бросить в лицо обвинение этому человеку, кто-то же должен сказать ему, что в цепи судьбоносных событий есть и его вина, что Мерием можно было спасти и ее остывшее тоненькое тело не лежало бы сейчас в холодном металлическом корпусе судебно-медицинского бюро. Она обвинит его, но быть может и скажет про опасность, о которой рассказала Эминем, ведь в конце концов Зенеп Тунахан не желает никому зла. Намекнет, гордо вскинув головой, Зейнеп машинально встряхнула волосами, что скоро быть может он отправится снова за решетку. «Я не желаю тебе зла, Мехди, не желаю, но твои грехи — они только твои и я давно не имею к ним отношения. И я не буду судить тебя, но и защищать тоже не буду». Услышав точный адрес таксист больше не проронил ни слова и, сгорбившись за рулем, внимательно следит за дорогой. Лишь, когда машина остановилась у черных высоких ворот подсвеченных по бокам желтыми фонарями, тихо пробормотал, что они приехали. За забором, в окруженье редких деревьев, высился его дом с белыми колоннами и острыми крышами пристроев. Из множества окон лишь в двух горел слабый свет в самом низу и слева, посередине, делая светящимися серые шторы. Она даже не успела достать телефон, решив почти у самого дома, что разумнее будет предварительно позвонить — ворота разъехались и своей пустой пастью словно приглашали ее пройти в свой покрытый сумерками двор. Внутри казалось пусто: гладко выстриженные ровные ограды и газоны, сияющие влагой дождя пустые дорожки и вся залитая вечерними отблесками гладь фонтана. Но только казалось: краем глаза она заметила черную тень у ворот прошмыгнувшую за ствол дуба, и промелькнувший человеческий образ у белой стены дома. За фонтаном стояла большая черная машина. Тихо шуршал разбрызгиватель для полива, орошая траву, хотя дождь все еще капал редкими спокойными каплями, остужая отчего-то горящее лицо. Зейнеп нерешительно, стараясь быть бесшумной, прошла вперед, к одиноко торчащей маленькой туе, и с каждым шагом внутри все больше изъедало предчувствие ошибки. «Зачем ты это делаешь, Зейнеп Гексу?» — назвала она сама себя девичьим именем. Зейнеп обернулась, решительно намереваясь уйти, не дать, теперь она это ясно понимала, ошибочному, непонятному ей самой порыву даже возможности что-то изменить в ее жизни, точно в этот самый миг вся энергия привнесённая чужестранным ветром растворилась в ней самой, в ее крови и обнажилась единственно верная истина: ей надо было быть сейчас дома, в их с Барышем доме, с горячей чашкой кофе на любимом диване, сидеть укутавшись в теплый плед, в ожидании мужа засыпая под мирный треск камина и тихое повизгивание во сне их пса. Черное покрывало нависло над ее головой. Это был край зонта, а позади стоял кто-то. — Даже не думал, что ты решишься, — это был его голос. Спокойный и приветливый, словно ничего ей и не угрожало. — Зейнеп. Адвокат Тунахан. — Я давно не занимаюсь практикой, — обернулась она резко. — Но… все же здравствуй, Мехди. — она должна была уйти, под любым предлогом, не дав себя увидеть слабой или растерянной. Зейнеп подняла голову выше, глядя прямо в чернеющие колодцы его глаз и постаралась вложить в свой ответ всю свою смелость: — Пришла, потому что должна была тебе кое-что сказать… — И тебе здравствуй, Зейнеп, — охладил сразу он ее протестный пыл. Мехди с зонтом в руках стоял слишком близко, даже в потемках она видела, как дышит его грудь, а от его взгляда хотелось зажмурится — щеки, веки, губы чувствовали все попадало под его интерес. — Прямо здесь будем говорить? Темно уже. И холодно. Он развернулся и медленно пошел к дому, оставив ее без зонта, словно сорвав с нее теплую одежду. И ей надо было просто тоже развернутся и пойти туда, куда она и хотела, но ноги сами пошли за Мехди. — Ты не очень-то приветлив. Стой! — едва он затормозил, перед высокими ступеньками, она снова оказалась под укрытием от этих противных холодных капель. Зонт сложился, под навесом в нем не было необходимости. — Что случилось, Мехди? Разве я тебя чем-то обидела? — сказав это она тут же возненавидела себя за эти слова. — Нет же, Зейнеп. Нет никаких проблем. Просто тут холодно и неуютно. Заходи. Высокие двери распахнулись, на нее волной хлынуло тепло и свет, и Зейнеп подумала что дождаться такси разумнее будет под крышей дома, а не в холодной тьме. — Присаживайся, я принесу тебе горячего чаю. Зейнеп села на широкий кожаный диван с уложенными у каждого края подушками. На черном мраморном низком столике перед ней было пусто, а у витой лестницы на второй этаж одиноко стоял на высокой подставке пытаясь взлететь бронзовый орел. Окна были зашторены, никаких цветов, а на напольной вешалке у входа висели два одинаковый черных пальто. Даже большая люстра в проеме высокого потолка казалась источала не свет, а холод. — Зейнеп, возьми, — Мехди протянул ей дымящуюся кружку и сел в такое же неуютное большое черное кожаное кресло напротив, не сводя с нее глаз. — Спасибо, — она подумала, что быть может он даже помнил, что она любит пить чай из больших кружек, а не из стаканчиков. Терпкий и горячий, он обжег ей горло. — Спасибо, Мехди. Знаешь, — она отставила чай на столик, и глубоко вздохнув, собралась, — а я ведь пришла ругать тебя. Это не займет много времени и я сразу уйду. Он развел руками. — Я слушаю, в чем я провинился на этот раз? Или… — Мехди оперся на подлокотники, словно хотел встать и продолжал сверлить ее взглядом. — Неужели из-за того вечера? Ее словно горячей водой окатили, а ноготь так впился в большой палец, что рука вздрогнула до самого плеча. Как он мог? Как он мог поступать так нечестно? Она видела, как вздрогнули его губы и этот блеск в глазах, а ее тело помимо ее воли желало слиться с диваном и исчезнуть. Ей было стыдно, неудобно, она знала, что лицо ее уже не может ничего скрыть, а если она произнесет хоть слово, то и слово ее тоже не будет иметь ни капли уверенности. «Но ведь это не я, там была не я, не я желала твоих рук, Мехди Караджа». Минута или две понадобились ее разуму, чтобы снова взять себя в руки, сковать себя оковами, лишить предательского тепла. — Нет, — она заставила себя не шелохнуться, не моргнуть под его горячим взглядом, силой воли превратившись в камень. — Не из-за этого. Из-за Мерием. — Мне жаль Мерием. — Правда, Мехди? — теперь она могла идти в наступление, могла обвинять его в самом страшном: — Ты знал, чем все может закончится, ты мог остановить ее мужа. — Я остановил, он больше никому не причинит вреда. — Ты убил его? — она сама удивилась как легко предположила ужасное и как просто согласилась с судьбой мужа Мерием. Зейнеп взмахнула рукой. — Не говори ничего, мне все равно. Но Мерием это уже не вернет, а мы всегда будем помнить об этом. Зейнеп потерла озябшие руки, чувствуя, что плащ, который она так и не сняла, наполнен влагой и холодом. Она была зла, она была разочарованна. Пустота этого дома казалось проникла к ней в душу. Мехди на том конце стола тоже казалось осел, растеряв всю стойкость. Он отвернулся от нее — она видела его полупрофиль, точно не желал смотреть, не желал больше слушать. — Пять лет назад я решила для себя, что ты умер. — Ты уже говорила мне это, — он все же посмотрел. — Это были лучшие годы моей жизни. — А что же теперь? — севший голос Мехди говорил, что слова все же задели его. Он встал потирая руки, словно не знал куда себя деть, словно хотел чтобы она ушла, исчезла. — Теперь я уйду. Уйду навсегда, не фантазируя больше, что ты умер, — она тоже встала. — Мой муж мне поможет жить в настоящем, он всегда меня поддерживает, так будет и впредь. И скоро я стану снова счастливой. Мехди подошел к ней, она не сделал ни шагу, слишком долго Зейнеп боялась встретиться с ним лицом к лицу. «Это совсем не страшно, Зейнеп». Его руки осторожно легли ей на плечи, а лицо как будто бы ничего не выражало, если бы она хорошо не знала Мехди. За застывшим взглядом зрело что-то и складка меж черных бровей раньше бы заставила ее страдать. Но не теперь. — Мне жаль, Зейнеп. Жаль твою маму, жаль Мерием, и то что ты теперь страдаешь, — его пальцы сильнее сжали ее плечи, он смотрел на нее сверху вниз. Так близко она давно его не видела. Кожа немного блестела от пота, среди волосков щетины она заметила серебряные и почти ощутила на подушечках своих пальцев их упрямую колкость. — Ты вернешься сейчас домой и твой любимый муж утешит тебя, так как ты хочешь и как желаешь. Я желаю тебе счастья, Зейнеп и меньше всего хочу чтобы ты расстраивалась. Не бойся, я никогда больше не побеспокою тебя. Клянусь. Он все еще крепко держал ее плечи, обещая, что они больше никогда не встретятся. Когда она прикоснулась рукой к его щеке он дернулся, как от тока или укола. Пальцы и в самом деле защекотало. Зейнеп склонила голову к его груди, нос задел ворот рубашки. Не думая о последствиях, она вздохнула в себя его запах и словно сразу стала кем-то другим. Она словно тотчас забыла, что она Зейнеп Тунахан и даже быть может никогда и не знала этого, ее разум и тело запутались, провалившись в мягкую пульсирующую яму, а губы немедля желали почувствовать вкус. И тогда она поцеловала его, прижалась губами к его губам, упрямым и сжатым. Она снова мягко поцеловала его, чувствуя щекой его кожу, еще не осознавая, не желая знать, что будет через секунду. Но он остался безучастным. Нахлынувшее таинство вмиг смешалось с болью и презрением к самой себе. Горячие слезы брызнули из глаз, Зейнеп хотела отвернуться и сбежать, но Мехди все еще крепко держал ее за плечи. Вскрикнув, ударив ладонями в его грудь, желая высвободиться от мучивших ее объятий, где каждую секунду казалось, что она сейчас умрет. — Зейнеп, — мучительно и сладко прозвучало ее имя и Мехди клонился над ее лицом. Все что она знала сейчас — это вечность в этих руках, все, что в ней было, сконцентрировалось на его губах, которые возжелали забрать весь ее воздух и все желания и она не могла, не имела права пойти наперекор. Его губы терзали ее рот, язык настойчиво и упруго проникал внутрь нее, щетина колола до удовольствия, а он крепко держал ее за затылок и спину, вдавливая в себя, словно хотел стать с ней единым целым. Не только губы, тело ее все горело, превратившись в единый пылающий грехом сгусток. Наверное он прижал ее к чему-то твердому — лопатки и бедра обжигало от каждого прикосновения. Ее обнаженные соски оказались в его руках, сжимающих до боли, до сладкой истомы, до крика и вибрации в их сплетенных языках. Ничего и никого не было, все забылось и ушло, только руки на ее обнаженных плечах, пальцы с жалящей истомой впивающиеся в бедра. Треск тонкой ткани полоснул, как бритвой и тело ее само изогнулось, готовое отдаться. Зейнеп лежала на спине, последний поцелуй обжег ее губы, а потом, без его губ, она словно оказалась без воздуха. Сумерки окружили ее, сумерки и тени, которые тоже тянули к ней свои черные лапы желая прикоснуться. По обнаженным бедрам прошел холодок, она закрыла глаза, которые и так ничего не видели и только сейчас поняла насколько сильно дрожит и хочет взять свое ее тело, как нетерпеливо трепещет между ног, как мучительно и сладко изнывают ее кости и мышцы невидимыми оковами. «Мехди…» Он раздвинул ей ноги и все ее существо стало таким бессильным, как беспомощное животное перед зверем, в предвкушении ожидающий смерти. Тело ее в его руках легко соскользнуло на край кровати и ее горло издало стон, когда он, быстро и полно, овладел наконец ею. Его движения, стремительные, глубокие, с каждым толчком взрывались внутри криком, принося наслаждение, которого она казалось никогда не знала. Руки сжимали простыни, тянулись к его качающейся маской в темноте лицу, хватались за покрытые испариной плечи, желая чтобы он накрыл ее своим телом, слился каждой клеточкой своей кожи с ее пылающей кожей. Бедра прижались к бедрам, его хриплое дыхание разрезало тьму. Она чувствовала его внутри себя, горячего и сильного, и это сейчас казалось единственно правильным в ее жизни. Зейнеп изогнулась, прижавшись к нему животом, стремительно растворяя разум и мысли, все что имело сейчас хоть какой-то смысл — это жаркое и влажное движение навстречу. Все исчезло, растворилось, истекая в бесконечном наслаждении взрывающимся пульсом, как натянутая до предела и отпущенная на волю звенящая струна. Дыхание Мехди постепенно стало спокойным, тихие вздохи опаляли теперь шею, и она наконец почувствовала всю тяжесть его тела накрывшего ее. Тени снова затанцевали по стене от фар проезжающих по дороге машин. Мыслей в голове не было. Расстегнутая блузка, как и задранная юбка все еще были на ней, намокнув от их пота неприятной тряпкой. Она попыталась выбраться из жарких оков, но он лишь перекатился набок и прижал к себе, уткнувшись осторожно носом о щеку. — Куда ты? — Привести себя в порядок. Мехди молча сел у ее ног и не обращая внимания на слабые протесты помог снять испорченную одежду. Несмотря на не покидающую ее тревогу, внутри Зейнеп была в то же время странно спокойна рядом с Мехди. Сбегать больше не хотелось, да и сама она так устала, словно долго-долго провела на ногах, а теперь наконец дошла, докуда она и сама не знала. — Я пить хочу, — тихо сказала она. Он встал, так и не прикрывшись, и скрылся во тьме. Тонкая полоска света разрезала комнату обнажив серый ковер, изогнутую ножку стула и залитое серебром большое зеркало. Накинув на себя шелковое покрывало Зейнеп осторожно ступила на ковер и подошла к зеркалу. Ее лица не было видно, только растрепанные длинные волосы разметались по белым плечам. Склонив голову она попыталась попасть в отражение света и тут же снова спряталась, ослабшими руками едва удерживая покрывало на своей груди — чужие глаза незнакомой утомленной страстью женщины смотрели на нее. А позади, за спиной незнакомки, стоял ее любовник. — Твоя вода, — он протянул бокал. — Пей. Усмехнувшись устало, он потянул за покрывало прикрывающее ее и сил сопротивляться не было. Теперь ее обнаженное тело почти полностью отражалось в зеркале: плечо, высокая полная грудь, округлость живота заканчивающаяся бритым лобком. Зейнеп провела по своему бедру, по теплой бархатной коже, острые коготки иголкой задели темный сосок, прошлись по длинной шее. Она знала, что Мехди смотрел на нее, в глубине зеркала он отражался на кровати. — Я почти и забыл, какая ты красивая, — донесся издалека его глухой голос. — Почему-то помнил только твои глаза. И еще вкус твоей кожи. Облизнув свои горящие губы она вспомнила вкус и силу его языка, эти ощущения на своей коже, внутри своего рта, горящие жалящие дорожки от груди до ее раскрытых в стоне губ. Рука коснулась низа живота, ногти слегка зацепились за едва отросшие волоски и сердце шумно погнало кровь по венам. Рассматривая себя, эту чужую и красивую женщину, с полными, приоткрытыми в возбуждении губами, с сияющими во тьме безумными глазами, у которой под кожей, внизу ее живота зарождалось что-то тревожное и желанное, наливаясь в груди, во всем зудящем теле новой сексуальной энергией, Зейнеп завидовала ей отчасти, тому что ей никогда такой не быть. Когда она вернулась, Мехди выжидающе смотрел на нее, точно она должна была что-то сделать или сказать непременно, была ему должной, но что она могла дать ему сейчас кроме самой себя? Рука медленно прошлась по его крепкой груди, чувствуя каждую выемку тела, каждый шрам, каждую налитую мышцу, она медленно стянула с него бедер покрывало. Рука накрыла его почти готовый для любви член и ей достаточно было пару касаний, чтобы Мехди в блаженстве и нетерпении запрокинул голову. Он держал ее за бедра, но ей не нужны были его подсказки, тело само знало как ублажить себя и его. Раскачиваясь на нем, погружая в себя горячими волнами снова и снова, с каждым вздохом, с каждым стоном, она желала запомнить, запечатлеть внутри себя каждую клеточку его напряженного тела. Соприкосновение, как влажный чувственный поцелуй, как сплетенные языки и губы достигшие всецелой гармонии страсти, слилось в один стон, в биение одного пульса, в нескончаемый единый путь, где каждая секунда была и бесконечностью и мгновеньем.