Танцы с Тенями

Вереница тонких теней мялась у коварных врат на входе в Призрачный город.       — Эй, дядюшка! — окликнул одного из них молодой заклинатель, с ног до головы закутанный в складки темной накидки. — Куда ты и твои братья держите путь? Тень обернулся, поглядел на спрашивающего бессмысленными плошками глаз и опять отвернулся, ничего не ответив. Однако молодого заклинателя то ничуть не смутило. Он хмыкнул, передернул плечами и пошел прочь, радостно насвистывая с тем самым видом, который принимают в любой ситуации истинно беззаботные люди.       — Эй, тетушка! — вновь зазвучал его звонкий голос, но уже чуть поодаль. — Не подскажете, куда это вы несёте эти два блюда наисвежайших маньтоу?.. Ммм, как дивно пахнут они, любезная тетушка!       — Братец, а, братец! — тут же приставал он к юному утопленнику, бледному и разбухшему, чье лицо было скрыто долгой волной спутанных волос. — Скажи мне, милый, куда путь держишь? Так бесновался он ещё долгое время, приставая к духам и гулям, теребя за хвосты лисиц-обольстительниц и хватая за круглые щечки лупоглазых демонят. На него смотрели с пренебрежением и усталостью, а он, будто бы не замечая или нарочно желая того, бесновался все пуще и пуще. К нему скоро все попривыкли и даже снисходительно улыбались на потоки звонких, бессвязных шуток. А потому, когда на черном шелке небес плавно явили себя белоснежные россыпи звёзд, а Призрачный город вспыхнул, как факел, приветливо отворив створки тяжелых ворот, на него уже более не обращали внимания. И молодой заклинатель воспользовался этим сполна, проникнув в город без малейшего опасения, и никто даже не удосужился поинтересоваться: а кто он, собственно говоря, такой и чего это вынюхивает во владениях Хуа Чэна. А потому он беспрепятственно и чинно пересек город наискось, минуя ряды узких запутанных улиц, переходов и закоулков, и остановился только лишь у Дома Блаженства, поражающего непривычный глаз своим аляповатым, чересчур роскошным убранством. Тут незваный гость остановился и взмахом руки придал себе вид более чем престранный: не дать, не взять — невзрачная дева-прислужница, коими дом Градоначальника Хуа буквально кишил. Там заклинатель беспрепятственно прошел по долгому ряду комнат и галерей, будто бы лучше хозяина знал этот дом, и только у одной из дверей вновь взмахнул рукой, возвращая своему лицу иные черты, а платью — вид простых, но изящных одежд бродячего заклинателя. Теперь он превратился в молодого мужчину, красивого и мужественного, тонколицего, статного, темноглазого. Его лицо сияло светлой улыбкой, и он глядел на мир из-под длинных ресниц, весело и с прищуром, совершенно по-детски. Заклинатель сделал три шага вперед, но на том все и кончилоь. Дверь распахнулась у него перед носом, едва не пришибив.       — Так-так, — произнес насмешливый голос. — Непревзойденный. Сам кровавый хозяин гор с Луаньцзан... Как ты там себя окрестил? Лань Чанцзэ, кажется? Глупое имя. Молодой заклинатель, который и вправду являлся ни кем иным, как посмертной личиной старейшины Илин Вэй Усяня, моргнул и обиженно надул губы. Он не был похож на себя прежнего, но это не портило его дивного, практически прежнего обаяния.       — Кто бы говорил, — протянул Вэй Усянь, стараясь прикинуться, что слова собрата по рангу ничуть не задели его. — а сам-то хорош... Хуа Чэн! Тоже мне имечко!.. Бровь Собирателя Цветов под Кровавым Дождем насмешливо изогнулась.       — И это новое Бедствие! — произнес он полунасмешливо, полуразочарованно. — Дитя неразумное, у которого едва молоко на губах обсохло да взрослые перья проклюнулись. Стыдобища! Вэй Усянь помотал головой.       — А сам-то, сам!.. — зацокал он языком, не вполне понимая, защищается ли сейчас от нападок Хуа Чэна серьезно или поддерживает склоку нарочно, чтобы развлечься. — Хозяин вшивой демонической дыры, шут гороховый, верный пёс Небесного Императора! Вэй Усянь на секунду замолк, с любопытством вытянул шею, заглянул в дверной проем и, разглядев за столом темный силуэт Хэ Сюаня, прибавил как припечатал:       — И с тухлой рыбиной в приятелях ходит! Хэ Сюань, не меняясь в лице и не переставая жевать, обернулся на звук и смерил Старейшину Илин тем характерным, отрезвляющим взглядом, какой Хуа Чэн кидал обыкновенно на своих подчинённых, а Черновод... очевидно, гонял гулей и головастиков.       — И тебе не хворать, рыбий князь! — ухмыльнулся Вэй Усянь, обнажая, как хищный зверёк, острые резцы под верхней губой. Хэ Сюань наконец справился с куском в горле и замахнулся на Вэй Усяня рукой.       — Икра заважничала, — холодно хмыкнул он.       — Рыбина, уймись ненасытный, — обратился, теперь уж к нему, радушный хозяин, при этом встряхивая головой и заставляя множество украшений звенеть и стучать в один голос. — ты же меня объешь подчистую, до голых досок в погребах. Имей совесть, в конце-то концов! Вэй Усянь зажал рот ладонями и засмеялся.       — А ты чего, молодой господин Лань, зубоскалить изволишь? — поинтересовался Собиратель Цветов под Кровавым Дождем, подозрительно щуря единственный глаз. — Между прочим, еды и вина не проси — наш общий знакомый Рыб все уже съел и вылакал. Вэй Усянь округлил вновь переменившиеся в оттенке, и теперь лиловые, как лотосы под летним ливнем, глаза.       — Как это... как я без вина буду?! — выдохнул он. — Знаешь сколько я сюда топал? Вот, взгляни-ка, сапоги стер, ноги в кровь сбил, а все для чего?.. Чтобы вы двое, дорогие Бедствия, мне от ворот поворот дали? Не бывать тому!       — Я разорен! — упорно гнул свое Хуа Чэн.       — Брешет, как пёс шелудивый, — флегматично вставил в их общие завывания Черновод. — его богатства во веки веков не истратить. И не обращая больше внимания на собратьев по рангу, в два раза усерднее заработал палочками. Вэй Усянь оправил полы ханьфу и сдул со лба досадливую прядь волос. В его глазах отразилось дурноцветущее, шальное веселье, острое и колкое, как радость хмельного. Он поглядел на одного, на другого, а Непревзойденные все продолжали нехотя препираться, как уличные мальчишки. Вэй Усянь хмыкнул, от чего его верхняя губа поднялась, демонстрируя кромку белых, острых зубов.       — Градоначальник Хуа, — заискивающе и формально начал он, подпирая щеку рукой и глядя в упор в красивое лицо Хуа Чэна. — слышал я тут, как бы ненароком, что в твой город повадились заклинательские отродья? Правду-то болтают, а? Хуа Чэн степенно отпил из пиалы рисового вина, опустил руку на колено, помолчал, размышляя.       — А что тебе с того? — спросил он наконец. Вэй Усянь повел рукой по столу, будто собирая невидимую пыль с кристально чистой поверхности, а после сложил пальцы щепотью, будто было что стряхивать. Покачал головой, обращаясь больше к себе, чем к кому-либо другому.       — А есть у меня одна мысль, — не спеша произнес он. — Слышал я, что ты, дорогой Градоначальник Хуа, удерживаешь в стенах своего города троих юнцов из прославленных заклинательских кланов… Вэй Усянь как бы ненароком замолчал, отвлекшись на шелковую кисть флейты, плавно спадающую из рукава по руке, и Хуа Чэн кивнул, подтверждая справедливость сказанных слов.       — Отдай ты их мне, — наконец проговорил Вэй Усянь, произнося слова несколько в нос, растягивая и мягко, заискивающе приседая на гласные. — отдаай, Градоначальник Хуа. Зачем тебе эти дети? Их дома не клялись кровью, Небом и предками, что разнесут твой Призрачный Город, а потому, священной мести ты не ищешь в их смерти. Да и позволит ли тебе убить их твой обожаемый супруг — великий Небесный Император? Хуа Чэн шуточно замахнулся на него, однако, все его лицо изобразило нешуточный интерес.       — А тебе-то они на что? — задал он резонный вопрос, подняв, как бы в удивлении, точеные брови. Черновод меланхолично поглядывал то на одного, то на другого, не переставая при этом трудолюбиво работать челюстями, и хранил гробовое молчание.       — Надо, — загадочно усмехнулся Вэй Усянь. — поиграю и съем. Может быть. Если захочется. И он звонко захохотал, сводя все сказанное раннее в обыкновенную шутку. Хуа Чэн вперил в него пытливый взгляд единственного глаза и глядел так ровно мгновение, но потом тоже хмыкнул, дернув губами как будто в улыбке.       — А что мне за это будет? — спросил он. Вэй Усянь поднес согнутый указательный палец губам и сделал вид, что задумался.       — А что Градоначальник хочет с меня спросить? — лукаво улыбнулся он после минуты молчания. —Я затрудняюсь назвать цену. Градоначальник Хуа богат, властен и счастлив в любви. Ему ничего не нужно. Пусть он скажет мне сам, чего требует. Хуа Чэн невольно улыбнулся его насмешливым, но остроумным речам. Вэй Усянь был, по сравнению с ним самим или же Черноводом, сущим ребенком, не видевшим жизни и смены эпох. Да, его причислили к рангу Непревзойденных и негласно назвали новым Князем-демоном, что с Луаньцзан. Да, он стал покровителем горных троп, мелких духов, живущих в расщелинах и меж отрогами скал, демонических порождений, поджидающих путников ночью. Да, некоторые из приверженцев темных путей возвели высоко в горах мрачные храмы, в котором просили Темного Хозяина Горных Троп — князя Лань Чанцзэ помочь им в недобрых замыслах. Но все же, двум своим старшим собратьям он казался мальчишкой, а потому, только узнав о его существовании, они оба, не сговариваясь, решили не иметь с ним дел ближайшие три сотни лет. Но это оказалось непросто. Тот, кого некогда звали Старейшиной Илин Вэй Усянем, и в посмертии не растерял своего звонкого обаяния. Он вошел, как нож в масло, в сложенный союз двух старших Князей. И его приняли, что удивительно, не без снисхождения, но с симпатией.       — Ничего с тебя не спрошу, — наконец сказал Хуа Чэн, и взяв со стола полуполную пиалу, поднес краем к губам. — считай, за тебя заплатил один смертный, опьяненный греховной любовью. Но ты будешь мне должен. Как-нибудь, да сочтемся. Вэй Усянь склонил голову набок, и его полуприкрытые, до угольного пурпурные глаза хитро блеснули.       — По рукам, — сказал он с азартом. Послышался тихий стук. Это Черновод уронил палочки.       — Во дела, — сказал он. — не прошло и какой-нибудь полусотни лет, а велемудрый Градоначальник Хуа уже вогнал в долги и второго собрата. Однако ты скор... А вот ты, братец Лань, напротив опрометчив до невозможного. Как можно так? Ходить в должниках у Собирателя совсем не весело. Хуа Чэн громко захохотал и хлопнул ладонью об стол.       — Закройся, рыбина! — велел он, но тон голоса был несерьезным, звенел. — Не отнимай мой хлеб, и так его за обе щеки уписываешь... Вот-вот, то-то. Но ты все же уважь, братец Лань, поведай: на что тебе дети?       — Это мы так завуалированно интересуемся, не ошиблись ли в тебе, — хмыкнул, как пояснил, Черновод в миску. Вэй Усянь поморщился.       — Мне не нужны они сами, — сказал он. — я выцарапаю их души и заберу с собой. Потом верну, обещаю. Юнцы будут, как новенькие... Ну, скорее всего. И он улыбнулся как-то особенно остро и страшно, нехорошо. В его глазах, темных, как лиловое небо пасмурной осени, полыхнул кроваво-винный отлив. Хуа Чэн повел бровью, как бы задумавшись и вдруг что-то поняв, сопоставив. Черты лица Черновода заострились, и в них появилось больше от стали. И оба смолчали.       — Ладно, — наконец сказал Хуа Чэн. — будь по-твоему. Он вздел руки — метнулись летящие складки сбитых к краям рукавов — и дважды хлопнул в ладоши. Двери открылись. Вошёл кто-то из слуг, кажется, двое или трое, а впереди них — сам Посланник Убывающей Луны в темных одеждах и при маске. Последний сделал два шага вперед и поклонился в пояс.       — Отведите мстительного собрата моего, господина Лань Чанцзэ в подземелья, — сказал он. — и не обязательно тащиться за ним всей толпой, достаточно и одного провожатого...       — Того, — хмыкнул, не отрываясь от поглощения содержимого очередной плошки, язвительный Черновод. — что проследит, чтобы господин Лань не перепутал подземелье с винными погребами. Вэй Усянь скомкал лицо в обиженную гримасу.       — И за что вы меня не любите, ума не приложу, право, — вздохнул он, улыбаясь одними глазами. Собратья-демоны проводили его до двери неторопливыми взглядами. Вэй Усянь вышел, напоследок повернувшись и помахав им рукой — колыхнулось по ветру распахнутое хаори, тугой алой змеёй перевалилась через плечо долгая лента.       — Дитя малое, — изрек наконец Черновод, когда за Вэй Усянем закрылась дверь. — и ведёт себя, как избалованный любимец. Он понимает, что все вокруг без ума от него, тьфу!.. Ты вот знаешь, тухлятина, как он это проделывает? Хуа Чэн постучал кончиками пальцев по столу, сдвинув брови.       — Боюсь, он сам этого не знает, — сказал наконец он. — видишь же, новое Бедствие играет со всем на свете, как дитя малое, тут ты прав. Трогает пальцами, роняет, слушает, как звенит разбитая побрякушка, и ещё долго-долго наслаждается звоном. Ребенок. Могущественный и одаренный ребенок... С огромной болью в душе, как и у всякого демона. Воистину опасное сочетание. И они оба замолчали, покачивая головами.

Вэй Усянь же шел себе следом за провожатым, подпрыгивая и спотыкаясь, и знать не знал, что о нем как раз в этот момент серьезно и хмуро толкуют его старшие собратья. Он шел, на ходу стирая с лица и волос мягкую послушность человеческого облика. Наверное, в нем действительно было что-то от неразумного отрока, обнаружившего новую затею и придающегося ей теперь безмерно. Ему воистину нравилось сбрасывать маски, представая перед восторженно замеревшей толпой в разных обликах. Должно быть, это были и не маски вовсе, а кожи, и он менял их, как могучий змей. Люди из мира живых вскорости стали болтать, что, дескать, Хозяина Горных Троп любили холоднокровные гады, таящиеся меж камней, и что именно они обучили его сбрасывать шкуры и менять воплощение. Но это были лишь красивые россказни, не более. В действительности, любой из князей-демонов способен был на такой фокус, если, конечно же, в том была малая необходимость.       — Господин, — поклонился ему провожатый, останавливаясь на углу, за поворотом которого виднелись ряды дверей. — вам туда. Вторая дверь. Мне ждать вас? Вэй Усянь вскинул брови и быстро кивнул.       — Жди тут, — сказал он. — я скоро. И пошел в указанную сторону скоро-скоро, удерживая полу своенравно взметнувшегося хаори. До двери Вэй Усянь долетел, как на крыльях. В его плавных, танцующих движениях был оттенок суматошной веселости. Он провел пальцами по замку, и тот отомкнулся. Вэй Усянь вошёл, разрезая густое пространство призрачной полутьмы.       Юнцы, помянутые уже ранее, повскакивали со своих мест. Зрение у Вэй Усяня было теперь нечеловечески острым, а потому он мог без труда разглядеть в полутьме их одежды и лица. Двое из них были облачены в траурные одежды монахов из клана Гусу, третий же отливал золотом, парчой и шитьем. Вэй Усяня передернуло. Сколь сильно бы ненавистны не стали ему теперь, в посмертии, белые ханьфу нарочито простого кроя и лобные ленты с плывущими облаками, но шитье в виде пиона, белое сияние снега на фоне роскошного золота, он ненавидел в сто крат. В темнице повисло напряженное молчание. Юнцы были безоружны, слабы и усталы. Они недоверчиво всматривались в лицо гостя, видеть которого в точности не могли из-за зыбко наплывающей полутьмы. Но он-то их видел! — Кто ты? —спросил наконец один из двух в белом, что был лицом и манерами поболее всего из трёх похож на взрослого. Вэй Усянь хмыкнул и покачал головой. Мальчишка был красив и статен. Он отчего-то напоминал ему другого из дома Лань — ледяного и бесстрастно-надменного. Однако лицо его было тепло и свежо, полно света и жизни. На щеках были ямочки — милые, полудетские, а глаза сияли весёлыми искрами, серебристые и ласкающие, как глаза высокородного Главы из Гусу — Лань Сичэня. Только те глаза были спокойными и глубокими, как озера, а эти звенели перекатами горной речки.       — Ты нефритовая ветвь? — невежливо спросил Вэй Усянь, ткнув пальцем в лобную ленту с шитыми по ней серебряными и бледно-лазурными нитями. Мальчишка удивленно замер, глупо захлопав глазами, но потом все же смог взять себя в руки. Он взглянул на Вэй Усяня ещё раз, и хотя не мог разглядеть его хорошо, однако сложил два и два. Живые люди не ходили куда вздумается по владениям Градоначальника Хуа Чэна, их одежды и волосы не плыли с течением ветра, а глаза не горели кровавыми бликами, как у животных. А потому он, вняв старому правилу, отворотил голову и предпочел не вступать в прямой контакт с демоном. Вести разговор с подобным созданием, лживым и хитрым, было опасно. Вэй Усянь покачал головой, мысленно отметив прозорливость мальчишки из Ланей. Он в один шаг оказался возле него, близко, почти что нос к носу.       — Спи, — и взмахнул тонкой рукой с острыми, полупрозрачными ногтями перед лицом молодого Ланя. Тот со вздохом приклонился к земле и покорно заснул, овеянный магическими дурманами. Два его товарища рванулись было вперёд, испуганные и разозленные нахальностью неизвестного демона. Но Вэй Усянь оказался проворнее. В мгновения ока обернувшись, он выставил вперёд тонкие руки, в которых полыхнула вязкая тьма.       — Усните, — скомандовал он, и обоих мальчишек подкосило, бросив в сладкую дрему демонических чар. С минуту Вэй Усянь постоял над ними, чуть скривив губы, и брезгливо оглядывался по сторонам. Потом пошарил рукой под хаори и вынул острый клинок с гибким, кривым лезвием. Поочередно, переходя от одной жертвы к другой, он срезал у каждого по пряди волос. Потом сел на землю, скрестив ноги, разложил добычу перед собой. Упругие, блестящие пряди волос свивались упругими змеями под его чуткими пальцами. Он принялся поочередно брать каждую и, разделив на примерно равное количество прядей, переплетать: сначала просто, а потом и между собой. В завершении он снял с запястья обожженную, выцветшую ленту, так не идущую его общему облику. Лента грязно-алой змеёй обвилась вокруг его работы, и получилась проклятая плетёнка. Вэй Усянь поднес ее к глазам, изучая, а потом вдруг одними губами зашептал что-то. Плетёнка вспыхнула вязким, сине-угольным, трепещущим мраком.       — Теперь вы мои, — сказал Вэй Усянь, поднимая голову и равнодушно глядя в бессознательно-бледные лица юнцов. — позову, так сразу придёте. Он встал, отряхнув складки одежд, сунул плетёнку в рукав и вышел вон. У самого входа Вэй Усянь обернулся и плавно повел ладонью.       — Просыпайтесь, — сказал он тихо. — Но память об этом визите я забираю с собой. До скорой встречи. И прикрыл тяжелую дверь, замок на которой тут же прыгнул на место. Вэй Усянь прошел широкий, освеченный мутными всполохами коридор, завернул за угол. Там ожидал его слуга, почтительно согнувшийся в полупоклоне. Вэй Усянь кивком головы велел проводить себя к выходу.       «Достал? — прозвучало в его сознании звонко и мягко, с перекатом, как у роскошных шелков. — Их души теперь с тобой?» Вэй Усянь дёрнул краем губы.       «Тц, — подумал он, сохраняя лицо безмятежным и ровным. — сгинь пока, сгинь. Я ещё в Призрачном городе. Потом поговорим».

***       В храме Темного Хозяина Горных Троп Лань Чанцзе не угасали огни. Среди людей Поднебесной были не только те, что имели дорогую одежду, богатые поместья и славное имя. На каждого господина — Главу великого или малого клана, его сыновей, дочерей, братьев, сестер, родителей, престарелых родичей, чадов и домочадцев, а также на их слуг и детей их слуг, приходилось множество и других, обездоленных. В то время как одни жили роскошно или же сносно, другие едва сводили концы с концами и грешным делом подумывали, что бессмертные боги оставили их. Правда, бывало и иначе. Иной разорившийся дворянин или гнущий спину на жестокого и скупого хозяина слуга были несчастнее обыкновенного зажиточного крестьянина из глухой деревушки. Другим словом, в Поднебесной было великое множество глубоко несчастных людей. И лишь немногие из них имели силы продолжать верить в добро и всевышнюю справедливость, терпеливо снося удары судьбы и продолжая преклонять колени перед светлыми статуями великих божеств. Большинство же таких склонялось перед темной силой, пав на колени перед тем или иным идолом демонического существа. Многие молились Господину Градоначальнику — Хуа Чэну, Собирателю Цветов под Кровавым Дождем. Другие, большей частью из тех, что раньше искали милости Водяного самодура, склонились перед Демоном Черных Вод. Было время, когда в иных местах почитался превыше Небесного Владыки нечестивой памяти Бай Усянь — Белое Бедствие. И уж совсем немногие возносили мольбы Ци Жуну, но были они, как и их идол, мелкими скользкими гадами. Да и что молиться тому, кто все равно только берет, а помощи от него — малость? Вэй Усянь, даром, что обратился только недавно, с удивлением узнал, что в Поднебесной, там и тут стали возникать храмы, построенные в его честь. Большей частью они возводились в горах: людям нравилось верить, что исконные владения нового Князя Демонов дают особую силу его храмам и изваяниям. Один такой храм находился и на горе Луаньцзан. Разумеется, люди не могли знать, что некогда живший там Старейшина Илин воплотился в виде коварного и властного Князя Непревзойденного Лань Чанцзе. Это было даже забавно.       Конец жизни он провел практически в одиночестве, осмеянный и отвергнутый, презираемый всяким и каждым. В посмертии стал он демоном, да не простым, а одним из сильнейших. Прежде он питался корнями и чем придется, носил трижды перештопанное ханьфу и спал на холодной циновке. Теперь же именно в его храме не угасали огни. В вечер того же дня Вэй Усянь сидел в углу того самого первого храма, на Луаньцзан, и смотрел, как горят огни и тлеют поднесенные благовония.       Его храм был небольшим, но ладным, из темного дерева, выступающим будто бы из нависшего над ним отрога скалы. Черепица на его крышах была покрыта алым, как кровь, лаком, а ступени, напротив же, чернели, как уголь и му́ка. Внутри было не просторно, но и не узко, а отгороженный бумажной ширмой проем вел в соседнюю комнату. В ней порой ночевали одинокие путники, и Вэй Усянь не мешал им, если они были вежливы, не поносили его и оставляли на столике подношения. В ином случае, а это случалось не так уж и часто, он истязал грубиянов видениями, выуживая из их душ самые темные страхи, самые липкие переживания и самые отвратительные секреты. И в такие моменты ему чудилось, что внутренний голос тихо и мягко смеется, упиваясь собственной властью. Вэй Усянь потянулся, разминая затекшие плечи. Ему нравилось сидеть часами и созерцать тех отчаянных, что приходили поклониться его мрачному и прекрасному в своей демонической мощи идолу и боязливо воскурить благовония. Время от времени к нему заглядывали и те, чьи лица он знал. Он хорошо помнил, как эти люди трусливо поносили и проклинали его, как сыпали оскорблениями и насмешками. Теперь же они, по собственной глупости оказавшиеся в нужде, приходили к нему, как побитые псы, падали на колени, гнули спины и молили о помощи и заступничестве, в которых отказали им Небеса. В первые два раза Вэй Усянь истерически и победно смеялся, не имея сил выносить спокойно подобного зрелища. Потом попривык, а вскоре, и вовсе лишь лениво отмечал про себя, что пользуется неслыханной популярностью у бывших врагов. О, если бы они только знали!..       «Это хорошо, что тебе наскучило пустое веселье, — как-то обратился к нему внутренний голос, когда очередной бывший враг повалился в ноги каменному изваянию и принялся жаловаться на жизнь свою горемычную. — подойди, дитя, и одари раба своим снисхождением».       «Это зачем ещё? — удивился тогда Вэй Усянь. — Этот человек желал моей смерти. Зачем мне ему помогать? Пусть мучается!»       «Глупый ты, — наставительно сказал внутренний голос, как показалось, усталый и снисходительный. — не просто же так помогай, как делают то небожители или же, как глупышка Саньлэ, пусть теперь он и ходит в сане Небесного Императора... Подойди, дитя. Пусть повеет на твоего просителя могилой и ужасом, пусть глотнет он той боли, коя стелется шлейфом за демонами и влечет за собой во мрак. Шепни ему, чтобы пообещал он тебе что-то такое, что дорого отдавать и что разбивает вдребезги человечью душонку... Подойди-подойди. Я почую, я скажу тебе, что надобно делать. А после внуши, чтобы сей твой раб своей кровью поклялся исполнить обещанное».       «И что мне с того?» — спросил Вэй Усянь, подходя к молящемуся со спины и кружа подле, незримый, но вселяющий в людские души необъяснимую тревогу и пустоту.       «Боль, мальчик мой, боль, — вкрадчиво и тепло зашептал в нем внутренний голос. — чужая боль напоит тебя силой, а заодно, мучительно и страшно накажет того, кто посмел быть с тобой непростительным при жизни. Шепни, например, этому человеку, чтобы отдал он тебе по праву случайности первого, кто встретится ему на пути. Этот глупец прикинет, что до дому путь неблизкий, и посулит тебе первого встречного.... Но мы–то с тобой знаем, дитя, что в эту ночь будет страшная буря и ни единой души не попадется твоему должнику по дороге, а поутру, как он прибудет в родовое поместье, его пребывающая в тяжести супруга выбежит встречать благоверного и опередит слуг. Таким образом, две жизни будет должен тебе проситель за оказанную услугу. И более того... Оба мы знаем какова кара Небес за загубленную детскую душу». Вэй Усянь, вспомнив о том наставлении, достал из рукава колдовскую плетёнку и опустил на пол возле себя. Помолчал. В храме было пусто и тихо, только огонь трещал, истончаясь.       «Скажи мне, — спросил он, подперев кулаком щеку. — что делать мне с душами этих детей, что так удачно попались Градоначальнику Хуа Чэну?»       «Эти дети — плоть от плоти — рода, что сгубили твое тело и изранили душу, — охотно откликнулся внутренний голос. — я пожалел тебя и дал возродиться для мести. Я помогу тебе и впредь. Мсти». Вэй Усянь озадаченно покачал головой.       — Неужто эта троица так важна для глав своих кланов? — спросил он с изумлением и отчего-то вдруг вслух. — Кто они? Я, признаться, не подумал заглянуть в их память.       «Ответь мне» — попросил он, но уже про себя. Однако внутренний голос молчал, и делал это холодно и выразительно, чтобы Вэй Усянь почувствовал, что его таким образом укоряют за недопустимую оплошность.       «Прости меня, — сказал он виновато. — Я буду впредь внимательнее и не стану позорить место, на котором стою теперь. Расскажешь мне, кто эти дети?» Внутренний голос многозначительно хмыкнул.       «Я мог бы заставить тебя призвать их тени сюда и искать ответ самостоятельно, — заметил он. — но я не стану. Если прислушаться к перестуку их сердец и говору душ, то можно услышать, как один считает отцом чистого и праведного Ханьгуан-цзюня, а второй кличет дядей знакомого тебя Ляньфан-цзуня — Цзинь Гуанъяо. Третий же нужен так, для красоты, ведь триада — это прекрасный и чистый символ».       «Тогда уж ты мог заставить меня отловить и ещё кого-нибудь, — не мог не заметить Вэй Усянь. — раз уж тебе так важна красота символического значения чисел». Но внутренний голос уже замолчал, давая время подумать. И Вэй Усянь думал. Он глядел на плетёнку, завороженно поводя по ней пальцами, и против воли думал о тех, до кого желал теперь дотянуться, используя души двух дорогих им юнцов.       Цзинь Гуанъяо приходил в голову первым. Его лицо, светлое и детское, смеющиеся глаза под разлетом бровей, гибкие и подвижные губы, чуть улыбчивые и зыбкие в уголках — все это поднималось со дна памяти сразу же, по первому зову. Этот человек казался ломким и слабым, мягким, почтительным и ласкуче-тонким, зацикленный лишь на том, чтобы нравиться и убеждаться раз за разом, что вопреки всему заслуживает лучшей доли. Только теперь он стал понимать, что такие люди как раз-таки страшно опасны. Раньше он не задумывался, что униженный и оскорбленный жизнью честолюбец Мэн Яо, тот, что бастард дома Цзинь, рождённый шлюхой в Весеннем доме, пойдет на все, чтобы отомстить за себя, возвыситься над каждым и всяким. И понимание пришло слишком поздно — напополам с кровью и ужасом. Теперь же его душа, рухнувшая в посмертие неупокоенным клочком скорбящей агонии, содрогалась от мести, вспоминая это лицо, этого человека.       «Скажи мне, — скорбно подумал Вэй Усянь, сцепляя руки в замок и против воли прислушиваясь, как бушует в горах тяжелая буря, и как вторя ей, воет мелкая нечисть, падкая на теплую человечью плоть. — от чего люди, вроде Мэн Яо, ненавидят всех без разбора? Я стал разменной монетой в его игре, ведь я был в его глазах недостоин того, что имел. Но почему?.. И раз моя душа, душа демона, отравлена яростью и пустотой, неужто... неужто и я буду, как он? Или я уже?.. Нет, не отвечай! Не хочу этого знать. Я никогда не хотел быть тем, чьи руки отнимают жизни невинных... А впрочем... Это уже не я. Вэй Усянь умер, пора бы перестать забывать это. А тот, что вместо него... Его и зовут иначе, и сам он — демон, а значит, и остальное...» Он прикрыл глаза, прикусил край нижней губы и опять погрузился в мутные думы. Из темноты выплыл ледяной и острый, будто выточенный из дорогой породы нефрита, лик Лань Ванцзи. Вэй Усянь не стал вспоминать. Ему хватило лишь ненароком, зацепившись за сказанное, будто наяву, взглянуть в спокойные и чистые глаза, прекраснее в чистом блике даже той благородной стали, из которой был некогда выкован непорочный Бичэнь. Он вспомнил лишь одно — интонацию, с которой Лань Чжань произносил короткое и скупое: «ничтожество». На том все и кончилось.       «Надо же, — вклинился в тяжелые груды шелков-размышлений внутренний голос, неизменно чуткий к перепадам настроения и проявлениям чувств. — и так тоже. Не подумай, ты не первый демон, что любит, но я бы тебе не советовал. Любовь — это удел смертных и приземленных, бессмертным она только во вред. Особенно страшно, когда демон влюбляется и начинает желать человека». Вэй Усянь упрямо замотал головой, будто бы в едином порыве отчаяния возжелал вытрясти из себя внутренний голос и вовсе.       «Прочь из моей головы! — зло думал он. — Убирайся! Не желаю слушать безумную болтовню темной части себя самого! Ты — это я! Я! Любовь! Ха-ха! Да что ты?! Неужто я люблю? Да я ненавижу, ненавижу его, потому что он всегда ненавидел меня, и он тоже причастен к моей смерти! Он говорил, что хочет спасти меня, а сам только стыдил и ругал, осуждая по поводу и без! А когда я умирал, он не пришел мне на помощь, не стал спасать меня от клинка Цзинь Гуанъяо и зубов восставших покойников! И я ненавижу, ненавижу его за это!...» Вэй Усянь сам не понимал, отчего это так задело его, но остановиться уже не мог. Его внутренний голос непродолжительное время молчал, будто бы упиваясь сказанным.       «Так отомсти, — сказал он разумно и ласково. — заставь их всех заплатить за содеянное. Кто здесь, в конце концов, Четвертое бедствие?» Вэй Усянь вскочил на ноги, на ходу обретая плоть и становясь видимым для глаза живых. Буря распахнула тяжелые двери храма, бросилась на него, расплетая и вздыбливая гриву неприбранных, по плечам развитых волос, распахнула хаори, потянула на себя полы одежд и черные крылья тяжёлых, в пол, рукавов. Вэй Усянь вскинул голову, в его черных глазах полыхнула лиловая вспышка, а холодная, вязкая, кровавая дымка объяла зрачок. Он воздел руки и зашелся в безумном, оглушительном смехе, а где-то неподалеку ударила молния, многократно усиленная звуком сошедшего камнепада. Вэй Усянь подбросил плетёнку в воздух, и она вспыхнула тьмой, да так и зависла, окруженная языками демонической ци и подчиняющаяся мановению руки своего обладателя.       — Призываю вас, где бы вы не были, — отчетливо и страшно произнес Вэй Усянь, и голос его налился пьянящей силой безумия и демонической звонкости, многократно усилился, загремел, легко перекрывая звук бури и камнепада. — Явитесь на мой зов и служите, покуда не сгинете в бездне или же я не отпущу вас с миром!.. Воистину, ты прав, я больше не человек, не Вэй Усянь, поверженный старейшина Илин! Я — Лань Чанцзе, Четвертое бедствие, Хозяин Горных Троп, и вся Поднебесная содрогнется, когда я приду с местью! Я был заклинателем при жизни, а потому, мне ли не знать, что им всем вместе взятым не под силу совладать с Князем Непревзойденным?! Ты прав, прав, ПРАВ!.. Его лицо было прекрасно и страшно в это мгновение, объятое тьмой и озаренное бурей. Фонари, в коих пылал огонь, были сорваны ветром, погашены и разбиты — стекло усыпало пол, скорбно и мутно бликуя. В осколках отражалось великое множество Вэй Усяней в демоническом уборе истинного воплощения, способного на жестокость и месть, прекрасного тем, что в нем не осталось ничего человеческого. Остатки прежнего Вэй Усяня позорно замолкли в нем, а на смену им пришло пламя чистейшей ярости, кое пожирает душу каждого демона. Он перестал чувствовать, сожалеть и сострадать, отринув от себя все светлое и тонкое, что в нем только теплилось после смерти, отражая прежние, смертные чувства и помыслы. Все это сожгло в один миг огнем дьявольской злобы. Лицо Лань Чанцзе стало лицом демона, на которое страшно и больно смотреть, так оно ослепительно и ужасно было в своей инаковости и яростном превосходстве.       Вэй Усянь пошел к выходу широко и уверенно, ступая по битому стеклу, и то жалко трещало, ломаясь. В один миг он будто ненароком склонился, подобрал одну из стекляшек, которая сразу же покрылась инеем и вся заледенела от могильного ужаса. Стекло не умело и не могло отражать лица людей, но мучительный облик демона проявлялся в нем мутно и страшно, будто въедаясь, как яд въедается в кожу.       И то была, несомненно, злая игра теней, но в том отражении одну половину лица Хозяина Горных Троп Лань Чанцзе будто бы закрывала белая тень плачущей маски.