шедевр номер два.

— Что с тобой? — дрожащим голосом спрашивает Селин, вглядываясь в мои глаза проникновенным и таким нежным взглядом, от которого одновременно хочется сбежать и утонуть; я словно в ловушке, а темный вердепомовый цвет, искрящийся в широко распахнутых глазах завораживает. — Мигрени, — уставши отвечаю я, опустив взгляд: порой я просто теряюсь, как не соображающий ребенок, когда попадаюсь в плен взгляда цвета кленовых листьев, только что слетевших с веток осенью: в ноябре мы и познакомились, под ногами хрустели кучки листьев, а природа медленно утекала в снежную суету, — именно из-за них я бываю говнюком. — Это многое объясняет, — улыбаясь, как взрыв солнечной системы, задорно поет Сел, безоговорочно приняв тот факт, что я прячу взгляд: она всегда меня понимает, — говнюк ты еще тот. — Мама говорит, что я красавчик, — подхватываю и абсолютно сдаюсь этой живой улыбке: цепляюсь взглядом за область пышных губ, слегка обветренных из-за суетливой наступившей зимы. Середина декабря всегда бывает такой в Эшвилле. — Я с ней согласна, — мягкость тона заползает в подмерзшие уши, потому что я вновь забыл про шапку; ее звонкий смех растекается медовыми трелями, отчего я просто готов задохнуться прямо сейчас. Прямо здесь и, блять, сейчас, — кстати, как она? — Хочешь узнать, не перепутала ли воду с водкой сегодня утром? — голос окрашивается агрессивной краской, отчего хочется вырвать собственную глотку. Я просто дерьмо. Пустота. Изъян. Червоточина. Вирус. Дерьмище. Канализация. Отходы общества. Селин смягчает ситуацию не сходившей ясной улыбкой. Ее теплые руки, до этого спрятанные в кармане темной куртки, заползают в мои хрустящие от морозности волосы, слегка разминая голову: она словно чувствует скулящих демонов, почти спущенных с поводка. Я могу молчать, биться тупым взглядом в одну точку, а Сел просто будет сидеть рядом. Мы не обозначали границы наших отношений. Не задавались вопросами о статусе и остальной брехне, которой измываются все телочки города, стоит парню клюнуть на молочную мордашку. Хотя я каждый раз сомневаюсь, думаю, может я окончательно слетел с катушек и придумал малышку Перрен — мою милую француженку. Но мы целовались. Пару раз. Случайно. Позволили губам коснуться друг друга. Я почувствовал, как ее теплота проникает под кожу. Ловля каждое ее прерывистое дыхание, я пытался впитать в себя нормальность. Но я чужой для мира. Он не принимает меня, поэтому в ответ я ненавижу его: хочу уничтожить, извратить и испортить, чтобы доказать тот факт, я цельный. А Сел… словно отбирает тьму: без нее я голый. Бесполезный. Слабый. Пустой. Но Селин мелкими шагами берет по кусочку мглы и выбрасывает в атмосферу, где черные сгустки сжимаются, ревут, как резанные, и исчезают, распадаясь гнильем. Мигрень отступает, а внутри становится так легко и тепло. Я никогда не испытывал такие чувства. Я даже не знал, что такое может быть. Не верил. Я двигаюсь к Перрен, и мы превращаемся в милую парочку на скамейке около кладбища. Кажется, смотритель уже давно к нам привык и иногда даже приветливо махал рукой, проводя свои проверочные вылазки. Я каждый раз представлял, как вставляю полуотрезанную (видимо, он получил травму в Афгане или где-то еще) руку в задний проход старческого туловища, но стоило взглянуть на Сел — сразу же становилось стыдно. ВПЕРВЫЕ. Она стала той, кто забрался в мои внутренности: я не признаю факт души, или факт того, что после смерти нас ждет новая история, но француженка откопала проход, закопанный под кучкой сотен трупов. После смерти лишь темнота. И я думал о том, что не проживу и ближайший год. Сделаю свой большой «БУМ» и исчезну, развеиваясь болью по всему Эшвиллу. Но я встретил Францию. — Я купила тебе подарок. Рановато, но я хочу, чтобы он у тебя был. — волнительные нотки протыкают ее сладкий голос, пока она застенчиво прячет взгляд и достает одной рукой из кармана какую-то вещь: не могу разобрать, потому что сюрприз спрятан в маленький кулачок. Что-то небольшое. Перрен раскрывает мою ладонь и кладет поверх ангела. Я теряюсь в словах. Испытываю дикое желание сломать его, раздавить в кулаке, испепелить, потому что я словно слабею — все человеческое не про меня. — Спасибо. — холодность моего тона кусается, но я сжимаю ангелочка в руке, сгорая внутри. И вдруг меня охватывает дикое желание выдать все: о начале своей жизни, о том, как я сделал один шаг от любви до ненависти к Эмили; как поучаствовал в убийстве младшего брата; как мать теребила мой маленький юный член, сломав психику просто на куски; как я въехал в толпу бедняков, раздавив крохотного младенца и дрочил на это, испытывая неописуемое удовольствие: мрачное и сочное; и как же я жестоко убил Эм, а затем осквернял могилу; отправил без билета старушку в мир иной, вдруг обратившись к классике Достоевского. Так я еще и наврал Перрен, что РИЧАРДС МОЯ БЫВШАЯ ДЕВУШКА, КОТОРУЮ Я ЛЮБИЛ ПОЧТИ ВСЮ ЖИЗНЬ. Что она сделает, когда узнает правду? Откажется от меня? Уйдет? Не поверит? Я не знаю. Как то раз я позволил себе представить, как мы занимаемся любовью. Я был слишком разбит тогда, отчего чувства вырвались: я так хотел стать другим человеком, не тем, кто я есть, а скорее тем, каким меня видит Селин. Все было до жути романтичным и нежным, с приправой страсти и необходимости в друг друге. Такое я воображал впервые. Раньше я мог думать о том, как насилую, убиваю и приношу уйму боли всем девушкам, которые попадали в спектр безумного взгляда. Встреча с Кейт в лифте, желание вырвать ее аккуратные, маленькие глаза и содрать идеальную кожу, под которой кроется стойкость. И вдавить ее в стены обоссаного лифта, чтобы она испытывала непередаваемую боль, корчась и задыхаясь подо мной. Во мне столько черноты, что сочится из всех дыр. Особенно из члена. Ах, а как я палил пулями в Аглаю, а затем представлял, как ее идеальная фигура превращается в избитое тельце с насыщенными темными и бардовыми пятнами: макияж тела бесплатно. Кругом только боль и хаос. Только это для меня нормально. Эмбер сводила с ума своей игривостью, но и ее я бы тоже убил…точнее, все еще хочу, потому что схожесть с Эмили завораживает и возбуждает больной рассудок. Возможно, ради контраста, я бы загнал ее в воду и топил часами: вырывая из плена полусмерти вновь и вновь. Любовался каплями воды, смешанными с пузырчатыми слюнями, что тянулись как жидкий мармелад по соблазнительным губам. А Эмили я желал выебать по самые кишки, что и сделал. Все настолько грязно и ущербно, что сводит от удовольствия каждый нерв. Но с Перрен… другие желания. Странные. Непонятные. Чужие. Но желанные. Я даже начал верить, что способен стать другим, но не смог: итог всегда один. Даже в фантазиях, я кончил лишь в ужасно-сладкий момент: мои тонкие руки, бледные и холодные, искупанные в крови многих людей, аккуратно гладят лебединую шею крошки Сел, а затем медленно, нежно и потаенно затягиваются, отбирая огонь в таких больших глазах, в которых я узрел целую вселенную. Непокоренную. Иную. И я отбирал ее… как самая последняя сволочь, смотря на то, как расцветает бархатный цветок на сырой земле могилы нашей несбыточной истории любви. Все эти мысли копошатся в голове червями, но я просто молчу, прорвавшись пальцами под пальцы Сел. Второй рукой она ласково наглаживает голову, купаясь в моих волосах, и я не могу поверить, что Перрен способна спасти от барабанных демонов: только мама умела наглаживать нужный рычаг и тьма, выходящая погулять ночами по улицам тихого городка. Мы просидели так еще долго: Селин волшебно рассказывала о том, как же ей нравится новогодняя суета, сказочность города и вдруг появившаяся вера в лучшее, потому что ее отец обожал этот праздник. Я лишь скалился, пытаясь выступать голосом разума: все придуманный бред, но Франция не серчала, скорее сводила ворчания к тому, что она имеет право верить в то, что хочет и даже если мне кажется это глупым, пусть кажется, она останется при своем мнение. Кажется, так ее учил папа. Затем я проводил ее до дома, не выпуская из рук подарок: он словно вжился в ладонь, отчего я начал испытывать горящую ненависть. — Спасибо, что ты рядом. — стоя около дома, произносит Селин, целуя мою колючую щеку. А я молчу, не зная, что и сказать. Хочу поймать ее в объятия, поцеловать, даже нет, вцепиться губами и зубами в бледно-розовые губы, раздавить свое хуевое ощущение истинного говносоздателя. Пусть она просто заберет это. Пожалуйста. — Спасибо за подарок. Я буду беречь его. — это все, то я могу выдавить. Позволяю себе коснуться ее прохладного лба, вкусить аромат шампуня пушистых волос, которые растекаются в руках, как шелк, стоит столько коснуться. Она такая красивая. Мы замираем, не зная, что и делать. Я гадаю, какие идеи гуляют в мыслях француженки, аккуратно кладу в карман ангела и просто поглощаю охапкой хрупкое тело, вжимаясь сильнее с каждым выдохом. Вдыхаю как дурной ее аромат. Тыкаюсь носом почти в макушку. — Мне пора. Я ухожу, обернувшись раза три точно. Улыбаюсь на прощанье и кажется даже по-настоящему. Умею? И пропадая из взора Селин, останавливаюсь. Кругом лишь пустая дорога и кучки свежего снега, который вновь начал клубиться хлопьями с черного неба. Во мне происходит борьба — я пытаюсь переделать сам себя. Хватаю ангела из кармана и ожесточенно швыряю в снег, желая заставить его исчезнуть в белоснежности пустынного бытия: он утопает, выглядывая лишь блестящей макушкой. Я так боюсь его. ПРОСТО ПИЗДЕЦ. Он словно икона для демона. Но затем я глухо падаю на колени, шустро и жарко вылавливаю руками из похрустывающего снега брошенного ангела: отряхаю от прилипшего снега и смотрю впритык. Но понимаю, что не смогу быть другим. Не смогу измениться. Я даже представлял, как мы с француженкой двинули куда-то отсюда, начала жить вместе. Держаться друг за друга в этом гребаном мире. Я, возможно, бы научился любить. Понял каково это, потому что сейчас не умею НИЧЕГО. Мне чуждо все, что появляется из-за Селин внутри. Я отвратен для такого чистого чувства. Мигрень вновь наступает бурной волной: сжимает череп в огромных лапищах и я почти лопаюсь, как орешек и приземляюсь на спину, разваливаясь в снегу почти на дороге, как облезлый бухающий черт. — Я могу просто бросить все. Попробовать стать другим. Тем, кто сможет сделать Сел счастливой. — в покрасневших от холода руках я сжимаю ангела. И понимаю, что в итоге убью Селин… или буду молить на разбитых коленях смерти от ее руки: для этого придется ее напугать, а этого делать абсолютно не хочется. Или хочется. Но я никогда не взорву бомбу в Рождество. Этого я себе не прощу. Это ее любимый праздник. — Прости меня. Я слабак.