В свете лиловом, под землей холодной

      Отсутствие Лив дома всегда казалось чем-то странным. С одной стороны — привыкли, что она могла в любой момент по поручению Всеотца сорваться на очередное задание. Возвращалась не раньше чем через месяц-другой — а то и вовсе спустя полгода. А с другой… даже привычное периодическое отсутствие угнетало. Низкие каменные своды Свартальвхейма давили, как никогда, словно наконец-то поймали увертливого зверя в ловушку. Дома становилось на порядок холоднее в отсутствие валькирии — и дело даже не в погоде за окном.       Каждый отъезд матери Астрид переживала нелегко. Обходилось без громких истерик и надрывных плачей, но лишь слепой не заметит кардинальной перемены в нраве вечно боевой и активной цвергини — взгляд потухший, словно мигом потеряла интерес к жизни в принципе. Не маячит перед глазами и не скачет в поисках очередной опасной авантюры — сидит тихонько в самом укромном и темном углу, практически без единого звука, что совершенно не похоже на ту Астрид, которая наперебой с удовольствием рассказывала обо всем и сразу.       Не заплачет, нет. Всхлипнет, удивившись самой себе, и утрет нос рукавом. Ну уж нет, она уже не малышка, чтобы из-за такой глупости плакать, не дождетесь.       Саму себя ругала за слезы, а боль это не уменьшало. Она по памяти пыталась воссоздать материнский образ — нежные объятия, глубокий голос, теплая улыбка… пройдет неделя, другая, и он потеряет, к ее нарастающему ужасу, привычную четкость.       Но как и всегда, Астрид выползала из своего укрытия через несколько дней, пережив первые стадии разлуки — уже пора бы привыкнуть, пора не реветь как маленькой… не могла. Отец за слезы никогда не ругал — первое время предпринимал попытки утешить расстроенную Астрид, но та подобно шипящему котенку уходила куда подальше, давая понять всем видом: не трогайте.       Видела проблески отчаяния и боли в аметистовых родных глазах, корила себя за излишнюю резкость. Тем не менее, отец не наседал — лишь понимающе кивнет, напоследок погладив по голове, и, прошептав «если что, ты знаешь, где меня найти», неизменно удалялся в мастерскую.       Андвари никогда не наседал и не навязывался — знал и понимал, что Астрид слишком гордая и упрямая. К сожалению, не лучшие черты у темных альвов, но эту суть не отнять и не изменить. Душа болела от тоски по возлюбленной валькирии, а сердце изнывало в желании утешить дочь, переживавшую разлуку с матерью тяжелее него.       Астрид гордая.       Даже когда ей требуется поддержка (и она сама это понимает), с трудом может ее принять. Да и то бывает нужно стерпеть пару резких замечаний с ее стороны и несколько огрызаний — все равно что лезть к раненому зверю, забившемуся в дальний угол. Возможно, дело в возрасте, но факт остается фактом — Астрид была сильно привязана к матери и вынужденную разлуку с ней переживала особенно остро.       В один из дней — как и каждый раз — все-таки сдалась. Андвари это понял, услышав едва различимый шорох у порога в мастерскую, но не обернулся, занятый огранкой пламенно-черного кошачьего глаза. Сделал вид, что ничего подозрительного не услышал, и вообще совершенно поглощен работой.       На удивление, сработало на ура.       Потому что через несколько мгновений почувствовал под боком чужое присутствие — тихой незаметной тенью скользнула внутрь отцовской мастерской и подобно кошке неслышимо подсела близко-близко, почти вплотную прижавшись. Молчаливым взглядом наблюдала за отточенными движениями тонких пальцев и проблесками самоцвета в тусклом свете настольного лилового кристалла. Тихий скрежет уже стал почти родным, все равно что материнские ласковые колыбельные.       Цверг едва заметно вздрогнул, ощутив, как, не отрывая завороженного взгляда, Астрид аккуратно положила голову на левый локоть — практически невесомо и уж точно не мешая работе.       — Что делаешь? — нарочито скучающе поинтересовалась девочка, из-за чего ювелир чуть дернул уголком рта в полуухмылке. Голосом обмануть попытается, но ведь взгляд говорит все за нее. С другой стороны, было бы и правда неинтересно, Астрид не стала лезть под самый бок, а нашла себе более увлекательное (и несомненно гораздо более разрушительное) занятие.       — Ограняю кошачий глаз, — та пробурчала что-то наподобие «угу», явно имея в виду другое, менее очевидное, из-за чего цверг уточнил: — Колье для мамы к ее приезду.       Астрид заметно напряглась, как пружина под давлением, помрачнев в тон волосам и нарочно отведя взгляд к стене — делает вид, что все равно, а пытается скрыть ноющую боль где-то в грудине, что дышать мешает иногда. Покачав головой, Андвари отложил инструменты и повернулся к дочери, ненавязчиво притягивая к себе в объятия — та не сопротивлялась, сипло дыша. Только в объятиях мастер ощутил, как она мелко дрожит, будто от озноба.       И все же уткнулась кончиком острого носа в его плечо, ощущая нежный бархат темно-синего камзола. От папы всегда пахло умиротворяющей лавандой, жженым металлом и терпкой черной смородиной.       — Я… я скучаю по ней, — хрипло просипела Астрид, крепко жмурясь и пытаясь сдержать непрошеные слезы. Мало того, что в груди все болит и ноет, та еще и глаза жжет солью, только этого не хватало. Терпеть все эти муки уже нет никаких сил.       Андвари понимающе кивнул. В привычном жесте осторожно поглаживал по шелковистым темным волосам, ненавязчиво перебирая локоны — Астрид так быстрее успокаивалась, словно кошка, которую гладят по шерсти.       — Мне тоже ее не хватает, сокровище, — тихо признался он, легонько целуя дочь в макушку. Ее уже колотила откровенная истерика, которую она все пыталась подавить. — Мне тоже…       Под тихий треск дров в камине обреченное молчание не казалось таким гнетущим. В сильных руках папы спокойно, будто он действительно мог, если бы только захотел, уберечь ее от всех невзгод и опасностей девяти миров. Уберечь свое самое драгоценное сокровище — не золото рейнских дев и даже не проклятое, давно утраченное кольцо.       Самое драгоценное сокровище каждый раз тихо садится под самый бок, когда Андвари сосредоточен на работе. Наблюдает молчаливой тенью с неподдельным интересом и льнет послушно в объятия как малый котенок.       А ей уютно и тепло в столь родном ареоле ненавязчивой лаванды и терпкой смородины.       Прошло еще несколько минут, прежде чем Астрид постепенно утихла, и с ее стороны доносились уже редкие всхлипы. Но все еще не торопилась отстраняться из чужих объятий.       — Легче? — неуверенный кивок стал на все ответом, после чего Андвари удовлетворенно прикрыл глаза. Сквозь полуприкрытые ресницы заметил в стороне тусклый отблеск не до конца ограненного камня, покоящегося подле позолоченных изящных завитков, которые в конце концов должны стать его оправой. — Если хочешь, можем вместе сделать этот подарок маме, что скажешь?       К его огорченному удивлению, Астрид помотала головой и аккуратно высвободилась от отцовых ласковых рук, спешно утерев тыльной стороной ладони остатки слез с впалых щек.       — Не хочу, — она спешно добавила, заметив что цверг уже настроился ее мягко уговаривать, — Сейчас я могу только портить, не создавать.       Андвари запнулся. Простая фраза, которую не каждый взрослый скажет. Осунувшееся бледное лицо дочери источало максимальную степень подавленности и усталости — в таком состоянии она, видимо, боялась повредить ценные материалы и драгоценности, а потом еще будет себя корить за «криворукость», как бы выразилась Лив (на некоторых из общих знакомых, по крайней мере, выражалась только так). В глубине аметистовых глаз — непривычная для пятилетней девочки серьезность и немая просьба не пытаться ее отговорить.       — Хорошо. Я не настаиваю, дорогая, — по всей хрупкой фигуре пробежала заметная волна облегчения, даже острые плечики расслабились, из-за чего ювелир позволил себе робкую улыбку и напоследок погладил дочь по голове. — Иди отдыхай, я еще немного поработаю.       Прошла неделя. Астрид по-прежнему редко выползала из своей комнаты, хандря и тоскуя по матери, из-за чего Андвари периодически приходилось заглядывать к ней — она запросто могла забыть поесть или плохо засыпала из-за нервов и периодических кошмаров. Когда работа с головой поглощала, сам, конечно, был не лучше, но когда такое вытворяет близкий человек… в общем, спасибо Астрид, понял, каково было Лив каждый раз гонять его из мастерской, когда он засидится допоздна за работой.       Всяких материалов в доме любого уважающего себя цверга бывало в достатке — будь то драгоценные камни, различного рода сплавы или ткани самых разномастных расцветок и текстур. Казалось бы, отсутствие нескольких лоскутков можно и не заметить в таком богатстве, однако Андвари подозрительно начал замечать пропажу некоторых тканей — вчера бежевый плотный хлопок, сегодня пурпурный атлас, бархат цвета индиго и золотая тесьма.       Стоит ли говорить, что все это добро обнаружилось в комнате Астрид, которая по-тихому и понемногу все прикарманивала себе?       На предложения пройтись и прогуляться отзывалась весьма лениво. Общество сверстников (немногочисленных, к слову, из которых основную массу составляли мальчишки, что по меркам Свартальвхейма вполне ожидаемо) она страшно не любила по непонятным причинам. В отсутствие матери так и вовсе носа не высунет за порог дома, попеременно обитая то в отцовской мастерской, то безвылазно сидя у себя.       — И что это такое?       Сидевшая на полу в обилии тканей Астрид с вызовом посмотрела на вошедшего отца снизу вверх. Повсюду валялись раскрытые ножницы и покромсанные на бахрому лоскуты, призывно поблескивали мотки металлических ниток и воткнутые в обрывки хлопка иглы. Сдавленный писк вынудил Андвари зайти в комнату дочери, пока проходил мимо — и такой картины он явно не ожидал увидеть.       — А на фто похофе? — недовольно пробухтела девочка, не высовывая изо рта указательный палец. Судя по всему, в процессе шитья укололась — отсюда и болезненный короткий вскрик, привлекший внимание мастера. Странно, что до этого ей удавалось по-тихому воровать нужные материалы и что-то делать, сохраняя при этом максимальную конспирацию.       У колен Астрид лежала незавершенная кукла — на удивление, сделанная искусно и тонко. Судя по всему, все дорогие ткани ушли на ее маленькое сине-пурпурное платьице, а сапожки додумалась сделать из мелкого лоскута замши. За пышными ресницами скрывались васильковые глаза, пока она лежала недвижимо, будто бы спала. Издалека непонятно до конца, что за материал был использован для тела (то ли глина, то ли древесина) и сочленения деталей… но можно сказать с уверенностью — Астрид подошла к созданию игрушки с невероятной ответственностью.       За исключением криво отрезанных кончиков собственных волос, из-за чего Андвари с трудом сдержал обреченный вопль.       — Ты за каким муспелом себе-то волосы обрезала? — едва сдерживая раздражение, буркнул цверг. Ткани, значит, утащить она додумалась, а чтобы глянуть еще какие материалы для искусственных волос… зачем? Проще же собственные обрезать, да так, что из этого тихого ужаса и вороньего гнезда теперь с трудом удастся сделать что-то стоящее.       Астрид сдавленно фыркнула, прижимая к себе куклу — еще не завершенную, но та чуть приоткрыла глаза по инерции. Все еще безжизненная, но еще пару штрихов добавить...       — Это моя Мистресс.       — Кто-кто?       — Тресс, — терпеливо объяснила девочка, смерив отца таким укоризненным взглядом, словно это не он был одним из лучших мастеров их народа. — Ее зовут Тресс.       Первая попытка создать что-то своими руками — не помогая отцу, но как проявление самостоятельности. Попытка преобразовать отчаянную тоску и горечь одиночества в создание собственными руками лучшего друга, в которую Астрид вложила частичку души, как истинный цверг.       Пусть и весьма странным образом, из-за чего Андвари теперь придется ломать голову, как объяснить супруге, почему теперь их дочь выглядит как только что вылезший из болота неопрятный никс.