В свете лиловом, под землей холодной

      Мучительных почти полгода прошло после получения трагичных новостей. День сменялся ночью, вслед за жарким летом наступила дождливая осень, а за ней степенно пришла с морозным скрипом зима. Лив казалось, что для нее время застыло в одном мгновении — что она сама больше не живет, существует. Не может больше радоваться ничему, все чувства выжгла лютым холодом старуха-костлявая, забравшая у валькирии самое дорогое.       В этом году они не праздновали Йоль — абсолютно все навевало непрошенные воспоминания. О том, как в предпраздничной суете маленькая Астрид вечно крутилась под ногами у матери в спешном желании помочь украсить дом. Как просила почитать ей на ночь сказки про огромного йольского кота, пока за окном снежная буря набирала обороты. Как любила, заливаясь смехом, возиться в снегу и неизменно зазывала всех сразиться с ней в честном бою, играя в снежки…       Воспоминания призрачными тощими пальцами душили, до молча текущих слез. В груди кружилась, чернея с каждым днем, дыра, захватившая и навеки лишившая их всего самого светлого, доброго и радостного, что когда-то было в жизни. Иногда боль становилась настолько невыносимой, что Лив обессиленно забивалась куда-нибудь в угол и выла — уже не плакала и не рыдала. Выла раненым зверем, которому нанесли смертельную рану, да вот только предсмертная агония слишком затянулась. Прекратил бы уже кто ее мучения и добил, не сопротивлялась бы даже.       Последовавший за декабрем январь облегчения не приносил. Ее девочке в конце этого месяца должно было исполниться семь лет. Почти семь лет назад валькирия с тихой улыбкой оглаживала округлившийся живот в ожидании рождения долгожданного первенца. Знала бы тогда, чем все закончится…       Андвари и вовсе носа практически не высовывал из мастерской. Даже если набрал откровенно много заказов, брал еще, без особого сожаления забивая на сбитый режим сна и забывая о перерывах на обед. Лив с печальной слабой улыбкой наблюдала за суетящимся мастером — каждый горе переживал по-своему, как умел. И ее супруг, в отличие от нее, предпочитал уйти в работу с головой. Браться за сотни заказов, лишь бы избегать угнетающих перерывов, в которые неизменно незваными гостями лезли мрачные мысли, шепчущие злорадно — не защитил, не уберег. Ее не вернешь теперь никак, после возвращения Бальдра владычица смерти на сделку вновь не пойдет. Не простила, не забыла, как солнцеликого бога весны вернули.       А они бы отдали что угодно, лишь бы их девочка снова оказалась рядом с ними. Золото, драгоценности… если понадобится — жизнь. Они свое прожили, а Астрид… ей бы еще жить и радоваться жизни, но коварные норны решили иначе распорядиться и раньше времени разорвать нить, по которой струилась искра жизни.       Обстоятельства не щадили, уже никто не искал пропавшую девочку, а обездвиженная Тресс мирно покоилась на резной полке стеллажа, равнодушным лазурным взглядом взирая перед собой из-под полуопущенных пышных ресниц. Крохотные фарфоровые ладони аккуратно покоились на пышных лиловых тканях юбки, из-за чего валькирия старалась лишний раз не смотреть на куклу — страшно хотелось, чтобы та вновь радостно вскочила и закружила в танце. Малейшим движением век и губ дала понять — ее хозяйка жива, их связь не разорвана безжалостным клинком смерти.       Но Мисстресс по-прежнему недвижимо сидела, чуть склонив голову набок, а некогда осознанный взгляд застекленел. Покрылась бы вековым слоем пыли, если бы Андвари ее не протирал — каждый день, уже как ритуал. Держать лучшее творение дочери, в которое их девочка вложила большую часть души, в не надлежащих условиях казалось непростительным преступлением.       В последнее время даже невесомые заботливые прикосновения цверга раздражали. Лив видела, какой болью полыхал знакомый аметистовый взгляд, когда Андвари пытался утешительно погладить ее по волосам. Каждое касание причиняло будто бы нестерпимую боль. От ласки, к которой раньше валькирия тянулась, подобно тому, как цветок тянется к теплым солнечным лучам, на глаза нехотя наворачивались слезы, а сама воительница делала уверенный шаг назад.       — Не надо, Андвари, — сипло хрипела каждый раз мидгардка. Ей хотелось бы объяснить, разделить свою боль, дать понять, что он здесь не при чем. Но слова лишь остро застревают в глотке, так и не сорвавшись с побледневших женских губ. — Пожалуйста…       Цверг невозмутимо кивал в ответ, старательно пряча в себе невыносимое чувство вины. Хотел утешить, дать понять, что всегда будет рядом, что бы ни случилось — и подобный холод от самого близкого ранил хуже любого ножа. Лив и так казалась ожившим призраком, лишь в воспоминаниях оставшись той бойкой и грозной валькирией. Когда она умела и могла радоваться и смеяться, могла злиться и плакать, но сейчас ей стало все равно. Рука, занесенная для поглаживания или удара… теперь не прильнет в ответ на нежность, не отмахнется от враждебности.       Ей стало все равно. Такая жизнь равносильна смерти.       — Я все понимаю, госпожа, — бесцветным тоном шептал мастер, убирая руки в карманы темно-синего камзола. Мысль о том, что с каждым днем мост между ними рушился неумолимо и неотвратимо, пугала. — Не смею беспокоить.       Астрид стала воплощением их любви — она накрепко связала любящие сердца цверга и валькирии. С ее гибелью в доме стало значительно холоднее, как и в их отношениях, что Андвари откровенно страшило — великие норны, сколько же ему еще потерь следует вынести в своей жизни… сперва этот прохвост Локи, обманом выкравший все его сокровища. После — известия, что рыжий плут убил близкого и, пожалуй, единственного друга. И теперь, когда счастье, казалось, вновь прочно вошло в его жизнь, судьба безжалостно отняла у него дочь, а теперь он не в силах утешить любимую женщину, которая неумолимо отдалялась от него. Никакие слова не помогали в этом горе, по себе знал — лицемерное «нам жаль» от соседей лишь разжигали злость. Никому не жаль, пустые слова. Не они потеряли смысл жить.       Лив отшатывалась от малейшего прикосновения — на большее можно даже не рассчитывать. Однако когда Андвари удавалось утягивать ее в спасительные объятия, успокаивающе поглаживая по темным волосам, она каждый раз поджимала губы до побеления, а в хриплом голосе слышалось звенящее слезное отчаяние и обвинительная злоба:       — Как ты можешь делать вид, будто ничего не произошло? Закрываешься у себя в мастерской, сидишь там днями и ночами, — валькирия болезненно скривилась, уткнувшись лбом в чужое плечо и из последних сил сдерживая так и просящиеся наружу сдавленные рыдания. Андвари делал вид, что ни одно слово любимой не ранило его, по-прежнему в успокаивающем жесте гладя ту по волосам. Несчастный человек не со зла делает больно окружающим, умом понимал. А потому пытался держаться. В конечном счете Лив спрятала лицо у него в шее, жадно вдыхая знакомый аромат смородины, что окончательно ее сломало. Со стороны мидгардки послышался обреченный плач, а ее сильные плечи вздрагивали с каждым всхлипом: — Как… как тебе удается заглушать эту боль?       Цверг ответил не сразу — позволил любимой выплакать накопившуюся злость и обиду, отчаяние и боль. Лишь когда спустя время рыдания постепенно затихли, прошептал, медленно и отрешенно покачав головой, на удивление Лив.       — Никак. Эта боль теперь всегда со мной, — отрешенный взгляд таких родных фиолетовых глаз не вязался с образом знающего себе цену мастера, что одной колкой фразой на место поставит любого. — Каждый раз, как ложусь спать, вижу ее образ. Вспоминаю, какой моя девочка была радостной и счастливой, а просыпаясь… — Андвари болезненно поморщился, закрыв глаза, словно в попытке совладать с новым приступом адской боли.       Просыпаться он ненавидел — ноги каждый раз несли в пустующую комнату дочери, где время, казалось, замерло в одном мгновении. Где не хватало самого важного элемента, чтобы пробудить все от вечного сна и забвения. Каждая игрушка хранила память о ее прикосновениях, но недвижимо застыла — как и в день ее исчезновения. Что-то валялось разбросанным на полу, так как Астрид поклялась убрать игрушки по возвращении с прогулки. В платяном шкафу за плотными дверями покоились разномастные платья и наряды, которые их дочь так обожала надевать по любому поводу и без оного — и которые теперь вряд ли когда-то наденет, но все же…       Каждый чертов день Андвари приходил. Убирал пыльные следы беспощадного безвременья — сам не знал, зачем и почему. Бесплотный призрак надежды на возвращение Астрид все еще зыбким миражом витал по опустевшему дому, хотя умом цверг понимал — тщетно, она не придет. Больше никогда не обнимет его, никогда не вызовется помочь огранить драгоценные камни, любопытной тенью садясь прямо под отцов бок. Неразрывная связь с Тресс безжалостно расставила все по местам, будто кто-то полоснул по горлу клинком, и теперь безутешные родители захлебывались собственной кровью без шанса на спасение. Кукла, в которой покоилась частичка души Астрид, которая оказалась призвана в этот мир быть защитником и верным другом, теперь пылится на самом видном месте гостиной. Как болезненное напоминание о том, что когда-то они были счастливы.       — Так, может, ты ошибся? — цверг вздрогнул, услышав хриплый полушепот Лив, словно та подслушала его собственные мысли. Видят боги, как бы ему хотелось ошибаться. Однако после секундного раздумья, обреченно выдохнул и покачал головой:       — Нет, Лив. Тресс просто так не отключилась бы.       — Могут же быть другие причины разрыва подобной связи, — последняя отчаянная попытка, на что ювелир нервно поджал губы, опустив взгляд в пол. Сам тысячу раз думал о таком, надеялся на такой исход, но безжалостные факты говорили за себя.       — Ее искали по всем мирам, и ни в одном не нашли. Вывод напрашивается очевидный, — на щеках валькирии блеснули слезы. И если бы раньше Андвари без колебаний стер их нежным невесомым поцелуем… сейчас ему позволительно только аккуратно стереть их подушечками пальцев в хлипкой надежде не спугнуть супругу. Он перешел на едва различимый болезненный шепот: — Хотел бы я ошибаться, дорогая. Я, как и ты, надеюсь на это.       Пресловутое «но» так и осталось не озвученным, хоть и повисло предгрозовой тучей в воздухе.       С каждым днем нехотя Лив отдалялась от мужа, в редкие моменты позволяя успокоить себя. Однако даже в спокойном состоянии на большее не переходили — валькирия каждый раз останавливала цверга, твердо смотря ему в глаза и с затаенной болезненной мольбой шепча «не надо».       Раньше она считала их близость чем-то священным и особенно важным, моментами, когда они оба могли дать понять — они любят и любимы, на такое счастье не каждому дано рассчитывать. Однако со смертью Астрид внутри Лив все сломалось. То, что некогда приносило ей наслаждение и удовольствие, вызывало отныне в лучшем случае равнодушие, а в худшем — раздражение. Иррациональное чувство вины душило шелковым платком, зловеще шепча — хороши родители, одну дочь уже похоронили, а торопятся другое дитя заделать.       С появлением Астрид валькирия зареклась, что не хочет больше детей — хватало и того, что с дочерью ввиду долга службы в Вальгалле виделась редко. Андвари, возможно, и хотел еще наследников, но с пониманием и уважением отнесся к желанию супруги, а все нерастраченное тепло и любовь направил на единственную дочь. Другие цверги, как тот же Ивальди, зачастую обзаводились большой семьей, передавая сыновьям — реже дочерям — знания и тайны мистического ремесла. Косо смотрели на уважаемого мастера Андвари, между собой возмущаясь, что эта чужеземная валькирия до сих пор не родила ему сына.       Но он наплевал на пересуды. Потому что был счастлив со своими женщинами, прекрасней которых не сыскать в девяти мирах.       Ключевое слово — был.       — Не надо, — каждый раз некогда сильная рука Лив едва ощутимо упиралась ему в грудь, а она с тяжелым вздохом объясняла: — Прости, Андвари… но я не могу. Мы будто пытаемся найти утешение друг в друге и забыть, что она… Астрид…       Все реже произносила имя дочери, словно даже оно больно резало по сердцу. А ему оставалось понимающе оглаживать чужую впалую щеку, осторожным жестом вынуждая любимую смотреть ему в глаза. Взгляд всегда отводила, словно в тщетной попытке скрыть боль.       — Астрид мы никогда не забудем, — намеренно подчеркивая имя дочери, с нажимом сказал цверг. Да вот только к самому себе по-прежнему испытывал отвращение, отчасти переняв страх своей госпожи. Как они смеют радоваться и хоть что-то светлое чувствовать в этой проклятой ситуации? Будто что-то может заглушить боль утраты и заставить смолкнуть на веки вечные призрачный смех дочки, напоминающий перезвон колокольчиков по весне.       Пройдет еще немало времени, прежде чем острая боль потери станет ноюще-перманентной, их вечной спутницей, к которой оба привыкнут. И все же старуха Вернанди злобно скалится, косо поглядывая на вечно юную сестрицу — сломились, подавлены. Но тихая немногословная Скульд заговорщицки палец к бледным губам прикладывает, с болью наблюдая за безутешными родителями.       «Не время, сестра. Всё ещё впереди».