Лагерь

Лену при всем желании нельзя было бы назвать трусихой. Дурой или безбашенной — да, вполне, если захотеть, но вот в трусости ее обвинять — самому дураком быть. Пока другие девчонки визжали при виде паука, свившего себе за лето паутину в дальнем углу класса, Лена брала листок, чтобы вынести восьминогого бедолагу на улицу, и пенал кого-нибудь из пацанов, чтобы убрать им паутину. Стоило этому самому пацану заметить, что с пеналом что-то не так, Лена тут же заявляла, да мол, она им паутину смахнула, и пацан, пыхтя паровозом, затыкался — все-таки от дружбы с Леной толку было больше, чем от драк с ней же. А дружить Лена умела — помогала особо нуждающимся товарищам с многочисленными тестами, которые так полюбили в последнее время учителя, первая спрыгивала с крыши гаража в сугроб, чтобы доказать остальным — безопасно, нет там никакой арматуры, не вкопал ее хозяин гаража, как грозился прошлой зимой, ловко подделывала мамину — а по совместительству и классухи их — подпись. Последнее, конечно, часто вскрывалось — толку от нарисованной в дневнике пятерке, если в журнале ее все равно нет? — но одноклассники, таким образом нередко избегавшие разборок с родителями, или хотя бы их отсрочивающие, тут же брали всю вину на себя и Лену не выдавали. В общем, жила Лена полной жизнью, никого не стесняясь и ничего не боясь. Ну, по мнению одноклассников, конечно. Тех самых одноклассников, которые главного-то и не знали. На самом деле страхи в Лениной жизни были — аж два. Первый — что папа вернется и все станет как раньше. Второй — что мама ей так никогда и не поверит. Кирилл — мамин новый ухажер — с первых дней запретил Лене называть себя «дядей» или «папой». «У нас с тобой разницы-то почти никакой, — усмехался он, — я на брата больше похож, а братьев «дядями» не зовут». Лена понимала, что должна быть благодарна Кириллу — это он в итоге помог им выгнать отца, это он оплатил смену замков в квартире, чтобы отец в нее больше никогда не смог попасть, это он несколько недель провожал Лену в школу и из школы, потому что мама боялась, что отец ее подкараулит. Лена понимала, но пересилить себя не могла — отказывалась быть благодарной так, как того хотел Кирилл. Начиналось все невинно — он мог приобнять ее, мог погладить по волосам, мог даже шумно и мокро чмокнуть в щеку при маме, когда хвалил за что-нибудь. Ерунда, казалось бы. Что такого? Родные отцы делают все то же самое, даже больше — радуйся, что он вообще тебя принял, заботится, кормит… Лена и радовалась. Пока муха не стала превращаться в слона. Первые сигналы тревоги, забившие в их семье, тоже прозвучали при маме — Кирилл Лену шлепнул. Не отшлепал в наказание, не выпорол за что-то, а именно шлепнул, мимоходом, будто и в этом не было ничего такого. А на возмущенный вопль Лены и чуть удивленный мамин взгляд ответил — комар сидел, вот он и прибил. Ну и что, что декабрь, может, спал где-то, а теперь вот вылез. После этого шлепки стали регулярными — то в порыве спора, с аргументом «будешь знать, как голос повышать», то за пересоленный ужин, который Лена часто готовила на всех, пока мама с Кириллом работали, то за не вытертую в комнате пыль — «плохая из тебя, Лен, хозяйка, никто замуж не возьмет. Разве что в другом преуспеешь». И всегда с улыбкой — вроде как не серьезно это все, не обижайся. Лена терпела долго — старалась не замечать этого, уворачивалась, прикрывалась, не вставала к Кириллу спиной, стала реже выходить из комнаты… А он заходил к ней, просил выйти и с чем-нибудь помочь и шлепал снова. Иногда — в благодарность за помощь. Тогда Лена решилась и пришла к маме — стала объяснять, что ей это не нравится, что ей страшно, что так даже отец не делал, что других девочек никто так не трогает — она спрашивала! — что надо что-то делать… «Наговариваешь! — упрекала ее мама. — Он тебя любит!». Или: «Мы только начали жить как люди, тебе обязательно все портить?». Впрочем, что-то мама Кириллу, по всей видимости, сказала, потому что на следующий день он, вернувшись пораньше, зашел к Лене и спросил: — Тебе что-то не нравится, солнышко? И, прежде чем Лена успела хоть что-то ответить или сделать, приблизился к ней, схватил, потянул — резинка Лениных шорт больно впечаталась в спину — и предупредил: — Я же пока просто играю, солнышко. Ничего такого. Но если будешь меня злить… Он резко перехватил Лену, повалил ее на кровать, уселся сверху, основной вес удерживая на собственных коленях, но все равно сдавливая живот, одной рукой завел ей руки наверх, а второй стиснул грудь. Лена заскулила, не смея показывать страх, но и не чувствуя сил его не показывать. Больше Кирилл с ней ничего не сделал — просто слез и, насвистывая, ушел из комнаты, снова делая вид, что ничего и не было. Лена рассказала о произошедшем маме в тот же вечер, пока Кирилл курил на балконе, но мама не поверила — он же такой хороший, он не мог! А на следующий день все повторилось, только в этот раз Кирилл повалил ее на живот и стянул шорты с трусами. — Ты ведь такая красивая, — говорил он, сидя на Лене спиной к ее голове и, кажется, даже не замечая ее слабых попыток дотянуться и стукнуть его, — обидно будет это портить, понимаешь? Лена не понимала — она ревела, просила оставить ее, слезть, не трогать, и Кирилл послушал. Больше Лена маме не жаловалась — боялась. И Кирилл держался — шлепал, целовал, обнимал, но не больше. Новость о том, что мама взяла для нее путевку в лагерь, они с Кириллом восприняли по-разному: Лена — как заслуженный отдых от своей жизни, Кирилл — как каторгу. Правда, сказал он об этом только Лене — в ночь перед ее отъездом, когда мама уже спала. И лег к ней, добавив, что будет очень скучать. К вожатой в лагере Лена бежала так, будто у Кирилла и правда были шансы ее догнать и вернуть, и даже мамино обиженное «а поцеловать?» не заставило ее вернуться или хоть замедлиться. Впереди были две недели нормальной детской жизни, и Лена собиралась их выпить до дна, облизав стакан, раз уж добавки взять вряд ли получится.