Лагерь

— Олег, ты все проверил? — крикнула мама с кухни. Олег снова окинул взглядом расположившиеся на полу детской чемоданы и рюкзаки, подумал, что в четвертый раз за сегодня доставать все из них, перепроверять по маминому списку и упаковывать обратно не хочет, и отозвался: — Все, мам! — Тогда подойди. Олег вздохнул, быстро скинул пацанам в беседу: «Щя приду», и потопал по коридору, точно зная, что услышит. — Игрушки Кати тоже проверил? — с порога спросила мама. — Да, мам, — повторил Олег. И добавил, потому что этого бы все равно не хватило: — Кукла ее со всей одеждой в рюкзаке, Шарик в чемодане, а Зубастика она не отдала, сказала, что с ним поспит и в руках потом повезет. — Пускай везет в руках, — кивнула мама. — А одежда ее? — Все по списку и по пакетам. Футболки отдельно, трусы отдельно, штаны с юбками отдельно, обувь в своем кармашке, с одеждой не соприкасается. — Хорошо, — кивнула мама. Олег почти ждал, что теперь допрос повторится, но уже по его вещам и сумкам, но мама выключила плиту с не доготовленным ужином, повернулась к нему, и начала: — Олег, не забывай пожалуйста, что ты едешь туда не только отдыхать. Олег кивнул и опустил глаза. Конечно, отдыхать туда едет Катя, а он — так, телохранитель и нянька. — Да помню я, мам. Я буду за ней смотреть, — пообещал он. — Ты один раз уже смотрел, — горестно припомнила мама. Олег скривился. Это был не просто удар ниже пояса, это был очень болезненный удар ниже пояса, кувалдой как минимум. Олег хотел было крикнуть, что прекрасно все помнит, что ни за что не повторит такого, но промолчал — маме все равно больнее, чем ему. Олегу тогда было девять. Кате, значит, около пяти — мелкая еще, все время рядом с мамой крутилась. А Петьке семь — ровно между ними. Олег знал, что должен следить за Петькой, пока мама с Катей играют в песочнице. Знал, что их трое, а мама одна, знал, что ей нужно помогать — но не справился. Он и отвернулся-то всего на пару минут, чтобы попинать мяч с другими мальчишками, уверен был, что Петька рядом, что тоже пинает! Только Петька не пинал. Когда мама подошла к Олегу и спросила, он понял, что Петьки на площадке нет. Олег в тот день раз за разом повторял и родителям, и полицейским, и еще куче всяких людей, что ничего не видел, что Петька был рядом, а потом пропал, что он не знает, где он, но они будто не верили, просили что-нибудь вспомнить, рассказать, говорили, что без этого Петьку найти будет сложно… А Олегу нечего было вспоминать и рассказывать, и он плакал, зная — брат пропал из-за него. Когда Петьку нашли, было уже поздно. Папа говорил Олегу, что маме просто очень больно, вот она и наговорила всякого, но Олег знал — мама права, все это — правда. На похоронах плакали все, даже те, кого они не знали, кто пришел на похороны только «поддержать». Все шли к родителям и что-то им говорили. Все складывали у гроба игрушки. Некоторые гладили по голове Катю. И никто не смотрел на Олега. Он же виноват, это же из-за него все, вот его и не жалели. С тех пор Олегу раз за разом давали второй шанс — позволяли следить за Катей. На прогулках, в школе, после школы, теперь вот — и в лагере. Всегда и везде быть рядом, не повторить того, что однажды уже сотворил, оправдывать доверие. Олег старался. — Я буду очень внимательным, мам, — прохрипел он, чувствуя, как стыд вместе со слезами подбирается опять очень близко. — Все будет хорошо, честно. — Я надеюсь, — вздохнула мама. На следующий день в лагере, пока мама упрашивала вожатых все-таки зачислить Олега и Катю в один отряд, а вожатые вместе с директором лагеря не соглашались, потому что возраст слишком уж разный, Олег вдруг подумал, чего на самом деле хочет — чтобы мама добилась своего, или чтобы сдалась? Как бы ему самому было лучше, как бы было проще? — Вашим детям будет хорошо в собственных отрядах, — уверял маму директор. — И они будут видеться: запишутся в один кружок, например, будут ходить в столовую вместе, на концерты… У нас вообще очень много взаимодействия между детьми, не переживайте! — Вы не понимаете! — едва не всхлипывала мама. Олег смотрел на Катю, кружившуюся возле него и периодически об него же и спотыкающуюся, и кивал. Они не понимают.