Лагерь

Мама не собиралась отправлять Семёна в лагерь, да и сам он не думал, что поедет. Все вышло случайно, без какого-либо умысла. Просто в городе объявили конкурс детского творчества ко дню защиты детей, а путевка была одним из призов. Ну и вот. На самом деле, участвовать в конкурсе Семён тоже не планировал. Рисовать он не умел, про стихи знал только то, что в них должна быть рифма и ритм, и что Есенин — величайший поэт (Валентина Олеговна так всегда говорила, стоило речи зайти о поэзии), прозой тоже не увлекался, а ничего другого на конкурс и не принимали. Семён и не беспокоился об этом толком, и не думал, что ему это нужно — просто наткнулся в школе на объявление, почитал условия, да и забыл, поняв, что его не касается. Конкурс, конечно, а не защита детей. Она его еще как коснулась… А вечером мама, вернувшись с работы, сказала за ужином: — Папа написал. Про тебя спрашивает… Семён сжал губы и не ответил. Что тут отвечать? Отца он почти не видел с тех самых пор, как его взяли под арест. Сначала за какую-то мелочь вроде хулиганства — не хотели скандала, не хотели лишней шумихи и разборок, а потом, когда Семён начал рассказывать и показывать… Страшнее всего было от мысли, что ему не поверят и отца выпустят обратно. Что позволят ему вернуться и продолжить тренировать, что позволят наказать его, Семёна, за предательство и сорванные соревнования, что позволят ему и дальше растить чемпиона. Но страх, сковывающий горло и грудь перед допросом, и раскрывал Семёну рот, именно он и заставлял говорить обо всем, забыв и про стыд, и про смущение, и про то, что все это — про отца. Наверное, дар рассказчика у него все же был — а может помогли так и не сошедшие до конца синяки от тренировок и мелкие, едва заметные шрамы там, где кожа у Семёна иногда лопалась от избытка отцовской заботы. Отцу дали срок — четыре года. Там, в зале суда Семён видел отца впервые с соревнований, и с тех пор не видел ни разу. Только слышал. — Он не должен был так срываться тогда, — снова попробовала мама, так и не дождавшись от Семёна ответа. А Семён и на это не ответил. Мама его любит, это точно, просто и отца она любит тоже… Любит и не понимает, что дело не в тех двух ударах, которые Семён получил от отца при всех, хотя и знает обо всех других. — Я напишу ему, что ты бегаешь по утрам? — Пиши что хочешь, — вздохнул Семён. Он и правда бегал иногда, не желая совсем уж расставаться со спортом и терять форму, но каждый раз, добегая свои три километра, смотрел на часы, отсчитывал, на сколько опоздал, и приходил в ужас. Помнил, что отца уже нет, что девятнадцать секунд не выльются в удары ремнем, что никто не заставит его идти домой босиком или выбирать между прыжками на скакалке и поркой ей же, но все равно дрожал. Решал, что больше бегать не будет, несколько дней не выходил на стадион, а потом возвращался — чемпионы же не сдаются и тренируются каждый день. Мама, добившись разрешения написать отцу о стараниях Семёна, разговор прекратила, будто и вовсе думать о нем перестала, а Семён так не смог. Ушел к себе, вспомнил все, что с ним было, пока отец его тренировал, вспомнил, как ходил давать показания и как клялся, что не выдумывает, как просил расспросить кого-нибудь из детей, которые занимались у отца, вспомнил, как отец в зале суда сплюнул, услышав приговор — вроде как на пол, но уж очень было похоже, что в Семёна. Вспомнил, как выпросил у физрука в школе гантели, чтобы тренироваться и, когда отец выйдет, снова дать отпор. А потом вылил все, что накопилось, на бумагу, будто всю жизнь только этим и занимался — не задумываясь и не подбирая слов. Стих на конкурс за него отправила Валентина Олеговна, заметив, что даже Есенин когда-то начинал с малого. Семён спорить не стал — зачем-то же показал ей его, на что-то же рассчитывал. А потом оказалось, что он выиграл. На городском празднике его заставили выйти на сцену, похвалили, пожали руку и вручили путевку. Сказали, что за неделю он как раз успеет собраться и настроиться, и пожелали творческих успехов. Семён слез со сцены, отказываясь верить в произошедшее и чувствуя себя не победителем, а главным неудачником в мире. Потому что был уверен — это из жалости, это все потому, что все в городе теперь знали, кто он такой. Но чемпионам ведь жалость не нужна! Смирился с произошедшим он только через два дня, когда понял вдруг — отцу бы это все очень не понравилось. Он взбесился бы, он отлупил бы его даже хлеще, чем тогда, за желание бросить бег. Значит, не так идея с лагерем и плоха. Пакуя сумку, Семён посмотрел на кроссовки, в которых бегал с прошлого года, спортивные штаны, за которыми прятал синяки, и шорты, в которых выходил на стадион даже в холод, если того требовал тренер — и не взял с собой ничего из этого. Пусть он больше не чемпион. Зато он наконец начинает жить.