Лагерь

Телефон зазвонил ровно в тот момент, когда Виктор на весь коридор заголосил, что до отбоя две минуты. Олег слабо понадеялся, что это не его — их же аж трое в комнате, почему сразу он? Ладно Тихон, он уже звонил своим, а Семён? Ходит, молчит весь день, телефон даже не вытаскивает, будто его и нет. Но ни Семён, ни Тихон отвечать не спешили, и Олегу пришлось принять неизбежное — звонят ему. И даже гадать не надо, кто звонит, больше-то некому… Интересно, а Кате уже звонили? От мыслей о Кате стало совсем гадко. Она, поняв, что Олег не пошел с ней плести фенечки, надулась, а когда он еще и на сон-час к ней не явился, и вовсе закатила скандал и объявила, что ее бросили. Олег пытался помириться, пытался объяснять, что так просто вышло, что у него были дела в отряде, но это не помогало — Катя уже решила, что будет жаловаться маме, и отступать не собиралась. Олег знал, чем закончится для него эта история, и изо всех сил откладывал последствия, слабовольно радуясь, что он не дома. Дома бы Катя нажаловалась сразу же, и скандалила бы уже мама, причем со всеми, а не только с ним. А папа бы или пытался защищаться, напоминать, что он ни при чем, или встал бы на мамину сторону и скандалил тоже. Телефон тем временем смолк, и Олег выругался, поняв, что навлек на себя еще одну беду. Соскочил с кровати, схватил его, выбежал поскорее из комнаты, на ходу перезванивая, чуть не врезался в Дарью, но даже извиниться не успел, потому что гудки уже сменились маминым недовольным: — Явился. — Прости, — выпалил Олег, наконец запихав ноги в кроссовки и выбежав на улицу, от любопытных ушей подальше. А может, просто к воздуху поближе — от таких разговоров ему даже в морозы становилось жарко и душно. — Весь день ни слуху, ни духу, я звоню — он не берет, — сокрушалась мама. — Коля, ты слышишь? Я переживаю, а ему хоть бы что! Олег слышал, что папа что-то отвечает маме, но слов не разобрал — слишком далеко папа от телефона. Хотелось верить, что папа хоть в этот раз на его стороне, но опыт твердил — папа поддакивает. Он всегда так, когда мама может переключиться на него. — Ты почему Катю бросил? — вонзилась в размышления мама. Олег поежился от этого ее тона — высокого и требовательного, оскорбленного и разочарованного разом, и попробовал оправдаться: — Я не бросал, мам! Мы все утро вместе были, и на концерте тоже, и в столовой… — Не ври! Я ей звонила, она мне все рассказала! — У нас с ней только секции разные! — виновато признался Олег. Это же правда, они вечно рядом, только в эти пару часов нет! Он же не виноват, что у Оли в фенечках перебор из маленьких, а Игорь малышей в баскетбол не брал. Не он придумал, что для младших и старших отрядов секции разные! — А должна была быть одна, — безапелляционно объявила мама. — Ты что, хочешь и ее потерять? Хочешь, чтобы с ней что-то случилось? Ты, наверное, и тому, что Петя пропал, рад? Олег зажмурился, физически ощущая, как мамины слова и всхлипы врываются в мозг. Как врезаются в извилины, крутятся там, буравя дыры, как выжимают слезы и обиду. Он же старается, он следит, он тоже переживает! А мама все равно переживает больше. Для нее они — дети, дети всегда ближе и важнее братьев и сестер, за них всегда больнее. Мама продолжала сокрушаться и всхлипывать, а Олег, еще какое-то время пытавшийся ее убедить, что все будет хорошо, сдался и молча слушал. Запоминал, проникался, чувствовал, как ее подвел. И это они с Катей еще не знают, что Виктор ему предлагал переехать, а он отказался… — Дай мне трубку. Олег от неожиданности вздрогнул. В этот раз папа был сильно ближе, видимо, обнял маму, чтобы ее успокоить. Короткое шуршание и непонятный скрип быстро закончились, сменившись папиным спокойным голосом. — Олег, — позвал он. — Я тут, пап, — прошептал Олег. — Ты помнишь, о чем мы говорили? Олег не помнил, но догадывался. Папа всегда говорил так, когда речь заходила про Катю, и всегда это значило одно и то же. — Помню. — Завтра вы с Катей запишетесь в общую секцию, — сказал папа. — Но ее не возьмут на баскетбол! — в отчаянии выпалил Олег. И добавил как можно скорее, понимая, что говорит эгоистично: — А меня на плетение. — Значит, запишетесь туда, куда возьмут обоих, — решил папа. — И куда мы оба не хотим? — с сомнением пробормотал Олег. — Не вынуждай меня принимать меры, — попросил папа. Олег сжался, как сжимался всегда, стоило речи зайти о «мерах». По-настоящему папа их применил лишь однажды, когда Олег возмутился и сказал, что это Катя сбежала, а не он ее потерял, но и того раза хватило, чтобы от одного только упоминания сердце и горло противно сжимались. Ремень тогда почти ничего не оставил на Олеге — больно, конечно, особенно потом, когда синяки проступили, но пережить можно, — а вот чувство обиды и стыда, осознание того, насколько все плохо, раз все вот так… Олег ни за что не хотел повторения, ни за что не хотел снова оказаться настолько виноватым, даже думать об этом не хотел. — Мы перепишемся, — пообещал он. — Я что-нибудь придумаю. — Придумай. И перед мамой извинись. Олег дождался, чтобы папа передал маме телефон, извинился и пообещал больше ее не подводить. И звонить сам тоже пообещал. И перед Катей извиниться. Когда телефон смолк, а стыдный жар от разговора схлынул, Олегу вдруг стало очень холодно и страшно. Будто он совсем один в этом лесу, будто и лагеря никакого нет, только он и потерявшаяся где-то в деревьях Катя. Олег засунул телефон в карман, посмотрел на дверь своего корпуса и темные из-за отбоя окна, хотел уже было вернуться к себе и оставить все разборки на завтра — и не смог. Побежал по тропинке, спотыкаясь в темноте обо все подряд, но не сбавляя темп, потому что знал — надо сегодня, пока еще ничего не случилось, пока можно будет спасти.