Север

      Чонгук ступает босыми ногами по снежным массам, что неожиданно начинают таять. Шаг за шагом, позади него остаются следы, вмиг окрашивающиеся в алый. На их месте, из-под красных пятен, пробиваются мелкие кустики, напоминающие кораллы, всевозможных цветов: багрового, желтого, оранжевого, бледно-фиолетового, нежно-розового, зеленого. Парень невольно оглядывается каждый раз как делает шаг. Любование возникшим чудом прерывает неистовый рев, надвигающийся со стороны, откуда несколько мгновений назад принес его исполинский зверь. Чон различает черное аморфное безликое безобразное месиво, что имеет лишь несчетное количество конечностей, отдаленно напоминающие человеческие руки. Месиво это воет, кричит и зовет, умоляет, параллельно протягивая свои уродливые ручонки в чонгукову сторону. Фотограф различает в этом жутком, несуразном звуке протяжные слова: «Отдай… Верни… Отпусти… Отдай… Верни… Верни…» Парня охватывает ужас: первобытный, звериный, заставляющий все нутро вжаться в угол. Наконец Чонгук отводит взгляд и натыкается на лицо, полностью лишенное каких-либо черт, с написанной парой глаз. Он видит перед собой лишь два больших, ярких фталевых ока, что гипнотизируют его заставляя потеряться. В голове чуть различимо эхом: « Не бойся.» и поглощающее тело тепло и слабый, еле ощутимый свет. Зеленый свет. * * *       Из плена тревожного сна Чонгука выдернул звук, что доносился извне его сознания. Звук, скорее скрежет металла о металл, похожий на тот, что издают ножи при заточке. Глаза тяжёлые, будто на веки повесили грузы, отказывались подчиняться приказу открыться. Чонгук морщился, стараясь разомкнуть их. Возникло желание потереть их руками, но он обнаружил, что был укутан. Правая нога была полностью обездвижена, он понял это по тому, как сильно она была стеснена, сдавлена по обе стороны. Чон заметил, что на лбу его было нечто тягучее, но уже подсохшее, образовавшее корочку, которая при движении мышцами лба, трескалась. На нем, по самое горло, лежало что-то тяжело и, судя по всему, шерстяное: длинные волоски щекотали лицо, был присущий шерсти запах. На голове, на уровне макушки, лежало нечто влажное, принюхавшись, он понял, что от этого исходит чуть уловимый травянистый аромат. Разум мутный, пустой, будто окутанный густым туманом, не выдавал никаких мыслей, предположений. Чонгук лишь хотел вернуть способность видеть, но тело отказывалось его слушаться. Он вдруг очутился беспомощным, кукольным. На периферии сознания рождалась паника. Внезапно фотограф уловил некое движение поодаль от себя, звук приближения, четыре шкрябающие лапы, прикосновение языка к своей щеке, а затем мордочку, что уткнулась ему в лицо.       Сэми. Сомнений быть не могло, это был его пёс. Хаски имел привычку каждое утро так будить Чонгука, когда последний просыпал будильник. Мысленно он улыбнулся. Его друг рядом, а значит все не так страшно. Вернее, менее страшно, чем могло бы быть. Возможно, чем есть. Из волны секундного ликования его вырвал ещё один звук. Чонгук смог различить шаги. На этот раз шаги человеческие. Некто, кто имел над ним огромное преимущество на данный момент, приблизился к парню. Некто этот очень тихо, практически неуловимо дышал. Некто этот произнес что-то неведомое, от чего Сэми отошёл. Чону стало не по себе, он отчаянно пытался открыть глаза, напрячь голосовые связки, но ничего не происходило. На веки будто обильно налили смолы, которая не давала возможности открыть глаза, а рот словно закатали в бетон — ни один мускул в районе его лица не дрогнул. Он всего лишь смог утробно промычать что-то и слабо поморщиться, в ответ же получил лишь молчание и прохладное прикосновение пальцев, что провели новую влажную тягучую черту в районе его лба, ниже, к межбровью, а дальше… Дальше забытье, без сновидения, плотная черная пелена, замуровавшая сознание фотографа.       Чонгук проснулся в том же состоянии: тело было ватное, мягкое, словно у набивной куклы; конечности тряпичные, непослушные; голова пустая; в мыслях простор не занятый абсолютно ничем. На этот раз фотограф решил довериться единственному ощущению, что никогда не оставляло его — слуху. Парень направил все имеющиеся силы на то, чтоб различить происходящее вокруг него. По звукам, которые касались его перепонок, он приблизительно обрисовывал в голове обстановку, в которую его занесло. Непонятно пока Лихо* ли? Определенно было ясно, что в месте, куда он попал, есть огонь, вернее сказать костер. Доносились приятные звуки потрескивания и характерный нежный запах горящей древесины. Вместе с тем в помещении, Чонгук заключил именно так, различался еще один специфический запах — запах шерсти животного. От гида исходил такой же. Перед поездкой фотограф изучил, что в данной местности распространено оленеводство. Возможно, его нашел какой-то коренной житель и сейчас он у него дома. Чон с облегчением выдохнул, каннибализм в данной местности не практикуют (в отличие от африканского племени, в котором он жил четыре месяца), что тоже не могло не радовать парня. Порой с противоположной ему стороны слышалось завывание, как то, что он слышал в момент аварии. Более никаких звуков он не различил. Когда ему надоело прислушиваться к тишине, прерываемой лишь звуками треска, он решил, что необходимо открыть глаза. К удивлению фотографа, на сей раз глаза поддались ему, он с легкостью смог распахнуть их и начать изучать новую обстановку более активно. Он лежал ближе к стене, слева от входа, на огромном лежбище, сформированном из кучи разных шкур животных, покрывал и тряпок. Как он и ощущал, на нем лежало большое шерстное одеяло, он был укутан им, словно коконом, вернее сказать, был запеленован. Руки прижаты к туловищу, ноги лежали плотно, правая, ту что он, по предположениям, сломал, была туго зафиксирована. Все же, не выдержав такого положения, он вынул обе руки из плена одеяла. Стало свободно. Он отметил, что оказался лишь в термобелье. Данный факт его не слишком обрадовал. Теперь же он стал более внимательно оглядывать окружение.       Диагонально от лежбища находилась печь, стоявшая на квадратном железном листе, с высоченной прокоптелой трубой, что шла до самого потолка и выходила вверх, за пределы помещения, что формой походило на конус. Помещение это было сконструировано из больших шестов, что и обеспечивали ту самую коническую форму. Шесты эти были замысловато перевязаны между собой несколькими рядами веревок. Поверх них снаружи, как домыслил Чон, были накинуты оленьи шкуры (отсюда и запах). Данная конструкция носила название «чум». Чум — переносное жилище коренных народов Крайнего Севера. Фотограф и об этом читал перед поездкой. Справа от Чонгука, позади трубы, стоял небольшого размера деревянный столик, на котором располагалась разного рода утварь. В полумраке парень не мог понять какая именно. Напротив печи был выход. Им служило отверстие между слоями шкур, которое открывалось, когда одну из них откидывали кверху и в сторону. Чуть поодаль от Чона, двигаясь против часовой стрелки, после столика с непонятными и невидимыми штукенциями, бросался в глаза гигантского размера сундук из дерева. Он показался фотографу настолько большим, что последний сравнил его размер с ростом Намджуна (просто исполинский сундучище!). Рядом с ним, практически у самого выхода, стояла железная канистра, опять-таки по соображениям фотографа, служившая для хранения воды, и несколько ведер. Пол состоял полностью из досок, кое-где присыпанных соломой, а кое-где покрытых плотной тканью, походившей на ту, из которой изготавливают мешки. Чонгук заметил, что над выходом висели некие побрякушки из разного рода перышек, деревяшек, стеклышек. Они от порывов ветра, проникающих с улицы, легонько бренчали, создавая незамысловатый мелодичный звук. Места в чуме было не так много, но из-за скудного обустройства создавалось ощущение простора. Обстановка внутри не была пугающей или отталкивающей, напротив, все выглядело довольно опрятно, было видно, что хозяин забоится о своем доме: держит его в порядке и чистоте на столько, на сколько возможно в данных условиях. Чонгук не особо придирчив к чистоте и порядку, но даже он для себя отметил заметную педантичность и аккуратность хозяина (от чего-то Чон был уверен, что в чуме живет именно мужчина). Все лежало по-особенному правильно, на своем месте. Парень невольно вспомнил своего дедушку, у которого дома в Пусане все было примерно также. От этого ощущения Чонгук предположил, что житель чума — человек преклонного возраста, со своими четкими устоями, нормами жизни, моралью. Ненавязчиво носа фотографа начал касаться запах. То был запах чего-то наваристого, мясного, сытного, исходивший их чана, что находился в углублении печи. Чан этот парень заметил только после того, как в нос постучался аромат еды. Чон уже начал воображать как вкусно, наверное, готовит владелец чума. От таких мыслей у него заурчал живот, а во рту начала накапливаться слюна.       Фантазии о полном желудке прервал шум со стороны входа. Чонгук мигом зажмурил глаза и прикинулся спящим. Звук хрустящего снега сменился звуком стука ботинка о ботинок, собачьим лаем. Чонгук едва мог сдерживать улыбку, маска спящего стремительно сползала с лица. Этот звонкий, дающий по барабанным перепонкам голос Чон узнает даже если впадет в беспамятство. Ему не показалось, Сэми действительно здесь. Незнакомец что-то тихо прошипел и животное затихло. Доносился звук возни, будто вошедший стягивал с себя тяжелую одежду. Фотографа удивило, что Сэми послушал кого-то кроме него, ведь он не унимался даже при слезных мольбах Хосока и Чимина, с которыми проводил месяцы, пока Чонгук путешествовал. В Чоне заговорила едкая обида. Как это его пёс слушается какого-то невиданного дядьку? Вдруг этот незнакомец держит Сэми в страхе? Бьет его? Отчего Чонгук сразу не подумал о том, что мог угодить в руки какого-нибудь отшельника-маньяка и что теперь он никогда не попадет обратно домой? В зародившейся панике сразу начал вырисовываться новый образ хозяина чума: теперь это не добрый старичок, маленького роста, который напоминал ему собственного дедушку, а массивный мужчина, грозного вида, со злыми глазами и хищным оскалом, который готов Чона и его пса пустить себе на обед и новый плед (исполинский сундук подтвердил именно эту версию, старичок не сможет такую махину не то что передвинуть, даже открыть). Занятый продумыванием плана побега от отшельника-людоеда и втянутый в актерскую игру «пленник» совершенно потерял бдительность и опомнился лишь в момент, когда ему в рот начали вливать какую-то горькую жидкость. Рефлекторная реакция не заставила себя долго ждать, итог — открытые глаза Чона, напротив которого, чуть наклонившись, стоял мужчина, зажмуривший свои глаза от настоя, который оказался не во рту у Чонгука, а на его лице. В обычной ситуации это могло бы позабавить парня, но не в новых реалиях. Его донельзя напугала реакция собственного организма. Рассудив, что сейчас его точно зарубят (именно зарубят, это немаловажно), он мысленно попрощался со всеми близкими, сказал всем как сильно их любит и приготовился стать зарубленным насмерть. К его несчастью, он так и остался лежать с выпученными от страха глазами, окаменевшим телом и непониманием внутри себя, вынужденный смотреть как отшельник-маньяк спокойно выпрямляется и вытирает ладонью свое лицо. Тут-то Чонгука и застали врасплох. Он мог разглядеть незнакомца в реальности.       Перед ним стоял среднего роста молодой человек, по возрасту примерно как сам фотограф, облаченный в глухую без разреза широкого кроя рубаху из оленьей шкуры, вывернутую наизнанку. Сзади виднелся капюшон, который был частью спинки одежды. Книзу передняя часть и нижняя были слегка расклешены с коротким мехом по краям. К концам рукавов были пришиты рукавицы. Одежда эта была молочно-белого цвета, с различимыми прожилками, крестообразно прошитая палитрой бисера синих и зеленых оттенков, на груди был полосками вышит орнамент, в районе подмышек были вшиты красные ленты. Рубаха была подпоясана кожаным ремнем, украшенным медными пуговицами и различными подвесками, формами напоминавшие животных и птиц. По краям ремня висели два среднего размера ножа. К нижней его части был пристрочен замшевый чехольчик. Из-под нижнего края края рубахи виднелись меховые штаны со шнурками, которые были заправлены в причудливую обувь доходившую до колен, смахивавшую на волосатые лапы. Огни костра позволили Чонгуку увидеть не только одежду незнакомца, но и его лицо. Хозяин чума имел довольно приятные черты, нет, скорее красивые: лицо его было немного вытянутой формы; ярко выделялись острые скулы; впалые, румяные от мороза щеки; в районе подбородка и над губой вкраплениями сидели мелкие точки и редкие красные кровяные корочки; губы были бледно-розового цвета, ближе к оттенку чайной розы, что побывала на морозе; нос был ровный и прямой, на самом его кончике красовалась шоколадного цвета родинка; смоляные широкие густые брови окаймляли большие с лисьим разрезом глаза, одаренные пышными ресницами. Глаза эти были удивительного, невероятного цвета. Прежде Чонгук никогда не видел таких… Или же видел? Точно! Именно эти можжевелового цвета глаза снились Чонгуку, они-то и были теми светилами, к которым он так стремился в этих сновидениях. Это были необычные зеленые глаза. Незнакомец обладал поразительным фталевым оттенком радужки, в которой, по краям зрачка, каймой разливался ярко-желтый цвет. Такие зеркала души поглощали, брали в плен, не давали возможности вернуться, присваивали. Чонгука один лишь взгляд в эти фталевые омуты вынул из объятий окутавшей паники и беспокойства. Волосы цвета ночи, с отливом серебра были по плечи и ниспадали легкими волнами. Отшельник-маньяк оказался писаным красавцем, Чон обомлел.       Молодой человек, в знак приветствия получивший плевок в лицо, пускай и случайный, сохраняя абсолютное хладнокровие и спокойствие, словно так и должно было произойти, отошел в сторону от Чона, нагнулся к противоположной стороне лежбища и достал из-под него небольшой кусок ветоши, которым и собрал оставшуюся на лице влагу. Чонгук молча наблюдал за последовательностью действий хозяина чума, старался через них уловить его настроение и, возможно, отношение к ситуации (не каждый день тебе так смачно в физиономию плюнут, да еще и так обильно). Новый персонаж этой истории не переставал удивлять опешившего от ситуации фотографа, когда, получив гидромассаж, спокойно вытер лицо и направился к тому самому гигантскому сундуку, присел на корточки, открыл его и поочередно начал доставать сначала четыре посудины разного объема, затем ложки, кусок мыла, которые позже положил на крышку хранилища. Чон молча изучал происходящее. Не обращая внимания на живую лежачую статую с мельтешащими оленьими глазами, мужчина размеренно выполнял обычные бытовые действия: набрал в посудину воды из канистры смочил в ней руки, намылил их, умыл лицо и ополоснул, оставив при этом посудину с водой на месте. Чонгук продолжал поражаться. Далее мужчина взял три оставленные пустыми глубокие эмалированные тарелки и подошел к печи, в которой стоял чан. Он зачерпывал из него некое подобие супа, который был чересчур густ, прямо тарелками. Наполнив первые две, он поставил их на печь, после того, как суп появился в третьей, что была меньше предыдущих, он подозвал к себе Сэми, произнеся какое-то неведомое наречие. Чудак, так мысленно обозвал его Чон, погладил пса по голове и поставил чашку с едой около выхода. Далее настало то, чего так ждал Чонгук (его желудок), незнакомец подошел обратно сундуку и взял с его крышки две ложки, то же проделал с тарелками. Парень молча наблюдал, словно в замедленной съемке, переводя взгляд то на Сэми, что уже доедал свою порцию, то на типа, который не особо-то и вызывал доверие у его тревожной персоны. Чудак остановился напротив Чонгука и поставил рядом с ним, на полу, рядом с лежбищем, посудину, в которую опустил ложку. Все молча. Все без намека на эмоцию. А у фотографа все поджилки трясутся, натягиваются, практически рвутся. Выть от неизвестности хочется. После незнакомец уселся на полу подле печи и со свойственной ему невозмутимостью начал поглощать наваристую субстанцию. И ни взгляда на Чона, ни единого намека на интерес, абсолютный ноль, будто такие ситуации для него серая обыденность. Чонгук продолжал изучать того, кто сейчас предстал перед ним. От этого типа исходило некое завораживающее очарование, вызывающее подсознательный интерес, детское любопытство наравне с леденящим дыханием страха и опасности, обдающим затылок. В чуме стояла тишина, прерываемая лишь треском пален, сопением Сэми и скрежетом ложки по дну посудины. Чонгук к еде не притронулся, продолжал смиренно разглядывать его спасителя, без домыслов, с чистым разумом.       Это и удивляло. В обыкновении, рассматривая незнакомого человека, мы вдаемся во внутренние размышления и анализ его внешности, прикидываем его характер. На сей раз Чонгук не разглядывал. Чонгук созерцал. Созерцал так, как созерцают горы, океан, пустыню. Созерцал не разумом, а самой своей суть, тем, что находит нечто, за что цепляется душа, от чего рождается восхищение. До фотографа пока это не дошло. Сейчас он диагностирует у себя не восхищение, а страх. Человек, который сидит чуть дальше, чем в метре от него, стимулирует в Чоне сотрясение и дрожь, которые подводят подсознание к необходимости включать первобытное: инстинкты. Будь воля парня он бы вскочил и убежал прочь, но все, что он может – молчать, ощущая потребность склонить голову перед тем, кто от чего-то сильнее его. От немоты созерцания сбивает движение в его сторону. Спаситель бросает взгляд на Чона и на тарелку, что не опустела. Под глухим безмолвием тарелка исчезает ровно также как и появилась. Содержимое отправилось обратно в чан. Дальше бытовая рутина – уборка посуды и натянутое чувство неизвестности, которое сопровождает фотографа с момента его пробуждения. В последнем начала зудеть обида и возмущение. Он просто так взял и убрал от него тарелку? Чонгук будто переместился в далекое детство, когда отец подобным образом воспитывал упрямого мальчика. Сейчас же Чонгуку двадцать восемь и такие действия от незнакомого человека не то что обидны, скорее возмутительны до покраснения лица и надутых губ, задержанного в легких воздуха. На вид все семь. Страх переборол недовольство, фотограф продолжал лежать и наблюдать за человеком, который так ловко скрутил в рог его самолюбие.       Закончив с уборкой посуды, хозяин чума уселся на прежнее место, теперь уже взяв в руки три палки, которые по всей видимости принес с собой: одну, довольно длинную, и две примерно одного размера. Чон не мог вразумить, что с ними хотели сделать. В свою очередь молодой человек подогнул ноги под себя, открепил от пояса чехол с ножом и положил перед собой деревяшки. Самую длинную и массивную он принялся тесать, срезая кору. Он выполнял однотипные действия вдумчиво, аккуратно, кропотливо, старательно. Закончив первую, с ней он возился дольше всего, он повторил то же со второй и третьей. Перед Чонгуком возникла картина: незнакомец сидит, подобрав ноги под себя, и строгает ветки. Спина его согнута колесом, лезвие идет по дереву, словно по маслу, его смоляные волосы свободно ниспадают, он периодически убирает их за уши, но непослушные пряди все равно выпадают. Каждое его движение сопровождает свет от языков пламени, которые иной раз прорываются из печи. Фталевые глаза внимательно следят за точностью, отрывистостью и резкостью движений. Какой же он сейчас фотогеничный. Чон невольно словил себя на мысли, что кадр вышел бы отменный. Он списывает это на профдеформацию, но точно не на очарование. Продолжая быть зрителем, Чонгук сам не замечает как покидает реальность и проваливается в сон. Сначала закрываются глаза и его ушей касаются звуки, затем и они пропадают. Парня обнимает безмятежность и покой.       Для Чонгука настал новый день, неизвестно какой по счету. Новый день для него настает ровно тогда, когда он открывает глаза. Просыпается он в сознании во второй раз. Сегодня он проснулся не один – Сэми с ним. Пес смиренно посыпал, расположив мордочку в ногах фотографа. Чонгук потер глаза и начал озираться вокруг. Чудака в чуме не наблюдалось и парень вздохнул с облегчением. Ему жутко хотелось пить, взором он бродил по помещению в поисках живительной влаги. К его удивлению спаситель позаботился о том, чтобы Чонгук не умер от жажды (хотя бы не от нее). С его стороны лежбища, на полу, стояла алюминиевая кружка, наполненная водой. Осушив ее, парень заметил, что чуть поодаль от нее, у стены, на расстоянии вытянутой руки расположилась конструкция, сотворенная из тех веток, за обработкой которых парень наблюдал остаток вчерашнего дня. Конструкция эта напоминала костыль, самодельный, разумеется: две маленькие палки были привязаны веревкой к большой, формируя образ игрек, поперек них была прикреплена узкая дощечка, плотно обмотанная ветошью. Долго не думая, Чон решил опробовать «подарок». Он скинул с себя одеяла, чем разбудил Сэми, который недовольно тявкнул на его и ушел дремать к выходу. Перед взором Чонгука предстала пострадавшая вследствие аварии нога. Конечность была туго перемотана и зафиксирована двумя ветками, связанными между собой сетью веревочек. Прежде парень опустил сломанную ногу, благо коленный сустав не был зафиксирован, затем здоровую, потянулся к костылю и, намеренно заваливаясь и напирая всем весом, проверял его на прочность. Убедившись, что под натиском его тела приспособление не сломается, он попробовал встать. Получалось худо, он то и дело наступал на больную ногу, что доставляло резкую боль. Чонгук шипел, кряхтел, мысленно проклинал все мироздание, пропускал брань, пыхтел, но попыток нормально сделать шаг не оставлял. Спустя несколько минут, а может и часов (время в «гостях» тянется своеобразно непонятно) гогочущих поражений он все-таки смог сделать шаг, затем второй, третий и легонько, со скоростью трехногой черепашки, упорно преодолевал расстояние в метр. Преодолев его и возгордившись своим успехом, он более смело начал бродить по владениям чудака. Чонгук подошел к печи, в которой неизменно горел огонь, на которой стоял среднего размера чайник, потемневший от сажи. Сделав еще серию шажков, он обошел печь и перед ним образовался тот самый стол, что в первый раз был сокрыт во мраке. Чонгук различил на нем несколько диковинных предметов, некоторые из них были ему знакомы, некоторые он видел впервые. В центре стола лежал большой почти круглый бубен, грязно-бежевого цвета, с потертостями, снизу бубна было множество ленточек разной длины, ширины и цвета, его рукоятка была деревянной, покрытой резьбой, придававшей ей своеобразный не похожий ни на что рельеф. Рядом с бубном Чонгук разглядел колотушку. Она, как и рукоятка бубна, была выполнена из дерева и напоминала узкую длинную лопатку. Рукоятка у нее прямая, постепенно расширяющаяся к лопасти, округленная на конце. В ней же два больших сквозных отверстия с закрепленными обрывками ремня. На всей поверхности стола разбросаны множественные образы животных, заключенные в древесную форму, металлические колокольчики, ленты. На самом краю покоилась одежда, богато расшитая бисером, лентами, крупным стеклярусом, причудливыми бусинами. Поверх нее находилась широкая суконная повязка, к нижнему краю которой была прикреплена плотными рядами пестрая бахрома. Концы повязки уходили в алые ленты, судя по всему служившие для завязки. На стене, над столом, висело сухое разнотравье. Под столиком располагалась обувь, по типу той, в которой ходил незнакомец. Чонгук понял, в чьи руки благосклонно бросила его судьба.       Фотограф попал к шаману. Вся атрибутика свидетельствовала о природе занятий хозяина чума. В Африке его водили к местному шаману и набор «инструментов» был схожий. Ничего кроме шока, паники и дикого абсурда Чон в тот день не извлек. Для него подобное было уделом не совсем адекватных людей, которые прикидывались слепыми во времена правления прогресса и науки. Парень заключил, что у человека его спасшего, не все «дома». Шаманы зарекомендовали себя именно так. Сей факт означает, что ему необходимо слиться с текстурой и слишком не возникать. Благосклонность психически нездорового человека быстро может смениться немилостью и идея быть зарубленным вполне имеет смысл. Занятый вспоминанием того, как необходимо вести себя в компании душевнобольных, он не заметил, как хозяин дома вернулся. То-ли Чонгук стал тугоухим, то-ли чудак передвигается настолько тихо, что замечаешь его только в момент, когда он дышит в затылок. Фотограф его дыхание почувствовал загривком, от чего встрепенулся и чуть не выпустил костыль из хватки. У него явно что-то с реакцией и внимательностью, ибо он заметил, что незнакомец снова одет «по-домашнему». Чонгук обернулся и его глаза столкнулись с глазами, послание которых он распознать был не в силах. Шаман смотрел прямо в глаза фотографа, который хотел отвести взгляд, как нашкодивший ребенок. В парне распускалась колючая вина, словно он без спроса прочел личный дневник или зашел в потайную комнату. В любом случае, прошлого не воротишь и остается только сгорать от стыда под взором фталевых глаз. Спаситель простоял напротив Чона несколько секунд, а затем молча пошел в сторону двери. Гость же продолжил стоять на месте в абсолютном непонимании ситуации.       Чонгук никогда не был сторонником тишины между людьми, вот и сейчас хотелось шумом стереть въевшуюся неловкость. Сэми, как на зло, был еще более молчалив, чем обычно, и фотографу не представлялось возможности произнести ни слова, только звуки, будто он вернулся во времена, когда раса не дошла до ступени членораздельной речи. Вся ситуация в принципе была абсурдной: его пес потерялся, сам Чон попал в метель, из-за которой случилась авария, и он сломал ногу, его спас местный шаман. Сюжет блокбастера, а не жизнь. В старости определенно будет что вспомнить, если он до нее доживет, конечно. Раз уж на диалог не идет его спаситель, то была ни была, Чонгук сделает этот шаг первым. В конце концов дело его жизни с людьми общий язык находить. Собрав волю в кулак, набрав воздух в легкие и вцепившись в костыль так, будто его вот-вот отнимут, он решается выдавить из себя несколько слов.       — Пр... Привэт? – пытается воспроизвести на русском. Чон определенно слышал это слово от переводчика при встрече. – Привэт! – более громко, и он точно уверен в том, что произносит его верно. Незнакомец даже не оборачивается на попытку познакомиться, копаясь в сундуке. Фотографа такой расклад не устраивает. Он во что бы то ни стало разговорит своего спасителя, ну или добьется чего-то похожего на слово.       — Привет! – в ход пошел английский, чем черт не шутит? Реакция стабильно нулевая. Видимо, тугоухий здесь не только Чонгук. Вынужденный обет молчания. Осталось только к нему привыкнуть.       Удрученный неудачным контактом с хозяином чума он направился в кровать. Стоило мягкому месту коснуться одеял, как Чон почувствовал неладное: зов природы. И что в такой ситуации прикажешь делать? Контакт наладить не удалось, языка общего не найти, так еще и приспичило... Говорят, безвыходных ситуаций не бывает, а вы поживите в шкуре Чон Чонгука. В попытках унять свой организм и размышлениях о том, что предпринять в случае провала, Чон начал елозить по лежбищу. Видимо, шум с его стороны дошел до шамана, ибо Чонгук различил невнятную речь, на которую отреагировал Сэми, мгновенно вскочив на лапы и подбежав к фотографу. Пес начал тянуть парня за рубашку, чтобы последний поднялся. Как только Чон встал на ноги, Сэми обежал его и начал подталкивать в сторону шамана, неохотно, но Чонгук пошел. Как только Чон был в шаге от незнакомца, что сидел к нему спиной, Сэми тявкнул, чем привлек внимание. Можжевеловые глаза внимательно, сканируя, пробежались по фигуре напротив, зависнув снова, на лице. Красном лице, по которому стекали капли пота. Ничего не произнеся, шаман снова отвернулся к сундуку и, порывшись, достал из него тряпичный мешок и небольшой старый едва различимого красного цвета фонарь. Он протянул фонарь Чонгуку, а сам развязал мешок и высыпал на ладонь содержимое: то были тонкие опилки. Затем шаман снова посмотрел на Чона и последовательно указал пальцем сначала на его пах, затем на опилки, свою одежду, что лежала у выхода, и сам выход. «Это что, он мне катиться сказал?» – про себя пошутил. Посыл жеста вполне понятен, Чонгук схватывал на лету. После того как фотограф оделся и натянул на здоровую ногу ботинок, Сэми начал толкать его сзади, выводя из чума. С инструкцией в использовании фонарика и назначении опилок помощь не понадобилась.       Чонгук вернулся красный, уставший, но заметно счастливый. Одному Сэми известно какой ценой далось его хозяину совершить обыденность в экстремальных условиях. Парня встретило ставшее привычным молчание и отсутствие внимания, а еще тазик с водой, кусочек мыла и ветошь, стоящие на крышке сундука. Второй понятный жест, который Чонгук смог верно трактовать. Сам же владелец чума сидел на полу и кидал в чайник сушенные травы и замороженную ярко-алую ягоду. Раздевшись и умывшись, Чонгук направился на свое привычное место. Снова примеряя на себя роль живой статуи, он лишь наблюдает, как шаман готовит для них завтрак-обед-ужин. Сейчас на севере полярная ночь, так что понять какое время суток не представляется возможным.       Незнакомец передвигается плавно, размеренно, чуть шаркая ногами по доскам. Выполняет те же действия, что и вчера. В голове фотографа рождается по-детски дурацкая идея как разговорить шамана. Губы растягиваются в лукавой улыбке, для полной картины осталось потереть ладошки. Первым делом шаман дал Чонгуку выпить чай, приготовлением которого занимался. Ничего кислее в своей жизни парень не пробовал, но все же выпил до дна. После этого около него поставили ту же тарелку с той же ложкой. Чонгук демонстративно, нагло, смотря прямо в глаза, отодвинул ее дальше от себя. Фталевые глаза сопровождали, выжидая дальнейших действий. Все в душащем молчании и кромешной тишине. В ответ на выходку мужчина лишь тяжело и устало вздохнул, поставил на пол свою порцию и подошел к Чону, присел рядом. Последнему стало не по себе, но он не собирался отступать, даже не стал отсаживаться. Настолько был решителен. Шаман без лишних эмоций и слов взял чонгукову тарелку в руки, почерпнул ложкой содержимое и поднес к губам парня. Безрезультатно. Тогда он насильно начал прижимать к губам Чонгука ложку, от чего суп начал стекать по его лицу и пачкать одежду, одеяла. Напряжение между ними усиливалось, но фотограф не ощущал, что у его спасителя кончается терпение. Он продолжал настойчиво стучаться ложкой в его плотно сомкнутые губы. Данное представление продолжалось бы намного дольше если бы не...       — Ешь! – срывается неожиданно с немых доныне уст.       Для Чонгука это первое знакомое слово, слово, которое он без труда понял. Понял и опешил от того, что понял. Оно было произнесено без злобы, но достаточно грубо, твердо и громко, с нотой раздраженности. Растерявшись, Чон открыл рот и содержимое ложки в нем потерялось. Незнакомец положил ложку обратно в тарелку, которую вручил опешившему фотографу. Парень продолжил трапезу по инерции, заедая шок. После того как он закончил и поставил тарелку на пол, желание болтать куда-то испарилось и он всего-навсего наблюдал за шаманом, который в свою очередь тоже заканчивал с приемом пищи, а затем занимался рутиной. Потрясение не отпускало Чона до самого погружения в сон.       На следующий день все то же самое: шамана большую часть пробуждения Чона в чуме не было. Чонгука развлекал только Сэми, который с удовольствием подставлял мордочку под ласки хозяина. Уныние заселяло все большее пространство в настроении парня, от безделья от готов был на стены лезть. Безделье – хорошая почва для своеволия. Полный решимости организовать свой досуг, фотограф взял костыль и поплелся в сторону сундука. У него не было желания в нем порыться или нечто в таком роде (малодушием Чон не отличался) , было лишь стойкое желание узнать шамана получше. Подойдя ближе, он приоткрыл крышку сундука и увидел «богатства», что хранились в нем. Взору фотографа представились: несколько среднего размера пакетов с белым блестящим песком (то был сахар), один с солью, так он сам заключил, около десяти консервных банок с этикеткой, на которой была изображена корова; несколько крупных картофелин, пакет с макаронами, кучка связанных между собой сухих букетиков, три коробка спичек, охотничье ружье (такие Чонгук только в мультиках видел), тряпичный мешочек, в котором лежали опилки. Рядом с ружьем, практически под ним, было то, о чем фотограф совершенно забыл. Это была его карманная камера. За эти несколько дней, тех, что он помнит, события до словно выдумка, легко покрывшиеся былью в его памяти. Но вот физическое напоминание. Напоминание, что он непременно вернется. Неважно через сколько. И что там, за пределами конического убежища, есть люди, которые его ищут. Обязательно найдут. Там, за пределами чума, за тысячи километров – его жизнь.       Камера – единственное, чего коснулась рука Чона и что он забрал обратно. Он поплелся на лежбище. Отнесенный воспоминаниями в события до статуса «гостя» Чонгук снова потерял бдительность и не заметил, как хозяин чума вернулся. Шаман бросил на пол несколько пален, после чего начал переодеваться. На этот раз Чонгук увидел этот момент. Чонгук наблюдал его со спины.       Незнакомец снял с себя пояс, что сразу же загремел своими бляшками, затем начал стягивать верхние одежды, которые были усыпаны снегом, оставшись по пояс нагим. Сначала фотограф немного смутился и отвел взгляд, но, сам не осознавая, вернул его и украдкой наблюдал. Фигура, что предстала пред ним, была худощава: выступали позвонки, различался рисунок ребер, над плечевыми суставами заметно выпирали косточки ключиц. Все они были обтянуты кожей, что чуть светлее тростникового сахара. Он заметил, что на шее, ниже линии роста волос, у владельца чума есть родимое пятно. Оно было неправильной, растянутой формы, насыщенного багрового цвета. Чонгук не успел разглядеть его более детально, домашняя одежда скрыла его быстрее. Шаман расправил свои черные волосы, которые моментально рассыпались по линии плеч. Все дальнейшие действия предсказуемы – фотографа будут кормить. Вчерашняя реакция дала понять, что его спаситель владеет английским. Значит, сможет не только понять речь Чона, но и ответить ему. Значит, что тактика парня не только не провальная, но и способная давать своеобразные плоды.       Как только настал подходящий момент, Чон повторил то же, что и вчера: отказался от еды. Сегодня же его выходка осталась проигнорирована. Незнакомец лишь демонстративно, как фотограф вчера, взял его тарелку и вылил содержимое в миску Сэми, который тут же набросился на «дополнительную» порцию. Больше еды ему не предложили. Чудак, игнорируя бунтовщика, докидывал в печь ветки, строгал опилки, латал одежду. Через пару часов последствия бойкота дали о себе знать. Чонгук ворочался, живот нещадно ныл от голода, доставляя дискомфорт и сжимающие ощущения. Произошло то, чего Чон не желал больше всего: звук трескающихся пален прервал громкий рев его живота. Шаман поднял на него свои глаза и на несколько секунд завис взором на нем. Затем он поднялся, подошёл к очагу, взял лежащую у него железную тарелку поднял ее, почерпнул из котла похлебку. Молча подошёл к Чонгуку и протянул ее. Последний снова начал ерепениться.       — Твой пёс должен быть благодарен тебе, ты не даёшь ему побыть голодным . – слетает с уст английская речь. Шаман делает шаг к Сэми.       — Стой! – Чонгук схватил шамана за руку. – Я буду есть. Оставь. – и выхватил тарелку, жадно прильнув к краю и отпивая жидкость. Шалость удалась. Он не только разговорил своего спасителя, но и убедился, что ему способны ответить. Довольный Чонгук уплетал порцию с заметным энтузиазмом.       В чуме воцарилась тишина. Сэми смиренно сопел на выделенном месте, шаман, сидя на полу, перебирал сухое разнотравье и бросал некоторые веточки в чайник, один Чон не унимался. Парня одолевали вопросы. Почему с ним столько дней не говорили? Как узнали, что он попал в аварию? Почему спасли? Сможет ли он выбраться из этого великодушного «плена»? Вопросы катались в голове туда-обратно, не находя удовлетворяющих ответов.       — Как твоё имя? – решает спросить незнакомца Чонгук. В ответ же исчерпывающее молчание.       — Как твоё имя? – более громко, настойчиво. – Что ж, ладно, тогда я представлюсь первым. Мое имя Чон Чонгук. Я родился в Южной Корее, это страна такая, рядом с твоей, кстати. – для самого себя затем станет загадкой почему начал рассказывать о себе. – Жил там до десяти лет, потом переехал вместе с родителями в Америку, где живу по сей день. – недовольный вздох. – Ты так и будешь молчать? Ты же вроде меня понимаешь, так чего молчишь? – вопросительно смотрит на шамана, все же надеясь получить ответ. – Хотя знаешь, не хочешь отвечать, не надо. Все же мне с тобой тут торчать долго, в твоих же интересах узнать меня лучше, как и мне тебя. Для чувства безопасности. Для нас обоих. Он привлекает внимание фталевых глаз. Шаман смотрит на него обволакивающе, мягко, с некой, едва уловимой, печалью, будто Чон — давно утерянное, обретенное вновь, но необратимо измененное временем, упущенное по чистой случайности. На него эти глаза смотрят так, словно давно знают, заведомо прощают, безоговорочно принимают, безусловно понимают. Так на фотографа еще никто и никогда не смотрел. Откуда такой взгляд?       — Мое имя Татэ. Туй Татэ.       — Татэ? Какое интересное имя. Оно что-то значит? – Чонгук вне себя от радости. В интонации неподдельный, искренний, детский восторг. Как мало может дать ответ, как много он может вселить надежды. Надежды на то, что для Чонгука ближайшие два месяца, за столько по его расчётам срастётся его кость, не станут тюрьмой. В ответ Чонгук получает кивок и от него отводят взгляд. Значит, что-то да значит. Чон за эти дни понял, что Татэ, как теперь известно, не особо любит разговаривать и вообще как-то поддерживать диалог. Кажется, что шаману более комфортно с Сэми, нежели с Чоном. Этот факт донельзя удручает и вгоняет в тоску, ведь покинуть чум дальше, чем на пять метров, ему не представляется возможным. Из благ цивилизации у Татэ только консервы из говядины, картошка и ружье, которое, кажется, старше их обоих. Тюрьма, не иначе. В фотографе теплится надежда на то, что его разыскивают, что вскоре все же найдут.       Кажется, идёт вторая неделя и поиски, по всей видимости, безрезультатны.