голос ненависти

Мо Вэйюй сидит перед ней на коленях. Его руки обвивают её бедра, он прижимается ближе, утыкаясь лицом куда-то ей в живот. Внутри проносится неприятный холодок — но он не отпускает её. Хуа Бинань смотрит внимательно. Она опускает ладонь Мо Жаню на макушку. Пальцами цепляет чернильное марево его волос — жесткие на ощупь, пропахшие вином, кровью и сражениями. Её прикосновения легкие и невесомые. Она медленно перебирает пряди, не в силах поднять глаза на наставника. Хуа Бинань стоит перед ней. Руки сцеплены в замок сзади. На губах, вероятно, усмешка — разглядеть не даёт плотная вуаль, скрывающая нижнюю часть лица мужчины. Он просто смотрит на них — сливается с тронным залом дворца императора, наступающего на бессмертных. Здесь всё такое же как он — острое, опасное, искусственное и пропахшее аурой смерти и ненависти. Мо Жань и не собирается отпускать её. Он, уставший воин, находит свой покой — тот, который ему позволяет не только сердце, но и стебли, побеги внутри. И она чувствует его дыхание — глубокое, пугающее, волнующее её. Ей страшно. Так, как было страшно в детстве. Так, как когда она наконец-то оставалась наедине со своими мыслями. И она стоит распятая — второй мужчина так и не собирается ей помогать. В его глазах отражается тусклое пламя свечей и она сама. Вновь потерявшая все силы, беспомощная, отдавшая ему всё, что могла и сломавшаяся в самый ответственный момент. В их жизни нет места таким словам, как «прости». В их жизни нет места ошибке, в их жизни нет места добру и злу. В их жизни была лишь цель. В её жизни координаты сменились, в своей жизни она поменяла местами землю и небо, но не нашла сил, чтобы двигаться дальше. — А-Жань, — пересохшими губами, выдавливая из себя едва заметную улыбку. И почему-то он действительно прислушивается к ней — поднимает тёмные глаза, в которых плещется безумие. И она смотрит на него в ответ. Страх живёт в ней, но это не тот страх, который знаком обычному обывателю. Это такое же ответное безумие — они кусают первыми. И она смотрит на то, что они создали вместе. И этот страх теперь распространяется и на неё саму. Страх — слабость. Страх это их броня. И разум должен быть чист. Но её мысли душат её сильнее, чем она могла когда-либо подумать. Это место и создано для этого. Она касается ладонью его щеки. Мягко поглаживает его огрубевшую кожу, даря малую толику утешения. — Прости меня, А-Жань. — Довольно. Хуа Бинань впервые подаёт голос за этот вечер — его движения медленные, но исполненные внеземной грации. Он цепко хватает её за руку, заставляя обойти императора, что послушно отпускает её с тихим, утробным рыком. Наставник ничего не говорит конкретно ей, лишь отпускает её с намеренной небрежностью. Так, словно она — самое грязное, что ему приходилось держать в своих руках. И это идёт в контраст с Мо Жанем. Его руки покидают её тело с нежеланием, но в то же время мягко. Она тяжело сглатывает, чувствуя как тяжесть распространяется по всему телу. Ей не хочется следовать за ним, но она послушно спешит к выходу, вновь оставляя Мо Жаня в одиночестве. Ей не больно оставить его там, ей больно вновь очутиться наедине с наставником. Они так и не научились заботиться о ком-то кроме себя. Хотя в этом она тоже не могла быть точно уверена — она всегда ставила его на первое место, но всегда подозревала, что она не была для него их частью. Она была его ступенью в долгой и сложной дороге. Дороге, в которой он тоже был лишь собственным инструментом в достижении практически святой цели. Но она могла поклясться — он никогда не воспринимал их как единый инструмент. Он никогда не чувствовал этого клубящегося в душе чувства, которое душило её при взгляде на чужой облик. И она действительно почти ничего не чувствовала, оставляя его там, одного. Она помнила лишь его горячие ладони, мягко скользящие по собственным предплечьям и ту тяжесть, что он всегда приносил с собой. Она часто рассказывала ему обо всём, что действительно произошло, но это никогда не меняло сути происходящего, не меняло сути их искусственной клетки. Это происходило из раза в раз и он всегда смотрел на неё так, словно был готов простить. Это не было чем-то новым для наставника — на него были устремлены тысячи умоляющих глаз. Но её мутило от взгляда А-Жаня, потому что ей почти было жаль его. Ей почти было жаль за то, что произошло. И чужое затуманенное восприятие не давало ей даже права на исповедь — он всегда был готов принять всё, что она скажет. Она не знала куда он ведет, но могла лишь смутно догадываться. От этого по телу проносились мурашки. Каждый раз эмоции были одинаково яркими, хотя она помнила каждую деталь этого бесконечно долгого сна. И она сосредотачивала внимание на его силуэте — всегда разглядывала шелк его волос. Вспоминала их запах — дым и трава. На языке начинало горчить. И ей всегда хотелось одёрнуть его, потянуть за рукав, по-детски, глупо, так, как ей было позволено только с ним, так, как он позволял только ей. Но сейчас эти воспоминания были далеки настолько, насколько это возможно. Заменив землю небом, она отказалась от этого. Она потеряла своё право на это. И она видела лишь его фигуру впереди. Хуа Бинань был так далек от неё, но если бы Ши Мэй вдруг решила протянуть руку, то она бы коснулась его спины. Но она никогда не посмела бы этого сделать. И это бы никогда не избавило от той пропасти, что всегда темнела между ними. Даже когда их тела переплетались под лунным светом, то она могла чувствовать эту пустоту, которую он не позволял себе заполнить. Она была гораздо слабее, чем он. И если бы хоть раз он поддался — кто знает, смогли бы они дойти так далеко? Она всегда знала ради чего он это делал. Ши Мэй всегда знала об их общей цели, но хотя бы под покровом ночи ей хотелось обмануть себя. Ей хотелось подумать о том, что кто-то мог сделать хоть что-то в жизни исключительно для неё. Ей хотелось ощутить себя человеком. Ей хотелось ощутить себя любимой. Но Хуа Бинань никогда не позволял хотя бы тени заблуждения заползти ей в сердце — она всегда знала правду. И когда она искала тепло в его объятиях, то она всегда помнила. Он не позволял ей забыть — она чувствовала его горячий и интимный шепот, что безжалостно уничтожал все её фантазии. Они были должны слишком много этому миру. И Хуа Бинань ожидал от неё многого, он не ковал из неё оружие, он сам был оружием. Ши Мэй была нужна ему такой — жидкое золото, самая сложная кондиция, которую он мастерки поддерживал. Он сделал всё, чтобы они смогли оплатить многовековой долг; они не могли взять ни копейки от этого мира ещё. Ши Мэй была слабее потому что он просил. Она всегда знала, что могла играть с ним на равных. Он был старше и опытнее, но он был ею. И когда-то она думала об этом всерьёз. Тогда, когда чужое лицо вызывало клокочущую ярость внутри. И она впервые могла не сдерживаться. Отблеск свечи на холодной стали клинка, что прижимается к чужой шее. Она дышит тяжело, ярость переполняет её. И он лишь смеется, ловит её дыхание, такое близкое, такое исступлённо безысходное. Он никогда не говорил ей, что она должна делать. Хуа Бинань всегда управлял ею без слов. Она позволяла. И тогда, когда её «нет» впервые стало действием, то она всегда мечтала о том, чтобы он поговорил с ней. Ей всегда хотелось услышать, что она неправа. Всегда хотелось услышать, что она ошибается. Хотелось, чтобы он попросил её остаться. Ши Мэй так и не услышала ни одного слова от него. Они останавливаются только когда приходят к чужим покоям. Он пропускает её вперед. Ши Мэй слегка прикусывает губу. Они именно там — она видит своего учителя. Непреклонного небожителя. Того, кто был чище всех их вместе взятых. Того, кто проявил к ней доброту. Того, кого она обманывала всю свою жизнь. Он никогда не говорит с ней. Чу Ваньнин даже не смотрит на неё. Хуа Бинань вальяжно устраивается напротив него. Но его взгляд всегда устремлён на неё. Снимает вуаль, краем глаза она видит чужую усмешку — ядовитая. Но он не может скрыть, не может изгнать тень печали и тоски в ней. Но Ши Мэй никогда не замечает этого, в такие моменты перед её взором остаётся лишь учитель. И так она навсегда оставалась в этом положении. Подвешенная. Везде чужая. Предательница. Ей было не привыкать, но в груди почему-то свербело. Хуа Бинань был героем для своего народа. Он был её героем — хотя она никогда не жалела о своём поступке и не сделала бы ничего иначе. Но Ши Мэй навсегда осталась чужой. Бесполезной. Для всех она осталась той, кем и была. Для всего мира она всё ещё была жалкой — слепая целительница без клана. Грешница? В их глазах клубились усмешки, которые так и норовили лечь на язык. Здесь она была никем. Здесь прошлое и будущее слились воедино, но её место всё ещё отсутствовало. Она была неопределённым элементом. Лишняя в своём доме, лишняя в мире людей. Лишняя в своём собственном аду. И она никогда не могла отвести взгляда от своего божества. А там, напротив, губы Хуа Бинаня едва заметно шевельнулись. Он звал её. Но разве могла Ши Мэй заметить?