Восход Черасте

Том

За несколько месяцев до Гермионы       Я уже потерял счет дням, когда с моих рук капала кровь ублюдков, что решили предать нашу мафию. Все мои костюмы, вся одежда пропахли кровью и рвотой тех, кого я пытал. Уверен, у прислуги в их тупых головах уже вертится мысль о том, когда же это все закончится. Но я и сам, черт возьми, не знал.       Каждый божий день мне как старшему сыну босса «Volo della morte» приходится смотреть на лица предателей, выбивать из них все дерьмо самому, потому что отцу не хочется марать руки и свой дорогой костюм, пошитый на заказ. Уже потерял счет тем ударам ножа или кулака по лицу, что могли выбить дух из мужчин. Мои ножи закалились в крови тех, кто посчитал, что может убежать от нас, перейти к врагу, уйти на запад в Бирмингемскую семью. И корень всех проблем был в моем гребаном отце и его похуизме, что передался младшим боссам и дальше вниз по иерархии мафии.       Блять, как я ненавидел отца.       С самого моего детства, по устоям мафии, отец тренировал меня. Мужчины бы так и сказали, но женщины, узнав, что делают с сыновьями их же отцы, начали высказывать отрицательное мнение касательно методов воспитания. Правильно. Какой матери захотелось бы смотреть на раны и гематомы ребенка, нанесенные его отцом? Что за мать стала бы слушать речи своего мужа о том, что его сыновья становятся слабаками и слюнтяями? Разве ей бы хотелось смывать кровь с тела подростка и зашивать особо глубокие раны? Но у меня и моего брата не было такой матери. Ее вообще не было. Сбежала к своему любимому богу, который послал нахер судьбы таких как мы.       Большую ненависть к моему отцу вызвало то, что мой младший брат Ричард получал те же увечья, что и я в его возрасте. Он прошел те же пытки — по-другому это никак нельзя было назвать, — что и я. Извращенная традиция помогать сыновьям мафии была жестока ко всем — неважно какой пост ты занимаешь или чей ты ребенок, ты почувствуешь, как тебя могут жечь раскаленным железом или избить до полусмерти.       Как бы я ни старался остановить отца, его тяжелую руку, занесенную над издыхающим телом брата, этот ублюдок продолжал измываться над ним. Отец говорил: «это поможет ему стать сильнее».       Помогло.       Но теперь это была лишь оболочка, а не мой младший брат Ричи, который просил меня поиграть с ним в приставку или без ведома отца и охраны отвести в бар или бордель к девушкам. Последние пару лет он вместе со мной выполнял грязную работу по поручению своего босса.       У меня было несколько причин ненавидеть своего отца: за руины нашего английского синдиката, который теперь не может стоять наряду с итальянскими мафиями или же семьями Ирландии; за неумение дать отпор врагам, отбиться от набегов на наших границах; за мать, что бросила нас; за лишенного детства Ричарда; за себя самого.       Отец сделал меня таким. Монстром. Смертью.       Я потерял себя самого с тех самых пор, как прошел обряд вхождения в мафию, когда на предплечье сделали татуировку черепа с головой рогатой змеи на ней — символом «Volo della morte». И исправить это не могу.       Отныне «Volo della morte» была моей жизнью, той самой частью судьбы, за которую я был в ответе. Мафия была моей семьей; ответственностью, что была подобна дулу пистолета возле виска; кровью предателей и моей собственной.       Сейчас мы с Ричардом и еще несколькими солдатами находились на конспиративной квартире, где пробыли уже часов пять, пытая пойманных солдат, что пересекли земли на границе с Ланкаширом. Наши поймали их, когда те направлялись в сторону графства Камбрия к нашим точкам со складами, предназначенными для хранения груза и последующей транспортировки по океану.       Я говорил отцу, что надо поменять расположение таких важных объектов, ибо от наших залежей наркотиков не останется и грамма кокаина на дорожку для придурков, что закидывались этой херней.       В самой мафии, а особенно среди младших боссов и капитанов, никто не смел потреблять наркотики и алкоголь в большом количестве. В случае если кто-то провинится, его задницу ждала пуля из моего пистолета. Но Томасу Реддлу, как боссу, не приспичило слушать слова своего старшего сына, который, по его мнению, не мог понимать всего, что касалось дел мафии, и был еще не готов сменить его на посту. Херня. Из-за отсутствия какого-либо адекватного мышления вследствие возможной болезни головного мозга отца мы чуть не расплатились частью наших поставок и доли доверия с мафией в Америке.       Еще загвоздка заключалась в том, как бирмингемцы узнали о тех самых складах. Это мы и пытались выяснить.       Квартира была большой, оснащенной специально для того, чтобы выбивать слова из пленных. Мебель и полы убраны — только голые стены и люстра, висевшая под потолком. Не было нужды расстилать брезент или что-нибудь подобное, дабы избежать грязи, так как квартира принадлежала нам. Бетонный пол был уже заляпан брызгами багровой крови, что смешалась с грязью ботинок. На черной обуви эти следы можно заметить только под определенным углом и хорошим освещением, чем не блистала эта комната. Я взял на себя одного, Ричард пытал другого в соседней комнате, из которой уже доносился скулеж. Мой же подопытный был на последнем издыхании.       Мы не щадим никого. Особенно тех, кто проник на наши земли и возомнил себя всесильным долбаебом, способным безнаказанно забрать то, что ему не принадлежит.       Мы идем за всеми. Таков наш девиз, и черепа на наших руках — это головы тех, кто не принадлежит нашей семье.       Скоро этот парень, лежащий на полу передо мной, тоже превратится в такой череп. Он уже труп.       — Говори, — я прикоснулся концом лезвия холодной стали к месту под одним ребром, зная, что если вогнать его под определенным углом, то жертва будет умирать медленно и мучительно. — И не смей снова высказывать дерьмо в адрес моей мафии или семьи, иначе нож окажется на опасном расстоянии от твоего сердца, что даст мне определенное время. Нож заденет главные артерии и у тебя начнется внутреннее кровотечение. За это время многие сдавались и начинали выливать мне информацию про вас и ваши дела касательно контрабанды. Но у тебя есть выбор: либо ты так и будешь молчать и трястись, как девственница перед брачной ночью, либо рассказываешь мне то, что я хочу услышать, и я позову врача, чтобы он залечил другие раны. Потом уже подумаем о твоем освобождении.       Старался говорить более спокойно, с ноткой убеждения.       Мужчина пошевелился на сантиметр, но не мог сделать ничего больше со своими раздробленными руками и ногами. Молоток, которым я раздробил ему некоторые кости, все еще лежал слева от меня.       — Давай же, — надавил сильней, — вроде кислота не попала тебе в рот, чтобы сжечь гортань, я весьма аккуратен. Так что сказать мне имя доносчика ты можешь.       Сквозь таящийся гнев у меня проступали искры безумия. Я буквально чувствовал в своей крови весь адреналин. Ощущал, как другая моя сторона, садиста и просто больного ублюдка, которому место в лечебнице, выбивалась наружу, желая полакомиться свежей душой.       Пусть кислота и не сожгла гортань солдата и не превратила органы в труху, но значительная часть кожного покрова на левой стороне его тела знатно испортилась. Запах этой кожи витал по маленькой комнате.       — Мне нужно имя того, кто рассказал вам о наших складах. Вы уже были практически там, так что обмануть меня херней, что вы направлялись не туда, не получится.       Голос от усталости и злости совсем охрип под натиском гнева, что бурлил в моих жилах.       — Мы получили пр-риказ не нап-п-рямую.       — Это я, блять, понимаю, вы простые солдаты. Кто ваш капитан? Кто отдал вам приказ, твою мать?!       Молчание так меня взбунтовало, что, взяв молоток в руку, я не раздумывая ударил им по пальцам врага, полностью кроша пальцы на правой руке.       С последующим криком я осознал, что мне нравится то, как он кричит. Так громко для этой комнаты, но я уже сходил с ума.       Со стороны было, наверное, еще зрелищнее. Я склонился над полутрупом на полу, покрытый кровью, с закатанными рукавами рубашки, на которую попали брызги. Мои предплечья уже имели бордовый оттенок, можно даже сказать, почти коричневый. Пятна крови скрыли все татуировки на моих руках. От меня несло почти так же, как от умирающего скота перед глазами. Хотелось завершить уже это все.       — Гори в а-а-ду, сукин ты сын. Я ничего вам не скажу. Ни-и-и я, ни другой солдат. Мы уже наслышаны о тебе. Знаешь, как тебя называют у нас? «Жнец». Но мы не боимся тебя. Так что иди нахуй со своими словами об освобождении, я ничего не скажу. Пусть ты и возомнил себя ужасным чудовищем, но гнев моего босса ничуть не меньше твоего.       На последних словах нож уже вошел по самую рукоять, но прямо в сердце. Сука.       Я поднялся с колен как какой-то мученик.       Эти предатели мне уже по горло. Уверенность, что про склад сказал кто-то из своих, была стопроцентной. Во-первых, он был скрыт в холмистой местности, без точных координат его сложно найти. Во-вторых, бирмингемцы напали, когда была смена поста. Значит, им сообщили точное расписание охраны.       Дверь со скрипом открылась, но я даже не повернулся в ее сторону. Лишь смотрел на труп предателя, чтобы вбить себе в голову идею изменить весь этот бардак в мафии. Крыса на крысе; они плодятся со скоростью света, и это невозможно остановить.       Ричи встал возле меня, со всей своей напускной холодностью, с каменным выражением на лице.       В этом мы с ним были разными — если по мне могли сказать, что я ощущаю в данный момент, от гнева до маниакальной одержимости творить херню, то по лицу и вообще языку тела моего брата никто ничего не понимал.       — Мой еще дышит, — констатация фактов — Ричард умел держать себя в руках.       — Он что-нибудь сказал?       Я повернулся в его сторону всем телом, а брат рассмотрел меня своим сканирующим взглядом, стараясь понять, что со мной.       — Хватит пялиться, Ричард. Твой что-нибудь сказал?       Тот лишь молчал.       — Твою мать!!!       Взяв пистолет, я направился в сторону комнаты, где пытали другого солдата. Его вид был тоже потрепан, но не так, как у моей жертвы.       Пуля в голову и больше ничего.       Засунув пистолет в кобуру, я вышел из комнаты и вместе с Ричардом направился дальше по коридору в гостиную, где оставались наши солдаты.       Злость, что бурлила в моих жилах, никак не могла уйти к чертовой матери. Она приросла ко мне с тех пор, как начались все эти набеги и побеги. Чаша с каждым днем все наполнялась и наполнялась эмоциями, и отнюдь не радужными. И сейчас, когда я вошел в гостиную и увидел, как те, кто должен был быть на страже, на своих гребаных постах, стояли и курили возле окна, чаша переполнилась.       Какого хера.       — Хули вы курите, а не охраняете периметр? Вы тут, блять, для мебели? Прикурить вздумали, пока мы с братом занимаемся всей грязной работой?       Все сразу засобирались на свои места. Никто не смотрел мне в глаза, никто не поднимал головы.       — Они даже боятся смотреть тебе в красные глаза. Забавно. — Ричард уселся на диван, распластавшись на нем.       — Нихуя они не красные, что ты несешь?       — Да ладно тебе, Том. Ты стольких переубивал, перерезал, пристрелил собственными руками, что кровь всех теперь отпечаталась в твоих глазах. Поэтому они и не смотрят — вдруг ты проклятие нашлешь.       Последняя реплика была произнесена со смешком. Таким редким для младшего брата.       — Если я не, как ты сказал, переубиваю, прирежу, пристрелю собственноручно — спокойно спать не смогу. А то, что вы все видите красные глаза, лишь долбаный отсвет с улицы.       — Ты и так делаешь слишком много. Когда ты хоть в последний раз брал шлюху и выпускал пар? Позволь мне взять часть ответственности, Том.       Он наклонился корпусом, облокотившись на колени, и всмотрелся в меня холодными глазами, пытаясь убедить в своих словах.       Сняв пиджак со стула, я подумал, что возможно Ричи и прав. Отдыхал я крайне мало, и если удавалось поспать три часа за сутки, то это можно было сравнить с наслаждением, — что уж говорить про походы в наши бордели. Последний раз, когда мои руки касались женской задницы, был месяц назад.       Вновь посмотрев на брата, увидел решимость в его глазах. Таких же, как у меня. Пусть мы и были разными по характеру и умению показывать эмоции, но по внешности можно было сразу сказать, что мы братья.       — Поехали домой, отец будет ждать доклада. И я хочу поскорее смыть с себя все это дерьмо. Чувствую, что уже коркой покрываюсь, а здесь душевая херня.       Ричард лишь кивнул, но я заметил в мимолетных движениях и невидимых для других эмоциях, что прятались в глубине брата, усталость. Ему самому надо было отвлечься от всех этих пыток.       Остановив его, взявшись за предплечье, где под пиджаком и рубашкой была татуировка «Volo della morte», подождал, пока он возьмется за мою руку. В том же месте.       У всех членов нашей мафии на левом предплечье была татуировка рогатой змеи на черепе. Змея — это мы, череп — все остальные.       — Мы идем за всеми.       — Мы идем за всеми.       Это было как гребаное обещание отомстить всем за то, что считают нас слабее, не способными защищать свои собственные земли и семьи. Месть за убийства наших. Мы будем упиваться их мучениями от наших же пыток. Будем смотреть, как собаки налетают на их туши и отгрызают по кусочку, набивая свои брюхи, а головы будут висеть на копьях, расставленных вдоль стен моего собственного дома.       Я ухмыльнулся и закинул руку на плечо Ричарда.       — Приказ, — все солдаты, которые были в зоне слышимости, повернули на нас свои головы, — отрубите этим двоим трупам головы, а на телах оставьте наше клеймо. Позднее сообщу Антонину, чтобы организовал их доставку обратно домой. Эти ублюдки должны понять, что тех, кто ступит на нашу территорию, будет ждать смерть с косой в лице меня.       — Да, капо.       Блять, обращение как в итальянских семьях. Не любил я его, хотя в прошлом наша семья и имела связи с итальянцами, оттого и некоторые бывшие боссы были женаты на итальянках или же сами носили итальянские имена. Но я еще не правил мафией, поэтому называть меня «капо» было кощунством по отношению к отцу.       Мы с Ричардом вышли на улицу и я наконец смог вдохнуть полной грудью. Квартира находилась почти на границе графств Большой Лондон и Хартфордшир, где и находился наш особняк, ехать было недолго. Как же я устал.       Не было желания вести машину, поэтому, устроившись на пассажирском сидении моего же мазерати, дал добро Ричарду сесть за руль. Его глаза загорелись.       Хоть какие-то эмоции.       Ему было уже девятнадцать, на шесть лет младше меня, но он все еще был ребенком в душе, где-то там, в глубине. Я надеялся на это. Не хотел, чтобы «Volo della morte» стала для него тем, чем стала для меня — только убийствами и пытками, что заполняли всю жизнь и мешали спать.       Отъезжая от места, я понял: клеймо «Черасте» было не только на трупах, но и на мне.