«Мои глаза в тебя не влюблены, Они твои пороки видят ясно. Но сердце ни одной твоей вины Не видит, и с глазами не согласно». Уильям Шекспир
В комнате наблюдения слишком много людей для обычной «оценки» омеги. Сегодня все иначе, все совершенно не так. Потому что сейчас Чонгук стоит на коленях, его руки болезненно держат за спиной, чтобы на всякий случай, не позволяя шевелиться, хотя он и не может, а голову направили на кровать, чтобы смотрел, не смел глаз отвести, ни секунды из происходящего не пропустил, получал свое наказание сполна, насладился им в высшей степени. А они все ни черта не понимают, не догадываются, что сейчас с монстра его цепи срывают, пробуждают ту ярость, которой ещё никто никогда не видел, которую он тщательно подавлял всегда в себе. Он вырвется и им не жить, сами наказания получать будут, и никто не сжалится, потому что они этого тоже не сделают. Да, его ложь всплыла, и от этого в голове отвратительные мысли, очень страшно смотреть на кровать, хочется ошибаться, хочется не видеть этого, не может поверить в эту невероятно жестокую реальность. Чонгук жестокость всегда любил, но не сейчас, когда знает, прекрасно понимает, но все ещё не желает осознавать, на кого она обрушится. А главное из-за кого… Дверь открывается, но он не может даже повернуть голову в ее сторону, лишь слышит буйное поведение, как сопротивляются, мычат, потому что, по всей видимости, закрыли чем-то рот. И Чонгук уверен, на все сто процентов убежден, что его кошмарные мысли подтвердились. Хочется, чтобы это был кошмарный сон, чтобы после него, очнувшись, он собрал младшего в охапку и увез подальше, спрятал от всех мразей, что посмели протянуть к нему свои руки, что посмели обидеть. Мысли эти в голове не укладываются, кажутся невозможными, слишком невероятными, потому что так не должно было никогда случиться. Страх пронзает все тело, разочарование за самого себя смешивается с ним. Чонгук пытается, но совершенно не может шевелиться, его собственное тело не слушает, не подчиняется. Внутренности медленно, но верно закипают, монстр пробуждается, раскрывая вечно красные от ярости глаза. Как смог оставить без присмотра? Почему не уберег? Почему так сглупил, оставив сокровище в свободном доступе – заходи и бери? Заводят его драгоценного мальчика, что въелся в самое сердце – не вытравить, перед которым только на коленях стоять, выполнять любые прихоти, подчиняться. Того, кто позволил называть своим не так давно, кто тоже присвоил себе этого альфу, который чудесным образом меняется рядом с ним. Чонгуку не нужно даже напрягаться, чтобы учуять его, почувствовать всеми внутренностями, что так остро отзываются на его присутствие. Его альфа внутри реагирует моментально, он узнает из тысячи, из миллиона. Сколько бы похожих не показали, найдет с закрытыми глазами. Ему делают больно – Тэхен шипит, не показывает никому, что слабее, что хочется расплакаться, потому что никогда прежде он не ощущал ее так остро, эту боль. Чонгук находит силы дернуться в сторону, потому что даже инстинкты кричат о защите своего, о желании оторвать эти грязные руки, что прикасаются, делают больно, но оказывается придавлен к полу, чтобы не смел и с места двинуться. Внутри все закипает сильнее в одно мгновение, он не позволит, никогда и никому не разрешит прикоснуться к нему, опорочить эту чистую душу, тело, которых сам не касался до сих пор, оберегает. Но собственное тело не поддается всецело контролю, феромоны подавлены, он не может совершенно ничего сделать сейчас, никак не использовать собственную силу, ее в клетку упрятали временно, держат под замками, что пытаются расшатать. В состоянии лишь смотреть на своего особенного, который изо всех сил упирается ногами в пол, пытается вырваться, не позволяет ничего с собой сделать, не позволяет вести вперед. Он растерян, ничего не видит и не может кричать, глаза и рот закрыты. Но Чонгук уверен, что ему страшно до ужаса, что хочется спрятаться от всего этого грязного мира, найти защиту… А она вот здесь… сидит на коленях… наблюдает и ничего не может сделать… — Я вам всем кишки повырываю, если причините ему боль, — еле шевелит губами, говорит совсем тихо от того, что в горле сухо. — Уничтожу, — как мантру. — На части разорву. На него переводят взгляды несколько человек, в том числе Глава – они все искренне удивлены, что Чонгук способен говорить. То, что ему вкололи, препарат созданный специально для таких альф, которые несут опасность, угрозу, которых нужно усмирить. Для чистокровных, сильнейших. И вероятность перебороть его – несколько процентов из ста. Но он смог вернуть власть над языком, а следовательно есть возможность, что сможет и над всем остальным телом. Невероятное создание. Лучший из лучших. Жаль вот только, что так провинился. Из-за какого-то омеги… Что ничего в этом мире не стоит. — Ты сиди и наблюдай, — голос злой, суровый. Это был приказ. — Это твое наказание за твою ложь. Этот омега пройдёт через это только потому, что ты осмелился солгать мне! — выделяет последнее слово. Его слышат все, в том числе и сам Тэхен, замирая на мгновение от голоса, что словно режет живьем, как и все присутствующие. — Поэтому теперь сиди и наблюдай, как этого чудесного мальчика будут трахать другие, — не выдерживает, хватает альфу за подбородок, чтобы смотрел исключительно на него, больно сжимает челюсть, но тот ничего не чувствует, привык с детства. — Как будут рвать его изнутри, доберутся до самой души, — глаза становятся бешеными, яростными. — Чтобы больше никогда не оступался, не забывал правил нашего клана, своего воспитания. А Тэхен готов потерять сознание от услышанного. Не верит, что это действительно происходит именно с ним, что сейчас он подвергнется насилию, что судьба играет с ним так грязно. Его не волнуют слова о лжи, о наказании, потому что единственное сейчас чувство, что испытывает – страх за собственную жизнь. Он чувствует, что его куда-то хотят толкнуть, все еще упирается, сопротивляется, не позволяет, понимает, что если сейчас окажется на горизонтальной поверхности, не сможет больше вырываться. Чувствует, что людей вокруг много, чувствует, что все они альфы… Но не чувствует одного единственного, который уже сутки не объявлялся, куда-то неожиданно исчез, что не похоже на него. Внутреннее чутье подсказывает ему, что слова были адресованы именно ему, его самой сильной защите, его невидимому щиту, его преданному мужчине, что дал обещание всегда оберегать и не причинять боли. Хочется разреветься от накатывающей истерики, паника давно его накрыла вместе с ужасом. Но перед закрытыми глазами мысленно вырисовывают чужой образ, надеются до последнего, ждут, когда же спасет… Омеги, к сожалению, в большинстве своем слишком слабы перед альфами, а когда их несколько, то и говорить не о чем. Поэтому чужое тело оказывается на кровати, с силой прижатым к ней грудью. С него снимают сначала только повязку с глаз, чтобы мог лицезреть того, по чьей вине сейчас находится здесь, хоть его изначально и спасли от этой участи. Спасли, чтобы обречь на еще большее страдание… Глаза привыкают к приглушенному свету, начинают бегать по комнате, здесь около десятка людей, и Тэхена пробивает дрожь от очередного осознания происходящего, потому что каждый раз все хуже и хуже. Он натыкается на того, чье сердце бережно хранил уже неделю, кому поверил окончательно, кого называл своим. И теряется снова, еще больше, пока слезы безмолвно скатываются на постель, потому что… Потому что у Чонгука сильно разбито лицо, оно все в крови, он стоит на коленях, его держат несколько альф, прижимая к полу, свернув руки за спиной, а в глазах чистый ужас, страх. Тэхен не понимает, почему он не шевелится, почему не пытается встать, защитить его… Там в глазах влага собирается, как и у него самого, читается сожаление и боль, но все ещё не встает на его защиту. Почему? Почему не защищает?! Он ведь обещал… Обещал, что никогда не даст в обиду, не позволит ничему плохому с ним случиться. И ему поверили… Искренне, от чистого сердца. Тогда ради чего все? Ради чего были эти чертовы обещания? Получается, что они и не стоят вовсе ничего? Тэхён знает прекрасно, насколько силен* * *
Сердце замерло, за омегу страшно до ужаса, потому что в себя не приходит всю дорогу. Чонгук смотрит на него, пока сидит на заднем сидении, уложив его голову себе на колени, и боится даже дышать. Боится, что он больше не откроет глаза, не посмотрит на него своим океаном, в котором Чонгук каждый раз тонет с удовольствием. Тэхен будто больше не с ним, не в этом мире. Дорога занимает полчаса, которые проходят слишком долго, слишком мучительно, хочется убить даже Сухо, что сидит за рулем, потому что едет медленно, и не важно, что нарушают все правила дорожного движения, что скорость под сто восемьдесят. Этого недостаточно! Слезы, что снова собираются в уголках глаз, не успевают сорваться вниз, их вытирают рукавом рубашки, озвучивается лишь шмыганье носом. Чонгук впервые в жизни настолько сильно боится, переживает за кого-то, боится потерять. Он за него жизнь отдаст, не пожалеет. Лишь бы не пострадал слишком сильно, лишь бы все было поправимо. Не переживет, если не. Потому что этот мальчик особенный, этот мальчик его. Машина с визгом останавливается у большого дома, что огорожен высоким забором – не осмотреть ничего внутри. Чонгук выходит из машины, берет на руки омегу и без разрешения проходит на территорию, почти сразу же сталкиваясь с владельцем дома, который, услышав остановившуюся машину, поспешил проверить, кого принесло. Мужчина смотрит на него угрожающе, предупреждающе, он не позволит пройти этому человеку туда, где живут спасенные жизни. — Нам нужна твоя помощь, — Сухо говорит сам, потому что знает, что Чонгук этого не озвучил бы, у него сейчас одна забота, и она на его руках. — Кто это? — Юнги ничего не понимает, но таким альфу не видел никогда. Чонгук весь избитый, помятый, измученный. Его глаза красные, и никто бы никогда не подумал, что от слез. Этот альфа выглядит совершенно иначе, словно и не он вовсе. — Мой омега, — ошарашивает. — И ты должен помочь ему, иначе жизни лишишься не только ты, но и все жильцы этого дома, — а от этих слов сразу становится ясно, что все еще он. Такая просьба даже не удивительна, ведь это и не просьба вовсе, а приказ. Юнги смотрит на омегу в чужих руках, доходит взглядом до бедер и его глаза расширяются. Брюки пропитаны кровью насквозь. Он кидает только фразу «за мной» и спешно идет в дом. Сейчас тут лишь пара человек, потому что остальные ещё на работах, но и их нужно обезопасить. Он ловит Чимина, что хотел пройти на кухню и отправляет обратно. Приказывает вернуться в свою комнату, как и остальным. Его слушаются сразу же, не задают никаких вопросов, потому что знают, что просто так альфа бы не был на взводе, не приказывал бы им. Все успевают скрыться до того, как в дом войдут двое мужчин, которых с легкостью могли узнать некоторые, а особенно Чимин. Юнги ведет их в одну из комнат на первом этаже, та оказывается оборудованной под медицинский кабинет, ведь у него самого есть медицинское образование, да и в этом доме такое место нужно обязательно, без него не обойтись никак. — Клади его на кушетку и приспусти его брюки, — в этот момент сам надевает перчатки и обрабатывает руки. Чонгук напрягается. — Мне нужно посмотреть, насколько все серьезно, — стреляет недовольным взглядом. Чонгук слушается, но не отходит от омеги, следит за каждым действием мужчины, еле держит себя в руках, когда тот лезет туда, куда запрещено. Юнги взволнованно поднимает на двух альф взгляд и сдавленно спрашивает: — Кто это сделал? — Юнги ни у одного из омег в его доме не наблюдал настолько ужасных последствий, повреждений. После этого вопроса кабинет начинает заполняться чужим густым запахом, давящим, подчиняющим. Чонгук приходит в ярость только от одного упоминания, но он к ним ещё вернётся, каждый расплатится за содеянное. Становится ясно одно – все слишком плохо, слишком серьезно. — Чоны, — произносит с гневом. Он каждого на мелкие части разорвет, живьем все это делать будет, чтобы слышать, как мучаются, страдают, умоляют не делать, как плачут. Они все глупцы, не послушались, а их ведь предупредили. И они поплатятся. Собственную жизнь отдадут. Чонгука накрывает, он не может держать себя уже в руках, этой ненависти внутри слишком много, все эти чувства уже до краев заполнили его, вытекают, несут смерть. — Ему нужно в больницу, я не смогу ему помочь, там… надо зашивать, — он в этом уверен. — Вызывай нужных врачей сюда, делай, что хочешь, но из этого дома его ни в коем случае нельзя вывозить, — альфа глаза закрыл, сжимает и разжимает кулаки, дышит тяжело. — Деньги – ничто, я все оплачу, но за пределами этих стен ему сейчас небезопасно. На него смотрят две пары глаз с шоком, потому что это слишком… сложно. Нет, это возможно, но займет много времени, ведь нужно привезти оборудование, нужно слишком много всего, его нужно обследовать. Это понимает даже Сухо, но вот Чонгук… Сейчас даже страшно говорить что-то против. Юнги уже хочет открыть рот, чтобы что-то сказать, но его останавливают, не дают озвучить. — Ты, — поднимает взгляд на друга, а тот тушуется под ним, задерживает дыхание. — Будешь его охранять, — приказ, сочащийся чистой яростью, ненавистью, желанием убивать. — И не дай бог, кто-то ему навредит, — запах становится все гуще, слишком давит. Юнги уверен, что его почувствовали уже все в этом доме, пока самому хочется сделать глубокий вдох чистого свежего воздуха. — Я убью каждого, собственными руками кислород перекрою. Сухо лишь кланяется, опуская взгляд в пол, принимая приказ, потому что просто не может не сделать этого. Альфа выходит, оставляя своего ангела на тех, кто точно ему поможет, кто сможет оказать нужную помощь, а сам… Сам идет отнимать жизни, раздавать наказания. В кабинете ждут, когда машина уедет, а после тревожно переглядываются. — У тебя есть проверенные люди? Которые сейчас сразу же смогут принять его и сделать все? — Сухо хватает плед, что лежал на кресле, расправляет его и накрывает бессознательного омегу, получая кивок. — Звони и поехали быстро. Юнги смотрит на парня неверяще, не понимает, как у него смелости хватает идти против приказа того, кому служит уже не один год. Сам он вряд ли бы решился на такое, но это действительно лучший выход. Опасный, но лучший. И если Чонгук об этом узнает… то им несдобровать. Юнги набирает нужный номер, открывает дверь, придерживая, чтобы вышли с парнем на руках, и решает вопрос очень быстро, выходя из дома. — Нас ждут, — спешит к забору, к машине, чтобы помочь усесться вместе с парнем на заднем сидении. — Ехать десять минут. — Хорошо, нужно делать все быстро. — Он может вернуться? — Юнги смотрит с неким страхом на альфу через зеркало заднего вида. — Нет, его не будет около суток, я уверен, но все-таки рисковать и медлить не стоит. Всю дорогу Юнги даже не думает, зачем это делает, почему помогает Чонгуку, потому что уверен, что этот омега ни в чем не виноват, что помогает ему, а не его альфе. И поражает лишь тот факт, что Чонгук назвал его своим, то есть у него есть омега. Омега… Свой… Человек, который всегда их ненавидел, использовал, как вещь, ни во что не ставил, признал кого-то? И ведь понятно сразу, что это дело не шуточное, потому что в глазах видно было страх, как переживает за жизнь, за состояние. Единственное, что вызывает вопрос, это его отношение к этому хрупкому созданию. Чонгук относится к нему также жестоко? Обижает его? Насилует? Эти вопросы в голове так и крутятся, желают быть озвученными. Потому что никогда бы в жизни не поверил в такую новость, если бы услышал от кого-то, что этот жестокий альфа обзавелся омегой. Чонгук на такое никогда способен не был, в нем ни грамма нежности, заботливости. Он монстр в человеческой шкуре. Несовместимо. Но он спросит все позже, потому что сейчас они останавливаются у больницы, выходят и спешат к врачу, который каждый раз помогает Юнги с омегами, который знает, что делать, ведь он профессионал своего дела. Все происходит быстро, суматошно, но Сухо всегда рядом с парнем, ни на шаг не отходит, потому что у него был приказ. Задает вопросы, напоминает о том, чей омега перед ним, и что будет в случае неудачи, если сделает что-то неправильно. Сухо тоже свое дело знает, как и Чонгука, который позже все равно узнает от него лично, что ослушались, сделали по своему. Но пусть лучше получит за неподчинение, чем они потеряют время, которое может стоить омеге даже жизни. Чонгук потом будет ему благодарен, в этом уверены. Этот омега действительно волшебный, слишком ценный, потому что только он может изменить альфу, у которого в глазах появилось что-то новое, чистое, и все благодаря ему. Сухо прекрасно понимает важность этого человека, не позволит ничему плохому случиться. Сейчас, пока нет Чонгука, он его защита. Но из головы невозможно выкинуть мысли о том, что будет дальше. Потому что такое не прощают… не забывают. Но это уже не его дело, за этим он понаблюдает позже со стороны. Тэхена осматривают, не выражая никаких эмоций, хотят забрать на более подробное обследование, но этого сделать не дают, потому что все делает исключительно под наблюдением личной охраны. Врач неохотно соглашается, позволяет присутствовать мужчине везде, вне зависимости от интимности процесса. Накладывать швы в таких местах – кропотливая и длительная работа, но ее выполняют под контролем альфы, который в некой степени отвлекает. Тэхена хотят оставить на сутки в больнице, чтобы наблюдать, но разрешения не получают. Юнги извиняется перед мужчиной, просит приехать домой, чтобы вечером осмотреть омегу, на что получает неохотное согласие. Время, которое можно провести с семьей, вынуждены проводить на дополнительной работе, которую могли выполнить в стенах больницы, это не может радовать. — Вероятнее всего у него шок, — говорит Юнги уже дома, когда помогает уложить омегу в одной из комнат. — Его организм сейчас, так сказать, защищает его от внешнего мира, от пережитого. Он проспит еще долго, до утра точно, — вздыхает, падая в кресло у кровати. — Но тебя я попрошу не высовываться из комнаты, ясно? — кидает недовольный взгляд на альфу, которого не очень рад видеть в своем доме, не желает позволять оставаться здесь, нервировать омег своим присутствием, но знает, что не может выгнать, потому что он охраняет этого парня, а его ведь не выгонишь… — Ни один человек, живущий в этом доме, не должен увидеть тебя. — Меня никто из омег не знает, — альфа смотрит на парня, который очень тихо дышит, его грудь почти не вздымается, и чувствует лишь сожаление. — Я не кручусь в этих делах, у меня другая работа, а к омегам, продаже и прочему я отношения никакого и никогда не имел, — вздыхает сам, устав от этого дня. — Думаешь, Чонгук бы оставил меня рядом с ним? — Меня это не волнует. Мне плевать к чему ты отношение имеешь, а к чему нет. Ты альфа, а омеги этого дома не привыкли наблюдать в этом доме хоть кого-то, кроме меня, — а в голове мелькает образ одного особенного для сердца парня, который больше всех, наверное, боится сейчас и ничего не понимает. — Просто сиди здесь, я приду сам. Хозяин дома встает с места и выходит, позволяя занять нагретое место другому. Сухо отчитывается Чонгуку сообщением, что Тэхен в порядке и сейчас спит, и, не получив ответа, убирает телефон во внутренний карман пиджака. Альфа сейчас занят, и даже представлять не хочется, что за мясорубку он устроил.* * *
Стук тяжелых ботинок при шаге заставляет дрожать от страха, погружает все тело в неконтролируемый ужас от грядущего кошмара, что вот-вот обрушится на провинившиеся головы. Альфа ступает нарочито медленно, запугивает еще сильнее, хотя вроде ничего особенного и не делает. Ах, точно, он ведь сейчас вот-вот наступит на чужую руку, а может быть ногу, кто знает. В помещении все пропитано его личным запахом, давящим, говорящим о дикой, животной ярости, предупреждающем о приближении смерти. Конец совсем близок. Но есть и те, кто не боится, смотрит прямо, не опуская глаз, не моля пощадить. Но именно для тех, кто все еще верит в свое спасение, Чонгук устроит фееричное шоу. Только сначала разберется с другим, не менее фееричным. Альфа, что распят на полу, не может сдерживать слез, не может прекратить верещать от пронизывающей боли, молит остановиться, просит прощения. Разве его прощение вернет время назад? Чонгук впервые по-настоящему оценил это место, где сейчас получают боль альфы, а не омеги. У этого подвального помещения особенный интерьер, а пол, застланый светлым, мягким, бархатным ковром, окрасится морем крови, впитает запах, ведь он всегда здесь был особенный, полный похоти и боли. На лице Чонгука подобие улыбки – бешеный оскал, а в глазах искры разгораются, превращаются в пламя, что разгорается все больше с каждой секундой. Там черти пляшут. В его руке кувалда, конец которой повидал уже много жизней, он в расслабленном жесте качает ею в руке, наслаждаясь зрелищем, прекрасной картиной, которую создал, прибив чужие ладони к полу, раздробив кости на мелкие кусочки, чтобы пробить бетон. — Так мне нравится больше, — голос – лезвие ножа. — Будешь знать, где держать свои руки нужно, — разворачивается к ведру, что принес с собой, и достает из него большой кусок сырого мяса. — А, забыл, тебе это больше не пригодится, — склоняет голову к плечу, ухмыляясь. Он присвистывает, трясет куском в воздухе, подзывая к себе двух четвероногих любимцев. Те виляют своими длинными хвостами, вывалив языки, пуская слюни с массивных челюстей. Черно-белый стаффордширский терьер лает на него, торопя хозяина, чтобы скорее дал угощение, и Чонгук усмехается, смотря на пса с предвкушением. Шезму – его любимчик, которого он самолично выкармливал с бутылочки, воспитывал, чтобы позже он верно служил ему, как ни один человек не может, чтобы только его команды слушал, повиновался, был верным другом. Второй – тигровый, сидит смирно у ноги, виляя хвостом, молчит, но в глазах желание вцепиться в кусок плоти, что хозяин держит в руке. Сет – его идеально выдрессированый драгоценный мальчик, подарок Сухо. Его же воспитанием занимался в основном кинолог, потому что в тот период времени, когда он появился у него, не было возможности заниматься этим лично так, как того требовало воспитание данной породы. Но итог прекрасен. Чонгук души не чает в них, а они ему преданы. Как он одному омеге. — Мне жаль, что вам придется это сделать, мальчики, — погладил бы каждого, да вот руки заняты. — Но только вы сможете принести такое количество мук ему. Чонгук осматривает каждого, кто наблюдает за ним, видит этот ужас в глазах, шок, неверие. Они думали, что у него все дома? Ошибались. Предупреждение не было услышано, его слова проигнорировали, понадеялись на Главу, у которого в глазах искреннее удивление. Даже не подозревали, кого вырастили. Все сидят со связанными руками и ногами, не сбежать, не закрыть уши, лишь могут отвернуться, закрыв глаза. Но это не поможет им, потому что фантазия сделает свое дело. Чонгук подходит к мужчине, что не может пошевелиться, потому что это приносит невероятное количество боли, присаживается меж разведенных ног, каждая привязана, одна – к ножке дивана, другая – к ножке кровати. Он трясет над ним куском мяса, заставляя Шезму прорычать, пока чужие глаза расширяются в еще большем ужасе. Раздробленные кости ладоней – малая боль, в сравнении с той, что предстоит ощутить. А может это и не так, может она одинакова, кто знает, но Чонгуку плевать, главное, что будет слышать крики, наслаждаться ими, как это подобие человека наслаждалось болью его омеги, вгоняя свой член, разрывая узкие, тугие стенки. Холодное мясо засовывают под трусы, игнорируют мольбы не делать этого, игнорируют плач. За причиненную омеге боль, они все поплатятся собственной жизнью, и это не шутки. Чонгук вообще такой себе шутник, над его словами лучше не смеяться, не пропускать мимо ушей. Он за каждую слезу спросит, за каждую капельку боли. Звучит команда «можно» и два пса срываются с места, пока хозяин усаживается на кресло, любуясь картиной, наслаждаясь оглушающими криками. Вечность бы слушать. Псы разрывают ткань, игнорируют истошные вопли, разрывают плоть чужого члена, борясь за кусок мяса. Их челюсти сильные, они сами жестокие, хватка смертельная. Чонгук бы закурил, да вот не курит, к сожалению или счастью. Но вопли не длятся долго, а это уже не весело. Альфа подходит к мужчине, видит, что глаза широко раскрыты, но не моргают. Склоняет голову к плечу, хмурясь. — Неужели, это было все, на что тебя хватило? — пинает ногой в бок, а реакции никакой. Он прикасаться к нему не хочет, проверять пульс не желает. Но и верить в чужую смерть тоже не хочет. Поэтому развязывает одному из сидящих руки и ноги, веля сделать это ему. Ответ – мертв. Чонгук усмехается, качая головой, опустив ее вниз. Надо же, как слаб оказался этот смельчак. Столько из себя строил, нависая над телом его мальчика, а в итоге что? Умер от шока, от количества боли? Слабовато. Он ведь даже не прочувствовал все свое уготовленное наказание. В голове что-то щелкает, на лице в момент отображается ярость. Пуля в висок тому, кого развязал, а после лишь пустота в голове. Тяжелый металл крошит все кости, заливая пол кровью, ковер окрашивается в красный, силы совершенно не заканчиваются, пока тяжелая кувалда раз за разом поднимается, нанося удар за ударом по всем частям тела. Чонгук обещал, теперь исполняет. Он крошит все кости, превращает в кашу, которую, увы не прочувствуют. А над этим ведь стараются, творят свое искусство. Ярость застилает глаза, перед собой видят лишь плачущего и кричащего от боли мальчика, что не заслужил и капли ее. Видят его и слетают с катушек, дробя череп, пачкая все вокруг брызгами. Этой ненависти так много, она вытекает, льется, как вода из переполненной ванны, перекрывает все чувства. Знание того, что Тэхен по его вине пострадал, приводит следом за собой в пустую голову мысль, что он больше не сможет быть рядом с ним. Чонгук кричит не своим голосом, пропитанным болью и сожалением, глубокой яростью, раздражением, безумием. Он обезумел окончательно, ощутив и на своем лице капли чужой крови. Его сильные чувства, его любовь к этому омеге, явили на свет монстра, защищающего свое слишком отчаянно, озлобленно, бешено. Тот, кто дарил ему тепло, трепетно касался, искренне улыбался, пострадал так сильно, что невозможно выносить это. В груди все сдавливает, там так больно… Словно тысячи иголок проткнули его лишь недавно родившееся сердце, которое не выносит этих ощущений, этих картин перед глазами, что стоят флешбеками, крутятся на постоянной основе, не позволяя переключиться на что-то, кроме ярости. Его лицо покраснело, рубашка намокла, а взгляд… он не человеческий, демонический. Каждому принесет здесь смерть, никого не оставит в живых, не пожалеет. Пропитает все здесь кровью, сам пропитается ею, но не выйдет из этой комнаты, из этого адского места, пока не остановит сердце каждого. Пока не уничтожит, убивая и в себе что-то человеческое внутри. Там почти ничего не осталось, они забрали все, что могли, втоптали в грязь, разорвали, сожгли, поиздевались как могли. Его душа черная, пропитанная ядом, ничего хорошего в ней больше нет, и пусть за это понесут расплату. — Иди сюда, ебаный ублюдок, — Чонгук хватает за волосы Главу, перед которым столько лет стоял на коленях, который с самого рождения уничтожал в нем все то хорошее, что было, что могли вырастить. — Посмотрите, вы думаете, он вас спасет?! — кричит, таща брыкающееся тело в центр, который весь в крови. — Он ни на что не способен, кроме как прививать детям страх, чтобы повиновались до конца своих дней, чтобы боялись даже взгляд поднять, — тянет за волосы, заставляя смотреть на себя, но не видит ужаса в глазах. — Ну же, попробуй надавить на меня, — рычит, не имея никакой возможности держать себя в руках, и швыряет мужчину в то, что осталось от предыдущего провинившегося. К этому человеку у него отдельная ненависть, она густая, копившаяся всю сознательную жизнь, достигшая своего пика. С ним быстро нельзя, нужно ломать медленно, мучительно, чтобы насладиться муками, криками, их нужно из него вытащить, знает ведь, что не позволит себе этот человек этого делать, но Чонгук заставит. Заставит умолять остановиться. Он помнит, как, будучи ребенком, просыпался по ночам от кошмаров, в которых раз за разом получал наказание ни за что. Просто таково их воспитание, такова жизнь тех, кто родился в этом чертовом клане, кто должен подчиняться, слушаться, беспрекословно выполнять приказы. Теперь Чонгук сорвал свои цепи, теперь он выместит всю свою злость, скопившуюся в нем, потому что заслуживают. Он не просто ломал его все детство, он ломал его всю жизнь, а теперь и посягнул на омегу. Не побоялся, что это будет последней каплей, не подумал о чувствах альфы, потому что их, чувства, не выращивают, ничего, кроме ненависти к омегам, кроме чувства отвращения к ним. Никто и понятия не имел, что ему так снесет крышу. А теперь он показывает себя во всей красе, что никому и в кошмарах не приходила. Это их ужас наяву. Чонгук тяжело дышит, смотрит на того, перед кем всю жизнь на коленях стоял, в глаза не смотрел, подчинялся, отчитывался. Прокручивает в голове все возможные способы, которые доставят ему боль, но каждый приводит к тому, что смерть настигнет быстро, а этого никак не хочется. В один момент на его лице появляется оскал, не предвещавший ничего хорошего. Он подходит к дивану, на котором лежит чемоданчик, что привез с собой, открывает его и улыбается безумно. На телефон приходит уведомление, но на это не обращают внимания, полностью погрузившись в свою месть. Он достает небольшую коробочку и возвращается к мужчине, что внимательно следит за ним, за его действиями. — Когда-нибудь снимал кожу скальпелем? — действительно интересуется, ему нужно знать ответ. Но его не следует. — Я задал тебе вопрос, — пинает в плечо, заставляя упасть в месиво из тела и удариться головой. Ему не отвечают. — В таком случае опробуешь на себе, — разозленный отсутствием ответа. Хочется измываться над ним долго, чтобы прочувствовал боль сполна, чтобы не умирал, пока не умрут все в этой комнате. Чонгук заставит видеть его, как умирает каждый, оставит напоследок, но не оставит без внимания. Грязный, но острый скальпель подносят к лицу, опираясь коленом в спину, между лопаток, чтобы прижать плотно к полу, свободной рукой вдавливают голову, и осторожным движением делают надрез, наблюдая за реакцией. Чонгук хочет видеть каждую эмоцию на этом лице, даже ту, которую сдерживают. Мужчина не шевелится, не показывает, как ему больно, поэтому альфа продолжает. Работа кропотливая, щепетильная, а он никуда и не торопится, у него еще шесть человек сидят связанные. Плавным медленным движением ведет вниз по скуле, чувствуя, как та напряжена, улыбается, снимая тонкий слой кожи, оставляя рану кровоточить. Чонгук делает это не в первый раз, но и не много практики у него было, но знает, что весьма неплохо орудует медицинским предметом. Руки чешутся от желания провести по артерии, заставить истекать кровью, захлебываться ею, но не может себе этого позволить. Мужчина под ним крепко сжимает зубы, хочется сломать ему челюсть, а потому в этом себе не отказывают. Мощные, отточенные удары прилетают в чужое лицо раз за разом, украшая его кровью еще больше, украшая синяками. Слышит совсем тихий звук, еле похожий на болезненный скулеж, и останавливается, усмехаясь. Не так уж и крепок этот альфа, не так сложно будет вытащить из него крики. Чонгук поднимает его за ворот рубашки и пиджака, не желая измазаться в крови, в которой самостоятельно извалял, и тащит к дивану, откидывая на него, чтобы опирался спиной на что-нибудь, чтобы был хороший ракурс для наблюдения продолжения. Он поднимает отброшенную ранее кувалду, смотрит на нее, а потом переводит взгляд на Главу, что прекрасно понимает его дальнейшие действия. С ним хочется мучительно медленно возиться, чтобы сам просил о смерти. Он замахивается и тяжелый метал бьет прямо по коленной чашечке, дробя ее. Но мужчина издает лишь болезненное длительное мычание, не позволяя услышать крик, который так и рвется из горла. Чонгук обещает, что дождется его. — Скажи, вы хорошо меня воспитали? — присаживается на корточки, глядя прямо в глаза, что неотрывно смотрят на него. — Тебе нравится видеть, кем я стал? — склоняет голову к плечу, наблюдая за тяжелым дыханием мужчины, и касается ноги, заставляя собраться в уголках чужих глаз влагу. — Больно? Прости, — давит сильнее. Он берет с дивана какую-то тряпку, похоже, это чья-то одежда, и с наигранной заботливостью вытирает кровь с лица. — Похоже, я разочаровал Вас, — печально надувает губы. — Как жаль. Возвращает собственный взгляд к глазам и усмехается, не может строить печальные гримасы, пока на самом деле искренне наслаждается происходящим. В руках снова оказывается скальпель, что был откинут на диван ранее, им ловко крутят в руке, рассматривая чужое лицо. Чонгук приставляет его к правому краю лба, давит не сильно, ведет до уха, а затем сворачивает к щеке, контролируя силу, чтобы не разрезать ее, доводит до уголка губ, надрывая его и улыбается. Делает со второй щекой то же самое, заботливо напоминая, чтобы улыбался вечно. Развязывает руки за его спиной и укладывает на колени, в очередной раз причиняя еще большую боль, что и так не исчезает. — Кто-нибудь знает детскую считалочку? — оборачивается на альф за своей спиной, и все дружно отрицательно кивают головой. — Ах, точно, — улыбается мужчине перед собой. — Откуда бы нам знать детские считалочки, детства то у нас ведь не было, — жмет плечами. — Ну, в таком случае, скажи мне ты, какую не жалко, — смотрит на руки, но ему все еще не отвечают. Чонгука это злит. Выводит из себя чужое молчание, заставляет беситься, а ведь он по-хорошему спрашивает. Это читается по его лицу Главой с легкостью, но он уже не успевает ничего сказать, потому что решение уже приняли, потому что Чонгук ломает кисти обеих по очереди, заставляя откинуть голову, стиснув зубы. Затем ломают его пальцы, медленно, со вкусом, изучая каждую эмоцию на лице. Поразительно, Чонгук искренне восхищается чужой силой, не позволяющей кричать. Первый вот сдался, орал, как девчонка, умолял слезно, а этот до сих пор еле звук издал. Он любуется гримасами боли на лице, наслаждается, ведь так долго мечтал. Звук ломающихся костей слышат все, потому что стоит гробовая тишина, потому что никто не кричит, все затаили дыхание. Чонгук смеется диким, ненормальным смехом, поднимаясь на ноги, специально задевая больную ногу альфы. Он разворачивается к остальным, чтобы выбрать следующего, но с ними так долго не развлекается, разве что совсем немного. Все затягивается на несколько часов, потому что про Главу помнят, не забывают и ему наносить увечья. Время – раннее утро, и это Чонгук понимает только из-за сработавшего будильника… Будильника, по которому встает не он, который стоит специально для его солнечного и искреннего, которому нужно поднимать свое хрупкое тельце на учебу. Чонгук осматривает двух альф, сидящих у стенки, те трясутся от ужаса, что их ожидает, глаза давно покраснели от пролитых слез, и они уже шепчут молитвы ему. Чонгуку. Лишь бы пощадил. Но только вот… Будильник этот не ослабил чужой гнев, а лишь наоборот. Напомнил о самом драгоценном в своей жизни, о том, кто, вероятно, сейчас спит самым крепким сном после пережитого ужаса, и лишь бы видел только прекрасные сны, лишь бы не снились ему кошмары. Не то чтобы о нем забывали, но альфа полностью отдался желанию мести, желанию убивать, происходящее немного перекрыло всплывающие картинки перед глазами. А сейчас снова стоят, четко и ярко, слишком болезненно. Запах, к которому, казалось, все привыкли, снова заполнил комнату, сделался еще гуще, сильнее, заставляя всех прижаться к полу, а кого-то задыхаться. Глава пошевелиться не может, его ноги переломаны в мелкие щепки, как и руки, а из живота сочится кровь, которую ни в коем случае не останавливают, чтобы умирал медленно. И он задыхается, жадно хватая воздух. Один из альф оказывается слишком слабым, не выдерживает чужого давления, и Чонгук понимает – чужое сердце остановилось самостоятельно. Одного упустил, не смог лишить жизни своими руками, что по локоть в крови, и это не фразеологизм, а прямое значение. Чонгук расслабиться не может, не может прекратить выпускать феромоны, но не обращает на это внимания, пока не слышит, что собственные псы, что все время находились здесь, скулят, прижавшись к полу. Давление немного ослабевает, но он не подходит к животным, потому что не может к ним прикоснуться, не может испачкать их в крови. Но он все еще не услышал воплей боли от Главы, что раздражает. Того ничего не берет. На часах восемь утра, и Чонгук чувствует усталость, чувствует острую необходимость оказаться рядом с Тэхеном, что теперь никогда близко к себе не подпустит, никогда не прикоснется так трепетно, как буквально два дня назад касался, пропуская сквозь пальцы чуть отросшие черные пряди. Сердце в очередной раз болезненно сжимается, а потому хочется поскорее освободиться, поскорее отмыться от крови, поскорее оказаться с ним рядом до пробуждения, чтобы было хоть немного времени побыть вблизи, пока не прогонят. Полюбившаяся кувалда оказывается в руках, чтобы, наконец, добить последнего целого человека здесь, а потом перейти к тому, кто еле живой. Чонгук заканчивает с ним быстро, так и не дождавшись мольбы от одного единственного человека, чье сердце больше не бьется, и покидает комнату, пропитавшуюся кровью. От металлического запаха уже тошнит, его слишком много, альфа перестарался. Он зовет за собой собак и направляется к парковке, где стоит его машина, ожидающая владельца. Ни одно сердце там, в комнате, больше не бьется, но вот Чонгука… почему-то все еще живое, а заслужил ли? Заслужил ли он жизнь, учитывая, сколько зла несет в этот мир? Он словно ее, эту злость, копит вместо всех, собирает, сохраняет, чтобы потом она выливалась вот в такие ужасы. Но почему эти мысли посетили его? Никогда ранее не думалось о подобном, он не сожалеет, но заслужил ли жить? А Тэхена? Его он не заслужил…* * *
Запах крови не вымывается, как бы не старался, лишь ослабел. Собственный родной запах смешался с ней, но не так, чтобы остро ощущать ее. Но Чонгук знает, Тэхен учует ее, поймет все без слов. Он входит в чужой дом без разрешения, потому что не считает это нужным, ведь тут тот, ради кого, кажется, живет. Потому что других причин, почему его сердце бьется, не нашел. На часах обед, но Чонгук слышит, что дом не пуст, стоят разговоры и смех, но они резко прекращаются, стоит почувствовать чужого, того, кто некоторым в кошмарах иногда снился. На альфу оборачиваются и резко замирают, пока тот осматривает каждого присутствующего, но не находит своего и просто идет в глубь, пытаясь учуять самый любимый запах, которого будто бы и нет. Омеги этого дома знают, что кого-то Юнги спас… не так, как их. Он ничего им не сказал о нем… О человеке, кто одним своим видом заставляет бояться. — Что ты забыл в этом доме?! — светловолосый омега вырос из неоткуда, появился прямо перед ним, загораживая путь. Альфе такое не нравится, не любит, когда с ним разговаривают в таком тоне, только одному человеку это позволено, и он сейчас находится здесь. Но Чонгук помнит, что этот дом не его, что сам попросил помощи, а потому не позволяет себе навредить хоть кому-то. Он молча обходит невысокого паренька, что кажется ему смутно знакомым, направляясь к нужной двери, потому что ощущает совсем легкий, еле уловимый запах своего родного. — Тебе туда нельзя! Как и находиться в этом доме! — а омега настырный, наглый, не чувствующий страха. Как можно держать себя в руках, когда ему не позволяют пройти туда, куда срочно нужно? Как не причинить боли? Но ситуацию спасают. Сухо распахивает дверь комнаты, в которую направлялись, и просит омегу пропустить его, называя того по имени. Чимин хмурится, недовольный положением дел, но пропускает мужчину. А сам Чонгук усмехается, вспоминая, за какую сумму был продан этот очаровательный малый. Он не интересуется у друга, почему знает имя омеги, почему тот так уверенно себя ведет, почему не пускал, он лишь входит в комнату и замирает на пороге, видя своего крепко спящего мальчика. Его хочется спрятать от всего этого мира, прижать к себе и никогда не отпускать. Залечить все раны, окутать нежностью и вниманием, хочется заботиться и любить. Но единственное, что ему дозволено сейчас сделать – упасть перед хрупкой душой на колени, склонив голову. Это видят двое, но только у одного в глазах шок, потому что мужчина, что так и остался в дверях, совсем не удивлен. И Сухо не считает нужным говорить, что только с появлением Чонгука в самом доме, когда был еще даже не у комнаты, омега, наконец, стал легче дышать. Тэхена состояние было не из лучших, но с присутствием альфы его тело словно почувствовало облегчение и безопасность. А что будет, когда он откроет глаза?