Согрей меня своим теплом

Вслед Аннушке свистели удивленные мужчины до того ошарашенные поступком, что на их лицах первые секунды читалось тупое недоумение. Один даже протер глаза кулаками, подумав, что это ему привиделось от усталости. Мужчины, стоило им только понять, что все произошло наяву, перекрикивались через дорожки и с пренебрежительным смехом нелестно отзывались о девушке. – Вот столичная порода, а, Василько?! В Московье все девицы на конях разъезжают? – щурился хозяин соседской избы, посматривая на своего собеседника. – Да вот уж бесовство, соседушка. Разбаловали девку. А то как же, бати нет, вот и не держит никто в строгости. Хоть бы села бочком, как полагается, дак нет вишь – что ни наесть по-мужицки, – Василько костерил Аннушку только в путь. – Поступи моя баба так, я бы выпорол. Точно тебе говорю – вы-по-рол. – И поделом. Поделом, Василько. Мужики снова вернулись к былому занятию. Чистили снег молча, только часто вздыхали от натуги и усталости, ведь, казалось, что снежные авралы до весны не сойдут. Замерзшие птицы чирикали наперебой, пока кружились от дома к дому и поедали упавшую с дерева рябину. Элайджа все то время простоял у забора на месте, откуда спровадил Аннушку. Доносились до него и соседское негодование, и злословие. Посматривали на него мужчины с настороженностью, однако между собой решили статного иностранца не обсуждать. В сознание Элайджи врезались слова о расправе над женщиной, которая нарушает общественный запрет да делает все по-своему. Четко представлялось ему теперь, как на главной площади окружат Аннушку и станут в нее пальцами тыкать, а после все оскорбленные за плети схватятся. Стало Элайдже не по себе от своего поспешного поступка: хотел помочь, но не подумал о порядках, что установлены в далекой незнакомой стране. Однако делать было нечего, кроме как вернуться в избу к Ратибору и надеяться, что Аннушку обойдут все злые языки. Внутри помещения настиг легкий морозец. Во все щели забился снег, немного завалилось внутрь из оконного проема. От окруживших сугробов изба быстро остывала внутри. Белая снежная стружка оседала на плоские поверхности, словно пыль. Слабый огонь в печи не мог отопить всю избу. Ратибор сидел на корточках перед топкой и подкидывал в нее поленья. Последняя в доме деревяшка отправилась в печь под раздосадованный вздох хозяина. Стоило Аннушке выйти со двора, как дядя решил, что прописанный ею постельный режим для восстановления не столь важен. От печи медленно разливался жар, пахнуло горящей древесиной. Каждое составляющее добавляло уюта. Ратибор подхватил близстоящий ухват, подвинул к себе горшок с охладевшей кашей. Он приятно улыбался, словно медитируя от бытовых моментов. По лицу бегали мерцающие огоньки – отблески пламени в печи. Они освещали светлую бороду с благородной сединой ближе к контуру лица. На вид жесткая и колючая, так и густоты ей не занимать. Держал Ратибор бороду опрятной, как и длинные волосы, собранные в пучок на затылке. Он был такой же светлый, как и Аннушка, хотя макушка будто бы отдавала рыжиной – быть может, это были всего-навсего отблески огня. Как и на бороде, на висках красовались тонкие серебряные волоски. От уголков глаз расходились тонкие полосы – морщины, образовавшиеся вместе с улыбкой. Можно было судить, что Ратибор неплохо сохранился для условий этого тяжелого времени. Кожа не морщилась, не была дряблой и белой, хотя эти признаки зачастую наблюдались даже у довольно молодых. От холода она лишь трескалась под глазами и с легкостью шелушилась, стоило только провести по ней пальцем. На вид можно было сказать, что Ратибору не больше тридцати, а также «на вид» добавить – он мог быть завидным женихом. Холостой, хорошо сложенный хозяйственный мужчина с глубоким взглядом медово-горчичных глаз оставался один на один со своей племянницей, потеряв и место, и жену, и уважение. Вероятно, Ратибор догадывался, что его жизнь после побега из Москвы теперь на волоске от смерти, но старательно отгонял мысли прочь и думал о том, что вызывало улыбку. Каша была подогрета. Изба наполнилась запахами крупы, молока и меда. Ратибор вытащил чугунный конец ухвата из печи, кивком пригласил Элайджу за стол, куда и поставил горячий горшок. Сели друг напротив друга. Гость угощался Аннушкиным творением, а хозяин разливал по кружкам ягодный напиток. Сладость от каши слилась с запахом терпкой горячей рябины. Ратибор достал небольшую деревянную бочку, из которой зачерпнул ложку меда и добавил в кружку. Он двигался не спеша, иногда прикрывая глаза и резко вдыхая от колющей боли в груди. Под широкой рубахой с глубоким до груди вырезом виднелась повязка, которая сдавливала и сохраняла в чистоте зашитую рану, – временное неудобство, с которым приходилось мириться. Мужчины какое-то время молчали, не чувствуя между собой напряжения. Каждый был погружен в свои мысли. Когда же горшок опустел, Ратибор улыбнулся: – Порой сделает Нюта эту кашу, и не нужно мне ничего больше. Знала, как порадовать дядю, так еще и жениха угостила. – Не жених я ей, Ратибор, – заметил Элайджа, встретившись со взглядом хозяина. – Это дело молодое. Хотелось бы мне, чтоб второй раз она по любви пошла, чтоб горя в браке не знала. Мой-то брат – отец ее – как полагалось, дочку в избе прятал, покуда избранника не нашел. Плакалась мне Нюта, что не хочет за него идти, но, сам понимаешь, тут у нас такие порядки, как бы мое сердце от этого не ныло. А опосля племянница и вовсе забыла, как плакать, – нескрываемое переживание читалось на лице Ратибора. Душа его за Аннушку болела больше, чем за собственную жизнь. Надеялся дядя, что с Элайджей она может счастья сыскать, а больше ему ничего и не нужно. – Я слышал, что у тебя тоже был жена в столица. Беда случилась по вина бояр. Знаю, что медведь тебя подрал, потому как Басманов все это придумал и подстроил. Смерти твоей ему нужно, так ему Царь поручил, – Элайджа решил, что нужно предупредить Ратибора, ведь кто предупрежден, тот вооружен. От известия лицо Ратибора потемнело, вмиг он будто бы постарел от сказанного. Сделав несколько больших глотков рябино-медового напитка и переводя дух, хозяин поинтересовался у гостя, хочет ли тот услышать всю историю от него. Элайджа прикинул, что Басманов на все со своей колокольни смотрел, немудрено, что и привирал во многом, чтоб его в кабаке не убили. Хотелось первородному разобраться, в чем же мог так не угодить Ратибор, в чем мысли его отличались от боярских. Элайджа показал свое согласие. Тогда Ратибор велел усаживаться удобнее, чувствовать себя, как дома, и слушать, поскольку рассказ будет долгим. Сам же он выволок из сеней деревянную заготовку саней, достал ящичек с инструментами и принялся за работу. Под ягодный напиток Элайджа стал вслушиваться в чужую речь в надежде, что поймет все сказанное.

***

На дворе стояло знойное лето. Настоящая засуха выводила людей из ритма. Народ изнывал, старался прятаться в тени с кружкой прохладного кваса. Однако работа простолюдин кипела. Палящее солнце не могло освободить крестьян от прополки земли, кузнецов – от вытачивания наконечников для стрел, а кожевников – от выделки изделий из кожи. Так тянулось изо дня в день. С первыми петухами просыпались холопы и отправлялись в поля, прозябали там всем семейством, срывали спины и мазали руки в земле, а, когда сил не оставалось, возвращались по своим местам. Очередной четверг привнес в размеренную жизнь бояр новых красок. Привилегированный народ, не знающий о работе, в этот день не сомкнул глаз от предстоящего события. Слуги на боярских землях суетились, чуть только солнце скрылось из-за белокаменных стен Московского Кремля. Для хозяев они готовили туалеты, собирали коней в недалекое, но важное путешествие. По меньшей мере восьми боярам предстоял сегодня изнурительный процесс: согласно велению Государя Великого Ивана собиралась Боярская дума. В семье Трубецких царило умиротворение и спокойствие. Федор Михайлович – глава семейства – остался при Кремле, как один из наиболее приближенных. Служилый князь и блюститель престола пользовался особым почетом при дворе и уже с вечера осведомил домочадцев, что будет решать особые вопросы. Домашние птицы только начали рвать горло, когда Ратибор уже был на ногах. Мужчина медленно передвигался по деревянному настилу, не желая будить спящую жену – Анастасию Федоровну. За дверью уже ждали слуги с несколькими вариантами кафтанов, платьев и ферязью. Такая роскошь и изыски были все еще чужды скромному Ратибору. Хотел он выбрать, что не привлекает много внимания, не блестит от золота и жемчуга, да только рекомендовали ему по-доброму выбрать наряд богаче, как в боярских кругах положено. Чтоб ворот кафтана до затылка возвышался, блестя от избытка украшений, чтоб рукава с тесемками висели до колен, да носы красных сапог, чтобы выглядывали при размеренной ходьбе. За что любили Ратибора слуги, так за то, что слово сказав, можно не бояться плетей. Прислушивался всегда молодой барин и благодарил уважительным поклоном до земли. Так и сейчас противиться яркому одеянию не стал, смекнул, что нищий костюм пренебрежение вызовет со стороны бояр. Что ни говори, а драгоценности прибавляли веса, хоть и ткани летние делали легкими. Стоял Ратибор и глядел, как самоцветы на груди переливаются, а в голове шумели мысли: «Уж не привыкать мне тяжесть носить: кольчугу носил, латы носил, мечи тягал, а костюм вынести не смогу? Что же я за боярин после такого? Да и негоже Федора Михайловича подставлять, дескать мы бедные. Только ишь пот ручьем струится, а ведь еще и не полдень. Ну, воевали и летом». Хотел было Ратибор отправляться, как окликнула его Анастасия. Глаза ее блестели от удовольствия, столь восхищалась она своим мужем, так рада была, что застала его в статном виде. Легкой поступью она подходила к мужу, застенчиво опуская глаза и руки, улыбалась. С позволительного кивка своего мужчины девушка потянула за ладони обратно в комнату. Попытка уединиться и скрыться с глаз слуг увенчалась успехом. Ратибор переступил порожек двери первым, после зашла и Анастасия, которая не отпускала его руку. Закусив губу, дабы сдержать игривую улыбку, она облокотилась на закрытую дверь. Ее шепот разоруживал сильного Ратибора, и он таял, словно ребенок, что получил от матери поцелуй на ночь. – Вы, дорогой муж, столь привлекательны сейчас. Глаза Ваши блестят, как и янтари на вороте, как солнце, что скоро проснется и начнет нещадно палить наши земли. Знаю я, что не смею Вас задерживать, но уж простите меня, милый мой, но так уж мне хотелось сказать. Теперь, бишь, до ночи Вас с папенькой не будет, – наконец Анастасия подняла на мужа влюбленный взгляд зеленых глаз и сделала шаг в его крепкие объятия. – Ты знаешь, Настенька, что для тебя я найду время, – тихо прошептал Ратибор, прижав девушку к себе всем телом. – Покуда жив я, мое сердце заводится твоими сладкими речами, женушка. Так теперича восполнился силами и готовь перед Государем предстать, а любовь твоя будет греть меня и беречь от нападок несогласных. – Любо мне слышать это, любо, – Анастасия подняла голову к лицу мужа и поцеловала в щеки с искренней благодарностью. – Ступайте теперь, Ратибор Михайлович, и покажите сердце, за которое я Вас люблю. Ратибор почувствовал, как ладонь любимой касается его груди, и сердце, словно по велению, запрыгало быстрее. В тишине, слушая гулкие стуки, Ратибор и Анастасия простояли не больше минуты. Девушка знала, что ее избранник предложил бы любому свое место в Думе, лишь бы сейчас продлить этот момент. Анастасия чутко убрала ладонь, поцеловала руки мужа и отправилась на лавку, провожая его взглядом. Окрыленный Ратибор выбрался из терема. Путь его лежал к Кремлю. Вопреки устоявшимся причудам бояр, юноша оставил коня во дворе, отвязался от сопровождения слуг, сославшись на то, что жене наверняка может понадобиться помощь, и заметил с улыбкой, что и совет тоже может пригодится. Преданные люди проследовали за Ратибором до самой калитки, пробежались за ним до соседнего двора. Лепетали, ссылались на обычай, приводили в примеры бояр из других семей, которые лишний раз даже ногу поднять не хотят. Однако Ратибор был непреклонен, а когда слуги стали донимать, то и показал свою другую сторону – строгость военного. Скомандовал он им отправляться обратно в терем, а сам отправился в назначенное место. Пустился быстрее из-за потерянного времени, шагал широкими шагами по мощеной дороге. От засухи пыль прибило к земле и стоило подняться легкому ветру или проехать лошади, как дышать становилось невозможно. Сапоги уже были далеко не красные, когда Ратибор ступил на первую ступеньку расписанного крыльца Кремля. У коновязи по правую руку крутился молодой конюх, совсем еще ребенок, ловко управляющий пригнанными лошадьми. Томительное ожидание созванных бояр сводило мальчишку с ума, поэтому он решил скоротать время, жонглируя яблоками. Стражники по обе стороны от дубовых дверей с металлическими ручками и замками недовольно покосились на мальчика; один даже стукнул концом алебарды, чтобы немедленно прекратить проказы. Конюх убрал яблоки за пазуху и встретил новую делегацию с радушной улыбкой. То была свита из трех слуг во главе с князем Иваном Дмитриевичем Бельским. Куда же без человека, за которого поручилась Боярская дума и сам митрополит Макарий со всем духовенством, когда тот чуть было не переехал в Литву? Осунулся воевода, побелел весь, словно смерть недавно воочию увидел. Слуги придерживали под руки, пока Бельский забирался по лестнице. Ратибор поклонился одной лишь головой и придержал дубовую дверь, пропуская уважаемого человека непосредственно внутрь. – Ааа… – протянул Бельский, – так ты тот введенный боярин. Слышал, что о тебе судачили в узких кругах. Заслуги твои, конечно, не перечисляли, такое ты из головы выбрось. – Так и о чем же судачили тогда, Иван Дмитриевич? – больше из уважения, чем из-за интереса, спросил Ратибор. – Дак есть ведь о чем. Анастасию Федоровну в жены взял, а ведь у нее жених был. Иностранец, красавец, ума палата, а главное – родовитый. А ты? Из родственников только брат-пьяница. Про родителей ни слухом, ни духом. Служил хорошо? Так и что же? И я служил хорошо. Мы в Казанском походе и не то вытворяли. Рукастый? Ну так ведь ты мужик, а не баба. Ну, и просто смешно, – сердце! – тут Бельский остановился и расхохотался, что по пустым коридорам его смех разнесся еще на несколько саженей. – А я вот без сердца, но не жалуюсь. И жена моя, Марфа Васильевна, тоже. Бельский продолжил вышагивать по коридорам, изредка склоняя голову перед знакомыми из стражи. Чувствовал он себя в Кремле, как дома. Шел важно и неспешно, выставляя напоказ богатство одеяния, а также свои пышные усы, которыми точно гордился не меньше, чем своим успешным браком. Шаги отражались от пустых, но расписанных в лучших традициях цветами и затейливыми узорами, стен. Вибрация заставляла дрожать свечи на ажурных подсвечниках, прикрепленных между оконных проемов. Бельский деловито посматривал из окон на площадь и усмехался. Он и правда думает, что его самодовольство и явное самолюбование через отражение на плохом стекле не заметны идущему за ним Ратибору? Проходили мимо широких дверей, наличники которых были пестры не меньше, чем одеяние бояр и росписи на сводчатых потолках. Декоративные рамы источали богатство и изящество. Как и на дверях, так и на окнах, каждая выемка была расписана золотом. Завитки создавали разные композиции. Над одной из дверей, что защищала вход в палаты, красовалась громоздкая работа настоящего мастера. Композиция увенчана сплетением косы с листьями декоративного дерева, а внутри – невероятной детализации птицы. Нередко, проходя мимо распахнутых ставень на богатых домах, можно было заметить похожий ансамбль декораций. Благородный соловей был символом мастерства и талантливости, поэтому каждый хотел увенчать им свой дом. Возле стен, бывало, что стояли покрытые тканью стулья и лавки. Между ними зачастую находилась фреска на христианский лад, словно картину, ее помещали в арочную рамку с позолотой. Кругом широкие колонны, гармонирующие с убранством и с арочными проемами. В одном стиле была выполнена деревянная лепнина. Все вычурно, слепит глаза, но богатство читается во всем, как и подобает главному зданию в стране. После очередного поворота за угол под ногами появился красный ковер, ведущий прямиком к палате, где и заседал Государь. Над головами толпящихся бояр висела величественных размеров люстра с несколькими рядами сужающихся кругов, на каждом из которых были установлены восковые свечи. Суматоха доносилась до конца коридора, по которому ступали Бельский и Ратибор. Бояре бранились, перекрикивали друг другу, чуть ли не цепляли руками за волосы, – обсуждали насущные вопросы. Алебарды стражей перекрещивались на двери в главный зал, поскольку Государь в назначенный час еще не явился. Этот факт позволял боярам не сдерживаться в своих высказываниях и действиях. Стоило приблизиться к центру событий, как на Ратибора устремились пары жадных до сплетен глаз. Федор Михайлович был единственным, кто удостоил зятя приветственным кивком, остальные же трое решили, что Бельский – фигура достойнее, поэтому переключились на него. Конфликт угас. Зачинщиков развели по разные углы и заняли беседами. Нельзя было сильно горячиться, ведь с минуту на минуту послышатся шаги Царя Ивана и его рынды. Василий Михайлович Глинский, один из громко и четко выказывающих свое мнение, теперь стоял рядом с Ратибором и неровно дышал в рыжеватые усы. Он передвигался от угла до угла, стуча каблуками сапог по доскам. Стоило ему пройти круг, как он вскидывал голову к потолку и что-то злобно шептал. Нервозность мужчины передавалась всем, кто беспрестанно наблюдал за его движениями. Ратибор отвел знакомого подальше, дабы не вызвать очередную волну конфликта. – Чего это Вы, Василь Михайлович, так усы раздуваете? Чего не поделили, не иначе, – завязал разговор Ратибор, убирая руки за спину и вышагивая с той же неспешностью, что и положено боярам. – Смыслите ли Вы в делах военных, Ратибор Михайлович? Вот мне, как воеводе и наместнику казанскому, хорошо известно, что пора заканчивать нам эту русско-литовскую войну! Мы им наносим удар, а они нам, – тут Василий остановился и посмотрел в глаза Ратибора, чтобы убедиться, что он его понимает и внимательно слушает его размышления. – Так ведь никакой торговли, никакого военного потенциала, одни лишь разорения, словно воры, прости Господь… – Так верно Вы рассуждаете. Давно уж обсуждаем, что пора бы мир заключать. Ливонский орден мы победили, а теперь что? Земли делим? – покачал головой Ратибор. Глинский улыбнулся, когда стало понятно, что введенный боярин роднится с ним мыслями. Сел он на скамейку, закинул ногу на ногу, стер пот с шеи, а после продолжил: – По поручению Господаря Великого Ивана проводили мы мирные переговоры с паном Алексеевым, так бишь ничего и не порешили. – И что же? – присаживался рядом Ратибор. – И чем же бояре недовольны? – Казна поистрепалась. Я и говорю, мол, закончим войну и наладятся финансы наши, а они во все горло: «Решать сейчас это нужно! Уж нам до мира и войско рядить во что-то нужно, и самим нужно, чтоб на пропитание было», – Василий умело пародировал жадность и эмоциональность бояр в таких вопросах. Подобно представителям, что остались у дверей в ожидании Царя, Глинский размахивал руками и брызгал слюнями. – Чуть кулаком в глаз не получил, вот до чего разорались. И предлагают они налоги повысить! – Налоги? – взбеленился Ратибор. – С чего ж они собирать будут? У людей и без того средств не осталось. Вот пусть со своего кошеля казну пополняют, а не к себе кладут. Молодой воевода похлопал Ратибора по плечу. Больше в его глазах не читалось то удовольствие, что появилось при обретении своей родственной души, соратника во взглядах. Теперь он задумчиво накручивал ус на палец и тихо шептал: – Даа…Ратибор Михайлович, о Вас ведь лестно не отзываются. Видал я, как они на вас взглянули. Истинные сычи. Стало быть, и Вы чем-то не угодили? Раньше мы лишь несколько раз в Думе пересекались, уж и не сказал бы я, что нужно Вас за спиной обсуждать. – Случалось не угодить большинству, – отмахнулся Ратибор. – Смелые идеи предлагал. Государь наш прислушивался, а бояре галдели, что мало я смыслю в делах таких. Как же мало? Служил? Служил. И получше многих знаю, что это такое. И в земле возился. И с крестьянами рука об руку все детство. А им, глядишь, нужно, чтоб батя мой знатным был, тогда и слушать начнем. Помню, что вышли из думы. Уж смерклось давно. Подошли ко мне мужики и давай грозиться, чтоб я из головы выбросил мысли о крестьянских реформах, чтоб не говорил такого Государю. Невыгодно это сейчас, знаете ли. А я и не то, чтобы кардинальное что-то предлагал. – Хороший ты мужик, Ратибор, добрый, только ведь здесь таких не любят, – Василий глубоко вздохнул и задумался, повесив голову. Сидели в тишине до тех пор, пока неспешный стук каблука не раздался со стороны ступеней. Побрели к двери, встали у стены, стали челом бить, как Государь появился перед боярами. В богатстве одеяния Царь себе не отказывал. Платье, что по длине своей касалось щиколоток, было точно из золота, переливалось на свету, блестело. Под горлом ободом расстилалась тканая накладка, украшенная драгоценностями в виде орнаментов – барма. У шеи завязывалась царская порфира, тянущаяся шлейфом за Государем. Темная макушка его была увенчана богато украшенной короной. Позади аккуратно ступали юноши с оружием наперевес. В красных кафтанах и сапогах, подпоясанные золотистыми поясами.Среди телохранителей находился прекрасный юноша с черными волосами и притягательными голубыми глазами – Федор Басманов, любимый рында Ивана Васильевича. Внешне он держался безэмоционально, стараясь не привлекать внимания, однако плутание взора по боярам наталкивало на мысль, что он с порога изучает пришедших. Оставив мысли себе на уме, Федор прошел в палаты за Царем. С позволения все поднялись с колен и проследовали в помещение. Посередине палаты стоял довольно высокий трон. Как и все внутри, он был излишне живописен, украшен: золотой парчою и драгоценностями было обито царское седалище. Иван Васильевич занял свое место, а позади него выстроились рынды. Басманов, подобно Государю, осматривал кротко ютившихся у колонн бояр. Федор приметил нескольких, что вызывали у него кривую ухмылку. Он бесцеремонно наклонился к правому уху Царя и принялся что-то нашептывать. Ратибор не сводил глаз с этого действа, пока остальные бояре все пихались плечами и животами за место впереди. Иван Васильевич выслушал все сказанное и лишь хмыкнул, поправив длинную выступающую вперед бороду. Следом он поднял руку, поставив локоть на подлокотник, и призвал Федора не злоупотреблять положением, а также грозным взглядом окинул бояр, а следом приказал прекратить делить место боярам. Все замолчали. Палата в тот же миг погрузилась в томительное ожидание, сверлящую тишину, в которой можно было услышать дыхание каждого. На повестку дня Царь поднял неудавшиеся переговоры, о которых и толковал Глинский Ратибору. Удивительно, как присутствие Государя меняло людей. Теперь они не кричали, что есть мочи, чтобы достучаться до глупых и молодых, не распускали руки, чтобы их приструнить. Наоборот, со всей вежливостью они обсуждали поставленный вопрос, терли бороды, словно это прибавляет ума, а от отпавшего волоска появится решение. Долго мялись, ходя вокруг до около. Пытались подготовить Царя жалкими манипуляциями, моральным давлением и бесконечным нытьем. Признаться, были и довольно здравые мысли, стратегические решения, что помогли бы достигнуть мира в войне. И все же подавляющее большинство заявило, что лучшим способом решить проблему обмеления казны – ввести очередную порцию налогов, да таких, чтоб не касались бояр. После того, как смельчак произнес замысел вслух, все его приверженцы как на духу стали засыпать Государя аргументами «за». Ратибор, скрестив руки на груди, смотрел на получающийся балаган. Он не стал рвать горло, только чтобы докричаться до Царя. Мужчина терпеливо ждал, пока все доводы закончатся, и он сможет объяснить, что такое решение вовсе не выход. Но каждая называемая боярами причина была все глупее, наивнее, и между тем терпение у Ратибора кончалось. Очередной каплей стала выходка Бельского. Тот со всей свирепостью вцепился в рыжие усы Глинского, а после стал тянуть их в разные стороны. Еле удалось новоиспеченному другу Ратибора удержаться на ногах. До того озлобленно Бельский пытался что-то втолковать Глинскому, аж зрачки раскраснелись, а ноздри раздувались, как у разъяренного быка. Ратибор не хотел ввязываться в подобные стычки, но стерпеть такое поведение по отношению к товарищу по взглядам он не мог. Помощник Бельского попытался остановить устремившегося к разборкам Ратибора, однако быстро отхватил тяжелым кулаком по носу. Скуление и крик поверженного противника могли бы привлечь внимание Государя, а такие выходки стоит решать между собой. Последствия вмешательства Царя могут быть плачевными как и для зачинщиков, так и для защитников. Ратибор сориентировался и закрыл рот боярину раньше, чем тот завыл от боли. Приглушая его мучения, он продолжал подбираться к настоящему бурлящему сражению. Бельский обратил внимание на Ратибора лишь в момент, когда был завален на пол из-за веса тяжелой туши брошенного на него сообщника. Оба завертелись, как жуки, что опрокинулись на спину; кряхтели и барахтались до тех пор, пока Ратибор не увел Глинского как можно дальше. Наконец поток аргументов у бояр закончился. Многие уже услышали от Бельского о происшествии, поэтому мысли их плавно перетекали в недовольство выскочкой. Переглядывались бояре между собой с ехидной ухмылкой, подбородками указывая на причину недовольства. Ратибор же старался не реагировать на все взгляды и смешки. Теперь он был готов представлять свой противовес. Ратибор уверенно шагнул вперед и предупредительно прочистил горло. Смешки разом прекратились. Иван Васильевич и впрямь заинтересовался, наклонился вперед, приготовившись слушать. Лицо Басманова исказила нескрываемая злоба. В его движении читалось одно – он бы с радостью задушил государева любимца. Тонкие пальцы Федора до кого крепко стиснули ручку алебарды, что можно было заметить, как его костяшки белеют от напряжения. В действительности у Федора были все причины ревновать Государя к Ратибору. Молодой и находчивый рында был уверен, что, даже если бы мужчина не женился на дочери Трубецкого, это бы не сыграло никакой роли, и его заслуги и мысли все равно привели бы его к боярству. К тому же, кто, как не Федор, знал, что Ратибор и после заседаний думы оставался переговорить с Царем наедине. Ивану Васильевичу нравился этот человек так, как не могли нравиться жадные и коварные бояре, окружавшие его с рождения. Все события детства играли важную роль, когда приходилось выбирать приближенных. Иногда Федору казалось, что Ратибор все же полезен, ведь они на одной стороне – настроены против боярства. Однако Басманова бросало в дрожь от того, что на мысли Ратибора он влиять не мог. Каждый раз страх окутывал, словно цепи: «А вдруг он умнее, чем я себе представлю? Вдруг во всем есть корысть? Вдруг я не смогу контролировать ситуацию, которая может начаться только лишь от его мыслей?» – такие вопросы ураганом проносились в голове предприимчивого стратега-Басманова. Так и теперь, – паранойя захватывала разум и холодный рассудок. А между тем Иван Васильевич все слушал Ратибора. Пускай порой его идеи были несовершенны, но перебивать его Государь не позволял. Только лишь Глинский мог поддержать единомышленника и выкрикнуть еще что-то более утопичное, вызывая тем самым бурную реакцию бояр. До обеда, как обычно и бывает, ничего не порешили. Отправились думные люди во главе с Государем в церковь к обедне, а после и разошлись по домам, чтобы с первым звоном колокола, что обозначал начало вечерни, вернуться обратно на заседание и просидеть с тяжелой головой до одиннадцати. Вторая половина собрания была пропитана ощущением чего-то неладного: Глинский из дома так и не вернулся, а вместе с ним пропал и сообщник Бельского. Но если пропажа второго вполне логично объясняется возможным походом к лекарю, – нос его посинел и еще несколько раз слабо кровоточил, – то, после посещения церкви, Василий Михайлович и словом не обмолвился о том, что не вернется. Бояре в один голос утверждали, что Глинский наверняка занялся семейными делами, не требующими отлагательств. И, стоит отметить, что выглядело это столь же подозрительно, как и сама пропажа. За вечер Ратибор нередко замечал на себе взгляды Федора Михайловича. Разобрать, что же выражает его толика задумчивости, было невозможно. Обычно он смотрел на зятя либо с гордостью, либо с пренебрежением, а теперешний взгляд вызывал недоумение и опасение. Помимо всего прочего, нельзя было не заметить, как часто стали бегать по присутствующим зрачки Басманова. То он глядел на Бельского, слабо кивая на его слова, то прищуривался на сидящего в стороне митрополита, посматривал на уставшего летописца и завершал свой круг Ратибором. Удивительным было и то, как быстро бояре умерили свой пыл. Обсуждая все те же вопросы, они выражались сдержаннее и аккуратнее, даже решили предложить что-то помимо внедрения безжалостных налогов. Все это создавало ощущение фальшивости, словно затеялась очередная игра по чужим правилам, где бояре – безликие пешки на игровой доске. В ночи Ратибор вернулся домой. Хоть с налогами и повременили, радости не было никакой. Успокаивало одно – дома любимая, а завтра его ждет большой фронт работы по дому и саду. От усталости Ратибор чуть было не валился с ног. Перед тем, как лечь, ему все-таки хватило сил на то, чтобы поцеловать любимую в лоб. Кожа Анастасии была холодная и влажная – верный признак того, что девушке нездоровится. Не спасало даже плотное покрывало из овечьей шерсти. Ратибор испугался за состояние жены, подумав, что ее свалила простуда. Следом он принес еще одно покрывало и накрыл поверх первого. В доме было не так холодно, чтобы замерзать под теплым подобием одеяла. Ратибор уснул, прислушиваясь к медленному и тихому дыханию Анастасии. Он спал чутко – привычка военного. Это могло бы сыграть ему на руку в момент, когда любимой станет хуже, однако ночь минула без происшествий. Проснувшись и собравшись раньше всех домочадцев, Ратибор отправился в домовую церковь. Это была миниатюрная голубого цвета пристройка без окон, соединенная с теремом небольшим коридором. А вершина – золотого покрытия купол с крестом во главе. В первую очередь Ратибора интересовало здоровье жены, поэтому он со всей душой молился перед расписными иконами на коленях. В порыве обрадовать Анастасию, Ратибор отправился на приусадебный яблочный сад. Печеные яблоки были излюбленным блюдом жены, поэтому главной задачей на знойное утро было собрать первоклассный урожай, а заодно срубить погибшую засохшую яблоню. Он не медлил ни секунды, желая порадовать Настеньку, как только она откроет глаза. Ратибор быстро нашел топор и корзину собственного плетения и принялся за работу. Яблоки выбирались не абы какие, а самые большие, приятного зеленого цвета и обязательно с небольшой кислинкой, как любит вся семья. Ратибор ходил от одного дерева к другому. Лицо слабо обдувалось сухим ветром с пылью. От лучей проснувшегося солнца спасали только раскидистые ветви на плантации. Через несколько минут активного сбора по шее и под рубашкой выступил пот. Ратибор не жалел себя и для того, чтобы достать лучший плод, залезал по стволу до самой вершины. Процесс оборвался, когда на горизонте появился черноволосый юноша. Он словно ворона, – точно знаешь, что на своем хвосте падальщик не принесет ничего хорошего. Басманов не подходил, даже когда стало очевидно, что его персона была обнаружена. Ратибор тоже не спешил подходить. Он продолжал расправляться короткими деревяшками уже срубленной яблони. Размашистыми движениями он ударял по пню топором. Полученные бруски разлетались по сторонам с первой попытки. После каждого совершенного замаха Ратибор вытирал пот с тела и выравнивал дыхание, поглядывая в сторону Федора. Тот выступил лишь в тот момент, когда яблоня превратилась в материал для топки. Он шел неспешно, держал руки за спиной, не сводил взгляда с мужчины ни на секунду. – Такой ранний час, Ратибор, а ты уже и делом занялся, – все предложение сопровождал ровный тон Басманова. – Такой ранний час, а ты у чужого дома слежку завел. Уж не спроста это, – Ратибор был настроен скептично к подошедшей персоне. – Такие выводы, отнюдь, не подтверждают того, что ты можешь быть умнее, чем я ожидаю от тебя. Хотя сейчас я вижу просто рукастого мужичину, что найдется в любой деревне. Кстати, о деревнях, – Федор сделал небольшую, но настораживающую паузу, и, наконец, на его беспристрастном лице заплясала ухмылка, – давно ли ты слышал о брате, Ратибор? – Уж не уверен, что это твое дело. Не нравится мне, Федор, разговор наш. Уж чувствую, что темнишь ты, как темнили вчера в думе, – продолжая сохранять самообладание, рассуждал Ратибор. – Ах, дума, сборище глупцов, настоящие богохульники, прячущие свои намерения под маской святой добродетели. Единственный прок, что они под дудку пляшут не хуже, чем я перед Царем, – с гордостью сообщил Федор и посмотрел Ратибору в глаза. – Я дудкой вправо поведу, а они, как овечки за пастухом, беее-бее, а потом влево – и все по-новому. Только и успевай им траву под нос совать да говно вычищать. Ратибор нахмурился, глядя в лицо Басманову. Не намерен он был больше с ним время терять, ведь скоро могла проснуться Анастасия. Ратибор уже было наклонился за корзиной, полной яблоками, как Федор поддел носком дно и рассыпал все по поляне. Из ранее спокойного мужчины вырвался раздраженный рык: – Что ты себе позволяешь, Федорр?! – разозлился Ратибор. – Говори, покуда ты еще здесь, а не на заборе висишь, зачем ты пожаловал ко мне? Зачем свои рассказы ты, Иуда, мне проповедуешь? Нечего меня настраивать против бояр. Коли есть что-то, кроме хвастовства твоего, то выкладывай как на духу, а коли нет, то с глаз моих долой! – Могли бы мы с тобой подружиться, – смеялся злым смехом Федор. – Да только больно ты для Государя Нашего Ивана ценен, а я привыкший, чтоб вровень мне никого не ставили. Бояре наши утомились от тебя, любезнейший, вот и попросили с тобой счеты свести. Скучно это, Ратибор Михайлович, головы рубить. Так ведь и расследование начнут. Ясное дело, что концы с концами не сведут, но процессия неприятная. Другое дело – предательство. Введеный боярин не оправдал свои ожидания и скрылся с Государева двора без известных на то причин… – Замолчи, Федора, и лучше выброси мысли эти поганые из головы! – Ратибор нервничал, понимая, что Федор не шутит. Во взгляде голубых глаз он читал агонию безумия, то, что было вызвано его мерзким планом. – И в мыслях у меня не было Государя предавать, даже если б все против меня пошли. Нет у тебя возможности изжить меня. Федор засмеялся еще громче, а потом наклонил голову вбок да пригляделся оценивающим взглядом на собеседника. – У меня на Родине нашей людей – тьма. И в Твери, и в Новгороде, и в Рязани с Коломной, и так я могу перечисляяяять….Любимая племянница твоя, кажется, Аннушка, скоро останется сироткой, если ты не поспешишь. Так что, останься на концовку сказки – смерть любимой и изгнание зятя, а потом торопись, – Федор поспешил отпрянуть от надвигающегося Ратибора. Резким движением он обнажил кинжал и загнал его в бедро соперника. Следом, около головы Басманова, со свистом пролетел топор. Юноше хватило юркости за несколько шагов обогнуть согнувшегося Ратибора. В спину был нанесен удар сапогом, который напрочь лишил координации раненого. Завершая небольшую перепалку, Федор забрал свой кинжал и пинком отправил топор подальше, в кусты. Когда шум в ушах от паники и боли прекратился, а жгущее грудь биение сердца утихло, Ратибор услышал крик Федора Михайловича. – Ты убил ее! Что же за несчастье такое? На свою беду позволил тебя принять в свою семью, миловал, благословил на брак, а теперь?! Что же это такое, Боже? – выл убитый горем отец, вынося побелевшее тело дочери. Ратибор поднял голову с мягкой травы. Солнце палило так, что сначала показалось, – это лишь солнечный удар и вымысел. В реальность вернули разбросанные по всей поляне яблоки. Спелые, зеленые, большие и непременно с небольшой кислинкой, как любит Анастасия…Любила. Опираясь на руки с немалым усилием, Ратибор поднялся на ноги. В голове стреляло, а рана вновь стала кровоточить. Нужно было скорее ее перевязать, однако в голове гудел крик родителя, который делал все остальное неважным. Трубецкой положил дочь на ступени и залился горючими слезами. Словно во сне, где все вокруг туман, кроме единственной цели, Ратибор смог добраться до холодного трупа. Теперь она не дышала так, как дышала ночью. На лицо все признаки отравления: шея, грудь и щеки были вымазаны в белой уже засохшей пене, кожа имела неестественный оттенок, как и белки. – Мне так жаль, Настенька, – Ратибор упал на колени перед любимой, забыв про боль в ноге, – ее нельзя было сравнить с душевной болью. Он повторял это из раза в раз, пока на глазах стояли слезы, а руки била безудержная дрожь. – Я убью тебя…моя дочь, – лепетал на ухо разбитый старик и наносил удар за ударом по спине Ратибора, но для того они казались лишь дискомфортной неприятностью. Боль трагедии уходила на задний план, теперь Федору Михайловичу действительно пришла мысль положить Ратибора вместе с Анастасией. Ему нужно было решить все здесь и сейчас. В бреду он нашел топор и стал махать им из стороны в сторону. Ноги вели его сами. Если бы не слуга, выскочивший из терема, то голова Ратибора лежала бы между яблок. Поджарому крестьянину удалось поставить на ноги своего хозяина и дотолкать до готовой лошади. Он всю дорогу за что-то слезно просил прощения, говорил, что это все его вина, но теперь это было не так важно? Вся спокойная жизнь Ратибора, семья, знойное лето и поля остались смазанным периодом жизни, который толи был, толи не был. Но яблоки, точно были яблоки.