На горе стоит избушка, Красной глиной мазана... Там живет Баба-Яга, За ногу привязана.
В середине сошлись акробат и жонглер, привлекающие внимание своими номерами. Акробат кувыркался, стоял на руках, разводя ноги, прыгал сальто и складывался в кольцо; жонглер же с уверенной ухмылкой и явным самолюбованием непринужденно перекидывал в руках факелы – зрелище было устрашающим, но любопытным, что отвести взгляд было невозможно. Последний из труппы – скоморох – бегал внизу, разрезая толпы вокруг помоста, и выкрутасничал, звеня бубенцами на шапке. Он-то и был любимцем детей, которые разражались смехом от его глупых шуток и уморительных проделок. – Этот му́жик как медведь, ему лишь малину есть! – глумился скоморох, указывая на небольшого, но мясистого мужчину в первых рядах. – Та девица – куропатка. Ей бы только птицей каркать! – переключился он на юную девушку, чей крик умудрялся перекрывать всеобщий гомон. – Ну, а этой вот девице, меньше стоит ей кичиться…Рот кривой и взгляд пустой – больше морды гордость, ой! Обидные шутки скомороха производили на ребят неизгладимое впечатление и каждая его новая выдумка сопровождалась хохотом.Заиграй-ка, балалайка, Балалайка – три струны! Подпевайте, не зевайте, Выходите, плясуны.
Чуть ли не сбивая с ног скомороха, дети побежали к помосту, стали повторять движения танца за труппой и подпевать всеми любимую песню. Сотнеголосый хор завел свой распев. Помост затрясся от топота и прыжков, но это не остановило людей, заряженных веселиться: вскоре и стар, и млад выплясывали вприсядку, повторяя за заводными артистами. Общее веселье не обуяло двух девушек, что прятались за кулисами кукольного театра. Аннушка сидела на стуле перед Варварой и терпеливо ждала, пока на лицо ляжет искусственный румянец, а в пышной косе появится нежная голубая лента. – У меня нехорошее предчувствие, – предупредила Аннушка, сжимая в руках края своего полушубка. – Волнительно мне: столько бояр, детей, приезжих – глаз, к сцене направленных. А у меня новые куклы, новые сюжеты. Неспокойно за дядю, никогда доселе он не оставлял меня перед Сочельником… – девушка подняла взгляд на подругу и по глазам увидела, что все сказанное прошло мимо нее. – Варварушка, что с тобой такое? Бледна, как снег. Далека, как звезды. Отвлекаясь от тяжелых мыслей, Варвара посмотрела на Аннушку. Глаза ее лихорадочно блестели, и по одному только сладкому запаху, срывающегося с губ, можно было судить, что этот блеск обусловлен вмешательством немалого количества медовухи: – Лишь несколько вздорных мыслей поселилось у меня в голове. Но не стоит сейчас переживать обо мне, потому как не я на суд боярский с выступлением выйду. Но да не волнуйся, Аннушка, знаю я возможности твои, идеи, а потому за выход твой мне не боязно, – ласковым голом Варвара успокаивала подругу, пока мягкие подушечки пальцев втирали в щеки алую краску для румянца. В глазах ее поселилась печаль, а улыбка, с которой она пыталась приободрить Аннушку, казалась вымученной. – Поделись печалью своей, Варварушка, – умоляла девушка, страдая от того, как сердце сжимается в порывах сочувствия. Варвара не выдержала молящего тона и печали голубых льдинок, которые ни на секунду не оставляли ее лица. Девушка присела на корточки и заключила холодные руки Аннушки в свои ладони, прежде чем начать делиться сокровенным: – Ночь подарила мне почву для размышлений, а виной – тому тяжелый разговор, ставящий все на места свои. Теперь мою голову не оставляет мысль: в каком неведении мы до тех самых пор, пока нас, словно слепых котят, не направят иль не станем свидетелями от воли Божьей. Среди нас существа, которые выдумкой считались. Прячутся они среди людей и жизни безнаказанно вершить могут, а мы того и не узнаем, потому как во власти их находимся. «Про вампиров Варвара прознала», – пронеслось в голове Аннушки, прежде чем она смогла вымолвить ответ. – Стало быть ты знаешь, что купцы наши иностранные не иначе, как вампиры? И Элайджа, и Клаус, и сестра с братом младшие, – аккуратно интересовалась Аннушка, заглядывая в опущенные глаза Варвары. – Рассказал мне Клаус сегодня обо всем, ничего не утаил, как и просила я его. Не испуг меня тогда кольнул, а чувство глубокой несправедливости, что существа такие, как они, для нас вымыслом остаются, а деяния их, пусть даже и для выживания, грузом накладываются на плечи людские. В постоялом дворе слышала я про трупы обескровленные – тогда обсуждалось, что язычники жертвенные и кровные ритуалы затеяли. Ночью спросила про то у Клауса, а он и ответил, что вины язычников в убийствах нет, потому что это семья его так питалась. Иначе, сказал, нельзя было. Мол, пироги мои с кашами их не спасут от истощения и усыхания. Что для них это столь же естественно, как нам пить и есть. Было в его словах и во взгляде такое, что заставило меня задуматься, а потом и принять эту сущность, эту правду. Порой, Аннушка, человек больше бед несет, чем голодный вампир, защищающий свою семью, – Варвара вздохнула и проговорила тише: – А, может, благодарна я ему настолько, что с ума схожу, не видя угроз и опасности. – О чем вы, девушки, таком интересном шепчетесь? Вампиры, язычники, кровь, – с наглой улыбкой интересовался Милован, подошедший со спины вместе с молодым наместником. Он наклонился и втиснул голову между лицами девушек, которые сразу отодвинулись от него на почетное расстояние. Помощник Басманова зашептал в их манере, поворачивая голову сначала к одной, потом к другой: – Надеюсь, что это всего-навсего сказочка для выступления. Хотя, Аннушка, такие смехотворные выдумки не широко ценятся нашими серьезными боярами. А мне нашептали, что у тебя нет права на ошибку. Светлые кудри упали на лицо Милована, и тогда он поспешил разогнуться. Тонкие пальцы, украшенные золотыми кольцами, неожиданно зарылись в волосах Аннушки. На его лице в тот же миг заиграла удовлетворенная улыбка: – Пора выступать. И если тебя это успокоит, твой любимый уже среди детей. – Убери от меня свои руки и поди прочь, – огрызнулась Аннушка и замахнулась на Милована, но тот успел отскочить. Не испытывая больше терпения молодых девушек, он отвесил шутовской поклон и скрылся из виду. – Отбрось волнения, милая, и вспомни, что это приносит тебе удовольствие. Твоя заряженность и отдача – первое, что почувствуют люди. Не жди одобрения от искушенных бояр. Твоя публика – дети, – с напутственными словами Варвара вплела Аннушке в косу ленточку и распрощалась.***
В кулачных боях схлестнулись мужчины, любившие доказать силу. Стенка на стенку они двигались друг на друга и махали руками в разные стороны. От ударов разбивались носы, брызгали струйки крови, на лицах появлялись припухлости, вскоре приобретающие красновато-лиловые оттенки. С криками и стонами один за другим мужчины опрокидывались на снег, но раз за разом находили в себе силы, чтобы подняться и с воем бежать напролом к вражеской команде. К новым ударам подстегивала рукоплещущая толпа. Зеваки кричали и подбадривали упавших, выли и свистели при жестком ударе любимца и разбрасывались бранными словами, когда проигрывали пари азартным друзьям. Копейки переходили из рук в руки со звоном – кто-то выигрывал, а кто-то оставался ни с чем. Для участников же на кону было не что иное, как молодой теленок, а потому рукастые здоровяки бились с остервенением. Воспевающая кровавые и жестокие разборки толпа не тянулась к творческим развлечениям, а потому никто и бровью не повел, когда наместник объявил начало представления кукольного театра. Зато дети ожидали этого момента с самым чистым и неспокойным томлением, и когда разукрашенное полотно распахнулось, представляя новых кукол и декорации, у них захватило дух. По толпе прогулялся шепоток, в котором ребята изумлялись куклам: вот у тряпичной головки светлые волосы и две голубых пуговки в цвет платья, скрывающего руку кукловода; а рядом с ней дровосек – кукла потрепанная, но провоцирующая ничуть не меньше эмоций. Дети разинули рты, оставляя без внимания баранки и ватрушки, когда вгляделись в фон – чарующий и волшебный лес был запечатлен на ткани. Таким неподдельным, детским удивлением не ответил ни один боярин. Взрослые, удрученные жизнью снобы выстроились на кремлевских стенах и вооружились кубками, доверху наполненными вином. Они всматривались в представление и позволяли себе хмыкать, когда были не удовлетворены происходящим – у каждого на лице час от часу появлялась зарытая в бороду усмешка. Однако никто не остался равнодушен, когда Аннушка затянула печальную песню и в помощь ей виртуозно заиграл трубадур. – Она потерялась в лесу, ночью, совсем одна, – Любиша, сидевшая на плечах Элайджи, со всхлипами размышляла о происходящем с куклами. Она вспоминала себя и обиженно надувала губы: – До прихода Авдейки я тоже была совсем одинешенька. – Все позади, милая, теперь ты с нами, – отвечала растроганная Ребекка, держащая девочку за маленькую ручку. Она искренне верила, что никогда не оставит Любишу и пронесет материнскую любовь к ней через долгую, вампирскую жизнь. – Наверняка ее сейчас найдут, как и тебя, Любиша, – Элайджа неотрывно следил за происходящим на сцене, и история гулко отзывалась в его душе. Через песню Аннушка показывала свои страхи и чувства. Она позволяла каждому слушателю погрузиться в ее состояние, прочувствовать все, что таилось в голове той страшной ночью, когда ее близким окружением стали широколапые ветви елей и сосен. От неприятных мурашек поежился не один боярин, не один любящий родитель прижал ребенка к груди, оберегая от потери. Посредством чарующего пения Аннушка блестяще передала состояние, однако Басманов, затесавшийся между бояр, закатил глаза от излишней трогательности момента и всем своим видом показал, что эта сопливая песня не отозвалась в его ледяном сердце. Взглянув на помощника, он удивился: тот стоял с кислым лицом, тяжело дыша от эмоций. Элайджа отвернулся от кремлевской стены, возвращая внимание к происходящему на сцене. К его удивлению вместо кукольного себя он увидел, как к кукле-Аннушке подбирается говорящий медведь. – Он ее съест, – вспыхнула детским волнением Любиша, подскакивая от эмоций на шее Элайджи. – Не съест. Так и произошло. Медведя, острого на язык и жадного до кражи молодых девушек, отогнал Ангел Хранитель – то был кукольный Элайджа с подобием крыльев на спине. Он не видел игрушечного себя раньше: Аннушка доделывала образ рано утром, когда была наедине с собой. Первородный рассчитывал, что его кукла никак не будет отличаться от других – обычный тряпичный человечек, украшенный разноцветным барахлом в качестве одежды. Теперь же, увидев воочию тканный прототип, Элайджа почувствовал себя живее. Сердце отозвалось больным ударом, ему стало не хватать кислорода, а ноги будто бы разом лишились костей, – но ведь он вампир. Волнение распалила рукоплещущая толпа верующих, которая с энтузиазмом восприняла появление святого духа. Аннушка вверяет его благородную суть сотне людей, вселяет в их сердца надежду, что однажды в час нужды к ним придет спаситель. Элайджу вновь догнал укол совести – он хотел забрать у нее эту радость, это счастье, эту мысль… Лицо Аннушки, спрятанное от всех зрителей, горело огнем. Она чувствовала, как к щекам приливает кровь от нервов и смущения. Зная, что среди зрителей есть Элайджа, ее сердце забилось в разы быстрее. Аннушка представляет его Ангелом перед многочисленной публикой. «Пусть ты не Ангел, но в моих глазах, в моей душе не найдется иного представления. Ты, Элайджа, оказался рядом со мной в час нужды. Таким представлением тебя я могу лишь снова попробовать приблизить к моему глубокому чувству благодарности, которое переросло во что-то большее», – думалось ей, пока ее помощники – Илюша и Станислав – меняли фон на сцене. Пауза заставила Элайджу вновь обернуться на Басманова. В этот раз они обменялись друг с другом взглядами, пронзительными и внимательными. – Представить меня медведем? Очень мило. Глупая сказка закончится очевидным, не менее глупым концом, который ждет от Аннушки тупорылый народ – добро побеждает зло. Представить тебя святым, ха-ха, девушка, верно, не видела твоей сути, Элайджа. Сдается мне, Колядки ты проведешь в маске благородного оленя, хотя хищники подходят тебе куда больше, – шептал Басманов одними губами, зная о чувствительности вампирского слуха. Вдобавок Федор показательно покручивал на пальце дневное кольцо, вернуть которое настоял Кол. – Но, стоит отдать должное, эта сказочка растрогала бояр. Белая Лиса сделала ставку на нужный компонент истории, и она сыграла. Хитрая, неглупая девица, может, твое представление, как Ангела, обусловлено лишь тем, что этого требует публика… Анна – творец, работающий на толпу. Перед ней православный народ, который любую сказку с чистыми душами съест и не подавится. А ты уж было поверил в свою святость? Элайджа, это фарс, едва ли относящийся к тебе. – Юноша подбирался все ближе к трепещущему сердцу Элайджи своими словами. Он брызгал ядом, словно змей, пытающийся отравить истину в душе своей жертвы. Уверенностью лишал почвы под ногами, провоцировал потоки волнений, вкладывал зерно сомнений в душу. По щелчку пальца Федор менял настрой оппонента, и даже Элайдже пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть самообладание и выпутаться из бездны сомнений. – Мастак ты словами разбрасываться, Басманов, но твоим словам – грош цена. Намерения заставить усомниться в мотивах Аннушки так же глупы, как и твоя вера, что после всего, что ты натворил, я проникнусь общением с тобой, – Элайджа пропитал свой шепот злой насмешкой. Его взгляд ожесточился, и он допустил сладостное представление того, как разрывает наглеца на куски. – Дядя Элайджа, смотри, – позвала Любиша. Девочка указала на сцену, и первородный, отбрасывая тянущий осадок после диалога, вовлекся в происходящее с куклами.***
Спокойствие купцов, пересчитывающих свою выручку и товары, нарушил беспокойный лай собаки и звонкий мужской хохот. Около кремлевских стен появилась группа из пяти представителей сильного пола. Они образовывали кольцо, внутри которого проходило какое-то мельтешение. – Подходите, торопитеся, не стесняйтесь – насладитеся. Маски к Колядкам подбери для себя и для семьи… – зазывал купец, с каждым словом теряя бодрость и уверенность. Его взгляд привлек беспорядок. – Мишаньк, – крикнул он своему другу, чья лавка была ближе к стене, – а чего это там за беспредел учиняется? – Украшения для Святочного стола: лебеди, зайцы, курятина, – перечислял Мишаня свой ассортимент, но заслышав вопрос усмехнулся, обнажая желтые зубы. – Баба обезумела. В ночном платье прибежала, волосы распущены, а главное, что вопит, мол, не баба она, а мужик в бабу обращенный. Вот ее мужички наши проучить хотят. Авось потом она себя вспомнит. – Во те раз, – задумчиво почесывая бороду, высказал мастер масок. – Укусила, сука безумная, – завопил один из круга, отдергивая руку с кровавым следом. – Лови шалаву полоумную! Из кольца загнанным зверем выбежала женщина в разорванной ночной сорочке, поверх которой был лишь драный тулупчик нараспашку. Она сбивала с ног проходящих людей, роняла товары с лавок, путалась в ногах и падала, разбивая ладони и колени. Ее вой напоминал одинокий ветер в вымершем поселении. Женщина всхлипывала, задыхалась, кричала и неразборчиво ругалась. Все лицо опухло от слез, покраснело от ударов, на шее взбухли вены. – В монастыре тебе место! – Муж твой тебя не колотит поди?! Кричали ей вслед разъяренные купцы, бросая вдогонку палки и грязный снег. Женщина старалась скрыться от людей, криков, свиста, летящего в нее мусора, но в спину угождали огрызки, и она вспыхивала в истерике с новой силой. За ней гналась собака с громким лаем и сильным желанием схватить за покрасневшую икру. Лавируя между купцов, женщина забежала в толпу и увидела для себя ориентир. – Варварушка, душенька, любушка моя, – женщина припала на колени перед Варварой и трясла подол ее одежд. – Это я, Драгорад, узнаешь меня, женушка? – Это совершенно не смешно. – Сухо ответила Варвара, стараясь высвободиться из рук безумной женщины. – Мне нужно работать! Стража! – Нет, нет, нет. Прошу тебя, будь тише, – Драгорад полз за ней на коленях и целовал ее ноги, утыкался ей в живот, взирая в глаза жены взглядом напуганным, молящим, безумным. Он готов был быть грязным червем, приклоняющимся перед ней, сдирающим колени в кровь, лишь бы та узнала его и спасла. По грязным щекам безостановочно текли ручьи слез. С каждой секундой он цеплялся в ткани сильнее, как и за надежду, что все не взаправду. – Это праздничный розыгрыш? Должно быть, я отравился спиртом! Но ответа не последовало – Варвара была до того ошеломлена, что потеряла дар речи и держалась из последних сил, чтобы не расплакаться от эмоций. Она стояла, словно вкопанная, и глядела, как в блеклых глазах женщины проявляется разочарование, страх и боль. Незнакомка что-то кричала, но Варвара лишь слышала лишь гул в ушах и ритм своего сердца. Жизнь замедлила свой ход. А потом ее заключили в крепкие объятия и прижали головой к груди. То был Клаус, который привел за собой вооруженную стражу. Варвара обмякла в его руках, словно тряпичная куколка, но стеклянный взгляд ее не отрывался от незнакомки. Женщина билась в судорогах и истерике, пока стража оттаскивала ее за руки. Она вертела головой в поисках спасения, в поисках того, кто поверит в ее сказку, но все шагали от нее в сторону и испуганно шептались. Ногами незнакомка барабанила по мощеной площади. Пятки сапог оставляли выемки на грязном снегу. Крик. Пронзительный крик вытащил из ушей Варвары выдуманную пробку: – ТЫ. ЭТО ВСЕ ТЫ, – вопила женщина, смотря на Клауса, прежде чем стражник адресовал ей больной удар. – Ты…Варварушка… – из носа ее потекла кровь, взгляд собрался в кучу, и она потеряла власть над своим языком. Оставались лишь хрипы от сорванного голоса. – Место твое при Господе. Всемогущий излечит твое безумие. В монастыре ты будешь под Его покровительством. Толпа зевак молилась и крестилась, пока провожала взглядом женщину. Все были шокированы разгоревшейся сценой. – Идем домой, – чуть слышно сказал Клаус, за подбородок поворачивая лицо Варвары к себе. Печаль и сожаление – девушка видела их в глазах вампира. Ее грудь судорожно поднялась и опустилась еще не раз, прежде чем она позволила себе разреветься на его груди.***
Театральное представление закончилось всплеском оваций. Добро победило зло, и все тому были рады. Медведь, строящий козни против Аннушки и Дровосека, был повержен Ангелом Хранителем. Деяния Косолапого негодника высмеялись. Сила веры, любви и сплоченности ставила финальный аккорд в истории: сколь бы силен и хитер ни был враг, в этой сказке ему было не устоять. Рукоплескали даже бояре, оставившие кубки с вином. Они с восторгом и свистом встречали Аннушку и помощников, вышедших на поклон к публике. Толпа одаривала девицу овациями не менее пяти минут, пока та скромно стояла и кланялась до пола, выражая глубокую благодарность за теплый прием. Вскоре дети потеряли интерес, и большая вереница двинулась к уличным артистам, чтобы завести хоровод под заводную музыку трубадура. Элайджа спустил с плеч Любишу и отдал девочку Ребекке, а сам направился к сцене, чтобы провести остаток праздника вместе с Аннушкой. Однако, пока он достиг сцены, вокруг нее столпились бояре во главе с Басмановым. Наместник активно жестикулировал свободной рукой, пока вторая лежала на талии девушки. Он мало-помалу делал шаги к Кремлю, ведя ее за собой. Аннушка обменялась взглядом с Элайджей, но вскоре скрылась внутри белокаменного сооружения. Первородному оставалось только догадываться, что будет происходить внутри. Дожидаясь возвращения Аннушки, он оперся спиной о стену. Перед ним вся площадь: крестьянская пара выходила из кабака с развеселыми глазами, купцы прямо-таки накидывали шубы на проходящих, чтобы содрать с них хорошенькую сумму, немало народа собралось у загона с живностью. Дети выплясывали и играли под дудки, балалайки и трещотки. Станислав вел братца Илюшу под руку, показывая ему купленную маску. Младший, жующий сладкий пирожок, восторженно рассматривал тонкую работу мастера. Вскоре и они позволили себе отдохнуть и подключились к хороводу. – Торговым людям торг, а бесчинникам и беззаконникам пьянство, бой и бесовская игра, – причитал священник, проходящий мимо Элайджи. На все веселье он смотрел с пренебрежением и недовольством, а когда прошел мимо надзирателя с розгами, и того пуще ускорил шаг. Не менее часа Элайджа провел в одиночестве, размышляя о вопросах, не дающих ему покоя. – Ну не иначе, как заскучал, Элайджа? – спускался к нему Милован по ближней лестнице. – Не переживай, дорогой друг, я знаю, как скрасить твое одиночество. – И тон, и улыбка юноши не предвещали ничего хорошего. – Сомневаюсь. – А ты не сомневайся, – Милован встал перед Элайджей и наклонил голову вбок. – Должок у тебя перед Басмановым есть. Запамятовал? Элайджа стал перебирать в голове, о чем мог говорить помощник Федора. – Ну-ну, ты не напрягайся. Проиграл пари с ним, вспоминаешь? Лес, орлиная охота, спор. Помнишь, что ты задолжал? – Розги… – А ты думал, что минует тебя наказание? О, я наслышан о твоей благородности и о том, как слово свое держишь. Прошу к столбу, дорогой друг, – помощник Басманова вытянул руку и указал на мужичка с розгами. Наверняка это был замысел Басманова, но к его огорчению народу надоело смотреть, как хлыст оставляет на спине кровавые подтеки, как нарушитель порядка изгибается и всхлипывает от жгучей боли. Элайджа не станет исключением, во всяком случае, ему так показалось: «Уж лучше жители выпьют в кабаке, чем потратят время праздника на очередного вора». Подумав об этом, первородный решил, что не хочет иметь долгов перед Басмановым, и розги, пожалуй, самое безобидное из всего того, что мог придумать придворный хитрец. – Шубку-шубку, – лепетал Милован, раздевая мужчину перед столбом. – Прошу, и рубаху, милый друг. Не бойся, со мной вещи будут в целости. А теперь я завяжу тебе руки, – он крепко перевязал запястья и зафиксировал их за металлическую петельку наверху столба. – Вот так. Тихон, поди отдохни. Этим молодцем я займусь. С этими словами завороженный надзиратель отправился восвояси, а кнут оказался в руке Милована. Он не стал мелочиться с тонкими прутиками – розгами, а сразу выбрал оружие пыток посерьезнее. В противном случае, первородному удары показались бы легким щипком, а вот кнут – другое дело. Милован отошел на несколько шагов, со свистом обеими руками раскрутил кнут над головой и с громким криком быстро приблизился к осужденному, обрушая оружие истязания на его спину. Элайджа дернулся и потянул на себя руки. С ворчливым сопением он уткнулся лицом в столб и закрыл глаза, потому что те темнели в порыве эмоций. Обрушилась череда больных ударов. С ужасом Элайджа осознал, что за его израненной спиной собрался народ. Это были не просто розги. Это был кнут. И порка им требовала особого мастерства и умения, потому стольких людей заинтересовало кровавое зрелище. «Здесь довольно темно, – думал Элайджа, прерывая свою мысль криками. – Пьяный народ может не увидеть, как зарастают отметины. Я попробую сосредоточиться на ранах и не дать им заживать». Но все сосредоточение развеялось, словно туман над дневным полем, когда, в очередной раз запрокинув голову, перед лицом показалась ухмылка Басманова. Федор наблюдал за поркой, облокотившись на перила ступеней. Истинное удовлетворение он даже не пытался скрыть. Его лукавый взгляд бегал по телу и лицу Элайджи и каждый новый удар вызывал улыбку шире и шире. – Элайджа, – испуганный голос Аннушки заставил первородного собраться и отставить накатившую ярость. Девушка сбежала по ступеням, растолкала толпу, пригородила путь Миловану и приложила холодные руки к кровоточащим ранам любимого. Те зарастали на ее глазах, и от неожиданности она сделала шаг назад. Элайджа расправился с ненадежными веревками и стал облачаться в одежду, как увидел лишь затылок убегающей Аннушки. Схватив из рук помощника Басманова шубу, он побежал за ней, стараясь не потерять из виду ее неповторимые светлые волосы. – Драма, – хладнокровно заявил Басманов и переглянулся с Милованом. В погоне за Аннушкой Элайджа миновал город, главная площадь с ее развлечениями осталась позади. Он видел любимую далеко впереди и это вызвало в нем чувство облегчения – девушка не потерялась в толпе и рано или поздно он нагонит ее и все объяснит. Но Аннушка бежала быстро и, казалось, совсем не думает уставать, даже перелезая через высокие сугробы. Силы покинули ее только на краю замерзшей реки, где сегодня свою «службу» оставили несменяемые рыбаки. Аннушка обернулась назад с лучезарной улыбкой, и это сбило с толку Элайджу. Он подбежал к ней с явным замешательством, не догадываясь, что кроется за ее счастьем. Вместо объяснений Аннушка бросилась ему на шею и прохладные губы стали касаться лица. Поцелуи прерывались лишь на моменты, когда ей необходимо было что-то шепнуть: – Милый мой, – с нежностью в голосе начала Аннушка, проводя губами по щетине Элайджи, – я вижу, что ты растерялся. Позволь мне тебе объяснить все, любимый. Она усадила его на снег, а сама устроилась поверх вытянутых ног. Руки ее блуждали по плечам Элайджи, по щекам и шее, а неподдельно влюбленный взгляд заострялся на его карих глазах. Аннушка не могла насытиться им и ластилась, словно котенок, вдыхала морозную свежесть его кожи и зарывалась пальцами в темных волосах. – Народ наш любит скандалы и ссоры куда больше мистических загадок о ранах, что заживают в один миг. Своим поведением я направила ход их мыслей в другое русло, не позволила даже присмотреться к твоей спине, когда Милован оставил истязания. Вот увидишь, что слухи будут лишь обо мне и характере, а не о том, что ты за существо, – Аннушка подобралась к серьезной теме и, чтобы собраться, позволила себе слиться губами с Элайджей. Мягкий поцелуй был необходим им. Девушка выдохнула и прислонилась лбом ко лбу внимательного мужчины, который не мог и представить, как хоть на миг перестать восхищаться ею. – Знала я, что вампир появится, еще прежде того, как ты в моей жизни появился. Ольга мне все рассказала, мол, приедут и нужно быть внимательнее. Тогда-то она и стала поить меня вербеновыми настоями. Появился ты, спас меня от ужасной смерти, только все мне сном тогда казалось. А когда увидела тебя с братом в постоялом дворе, так и подумалось мне, что ваша семья и есть вампиры, а ты был не сном. Когда медведя поборол, когда дядю моего на руках донес, когда не осталось на тебе и царапинки, а холод тебя и в одной рубахе не брал, когда расправился ты с деревьями так быстро, как ни один дровосек не в силах, так и не осталось у меня сомнений, что не иначе, как вампир мое сердце заставляет биться в разы быстрее, мои сны посещает, моим воздухом после трагедии стал. Моим Ангелом Хранителем стал. – Она задыхалась от эмоций, торопилась высказать ему каждую мысль, которая вертелась у нее на языке. Аннушка засмеялась и заплакала в одночасье, когда Элайджа уложил ладони на ее щеки, стараясь действием поддержать ее. Большие пальцы поглаживали румянец, стирали слезы, ласкали мягкими касаниями. С блеском в голубых глазах Аннушка прошептала ему в губы: – Такой ты холодный, Элайджа. Даже немного жаль, что ты не можешь согреть меня своим теплом. Аннушка улыбнулась, Элайджа улыбнулся вместе с ней. Он по обыкновению стал стягивать с себя шубу, чтобы укрыть любимую тяжелой, теплой верхней одеждой. Девушке эта толстая шкура была явно велика, но это не мешало ей носить ее с удовольствием и достоинством. – Ты куда хитрее и мудрее, чем я мог себе представить. Тебя не пугают сплетни, не пугают вампиры, не пугают колдуньи. Ты знаешь о нашем мире больше, чем почти любой человек, которого мне удавалось встречать раньше. Аннушка, в момент, когда ты убежала с площади, я боялся тебя потерять. Боялся, что мои объяснения испугают тебя, и мне придется лишь довольствоваться воспоминаниями о том, как хорошо было с тобой, – Элайджа, тщательно подбирая нужные слова, исповедовался Аннушке, а она в ответ кивала. Ей был понятен тот испуг, что испытал первородный. – Я жалею, что даже предпринял попытку внушить тебе, что меня никогда не было. – Оставь свои сожаления, Элайджа. Живи сейчас. А сейчас мы вместе, и я намереваюсь снова тебя поцеловать. Прежде, чем Элайджа успел перевести сказанное, Аннушка накрыла губы любимого своими. Холодные ладони нащупали концы рубахи и вмиг стянули ее через голову, заставляя разорвать горячий поцелуй. Девушка лишь легко хихикнула и, толкнув в плечо, заставила Элайджу опрокинуться на спину. – А ты думал, что я оставлю твою спину в кровавых подтеках? Полежи, только не ворочайся, здесь снег грязный, перемешанный с песком, – Аннушка уже вскочила на ноги и побежала к реке, а объяснения бросала Элайдже на ходу. Первородный, лежа с закрытыми глазами, еще чувствовал прикосновение к холодным губам, чувствовал, как облегчение после разговора не покидает его тело, чувствовал, что он был счастлив здесь и сейчас. Сейчас. Он будет жить сейчас, как советовала ему Аннушка, а сейчас ему больше всего хотелось вернуться в баню и прижать любимую к груди, а потом провести с ней Сочельник, ведь то был семейный праздник, о котором с большим воодушевлением Аннушка рассказывала ему после часа их любви. Элайджа разбирался со своими мыслями и вой ветра, и шум птиц, и крики играющей в снежной крепости ребятни казались для него далекими. Тишина от Аннушки затянулась, и неприятное переживание мурашками отразилось на коже. Элайджа приподнялся, разлепляя глаза, в надежде обнаружить притаившуюся Белую Лису, – он понял, что Басманов неспроста дал Аннушке эту кличку, – но на реке никого не было. Тогда он поднялся на ноги и осмотрелся: следы вели на лед и уходили на середину водоема, а дальше – ветви трещин, отходящих от проруби. Кристаллики льда стали рваным контуром неаккуратного отверстия в толстой корке. Не отдавая себе отчета в действиях, Элайджа, что было сил, побежал к месту, где обрывались следы, и занырнул в ледяную воду. На лице оставались раны от режущих пластов колких ледышек, но он плыл глубже и глубже, теряя связь с внешним миром. Первородный оказался во тьме; сапоги стали путаться в речной растительности. Ошеломленные рыбы проплывали мимо него, врезались и пропадали из вида. Течение относило его в сторону, и он уже не знал, как далеко было до проруби. Элайджу постепенно охватывало отчаяние. Слишком долго. Но он отгонял эти мысли, не позволяя панике взять над собой контроль. Глубже, дальше, на ощупь. Тело Элайджа поднял лишь спустя полчаса. Чтобы выбраться из-под ледяной корки он яростно пробил выход головой. Перед ним оказался далекий берег, вокруг которого деревья насмешливо шелестели ветками. Он упал коленями на песок, перемешанный со снегом, и аккуратно спустил с рук тело любимой. Одутловатое синее лицо, выступившие вены, голубого цвета губы, раскрытый рот с речной водой и песком, посеревшие волосы, – едва ли он бы узнал ее, ведь такое могло посетить его лишь в кошмарах. Аннушка до сих пор была в его шубе: еще более тяжелой от влаги. Элайджа, не веря в происходящее, предпринял все попытки реанимировать ее, дать свою кровь, сделать искусственное дыхание, но все было тщетно – у нее давно остановилось сердце. Первородный не слышал знакомого ритма. – Аннушка, – тихим зовом мальчишки, слепо верящего в чудо, он звал любимую и тряс за плечо. – Ты не можешь, – Элайджа продолжал давить на ее грудь в надежде, что она вот-вот очнется, но ничего не происходило. – Не можешь, нет. Элайджа поднял голову Аннушки, которая без поддержки его рук запрокидывалась назад. Он прижимал ее мокрое холодное лицо к своим губам. Осознание накрывало его волнами, и первородный больно стягивал свой рот рукой, заглушая вопль отчаяния. – Пожалуйста, – его голос трясся. Элайджа тряс ее и содрогался телом над ней, громко всхлипывая от слез. – Пожалуйста…пожалуйста! Его мольбы становились громче, а потом тише. Он снова и снова прижимался к ее груди, надеясь услышать биение, но его оглушала тишина. Собственные мольбы уносились с берега, распространялись по ветру и терялись среди деревьев.Сейчас его любовь была мертва.