Эгида

🎵Саундтрек: Aots2m #3 - Hiroyuki Sawano _____________________________________________       Макс занял боевую стойку, а Лена выставила перед собой руки. Но сколько бы ни пыталась, у нее не выходил искусный маневр. Может, сбивало и то, что напротив стоял именно Карельский. Облаченный во все черное, он источал силу, а во взгляде его застыла непоколебимость. Он посмотрел на девушку, и от этого взгляда у нее подогнулись коленки, а душа ушла в пятки. Во время спарринга Карельский отключал все эмоции, кроме ярости – это имело должный эффект, поскольку у него и Эммы были непоколебимые убеждения – только так ученик сможет по-настоящему противостоять врагу. Поэтому сейчас любые вурдалаки и прочая нечисть по сравнению с Максимом Лене показались безобидными домашними животными, и она непроизвольно сделала шаг назад.       – Бей, твою мать! – рявкнул он. Она приблизилась к нему на расстояние удара, провела обманный финт рукой и, отследив его реакцию, врезала аперкотом в челюсть. Макс клацнул зубами и откинулся на спину, но ту же подскочил на ноги, с намерением атаковать девушку со спины, и Лена прокрутилась на месте, ударив его ногой в голову наотмашь. Карельский, улыбаясь, утер кровавую дорожку под губой.       – Так бы сразу.       – Я же сказала, что справлюсь, – улыбнулась Лена, поведя бровью. Из кармана ветровки она выудила чистый платок и промокнула им сочащуюся кровью губу Макса: – Все-таки старая школа дает свои плюсы.       – А ты сопротивлялась.       – Когда это? – невинно улыбнулась девушка. Карельский вдруг притянул ее за руку ближе и заговорщицки шепнул над ухом:       – Я знаю, что бунт против Эммы устроила именно ты. Кровь прилила к щекам, и Лена отпрянула от мужчины.       – Ничего подобного. Я лишь высказала недовольство против ее тоталитарного режима. А тебя я не понимаю – почему ты так прикипел к этой Эмме? Новички, включая Лену, о браке между Карельским и Леваковой не знали. Бывалые, начинающие еще с основания «Эгиды», не распространялись о прошлом своих тренеров, а новоприбывшим эта информация была ни к чему.       – Она – сильная женщина, – ровным тоном парировал Макс. – И ее способностям можно только позавидовать. Сменила бы ты свою неоправданную враждебность на простое человеческое уважение. Надеюсь, знаешь такое понятие?       – Ты за кого меня принимаешь?       – За разумную девушку, Лена. Умеющую расставлять приоритеты и подавлять свою личную неприязнь, когда работаешь в команде.       – Ну и где же ваша хвалебная Левакова? Укатила куда-то, опять бросив свое «детище» на произвол судьбы.       – Произволом судьбы меня еще никто не называл. Лена утерла пот со лба и хмыкнула.       – Мне кажется, ты в нее влюблен. Нельзя иначе оправдать такое равнодушие к скотскому отношению к себе и к делу.       – А мне кажется, тебе пора в бассейн. В семь придут клиенты. Девушка смерила мужчину взглядом, закинула на плечо полотенце и медленно двинулась в сторону соседнего зала.       – Нельзя стучаться в закрытые ворота дважды, Макс. Имей гордость. Карельский, скрипнув зубами, вдруг за долгое время ощутил, как сердце кольнула толика обиды. Неужели он не способен подавить эмоции и стереть с лица естественную маску восхищения при одном лишь упоминании о бывшей жене? Неужели эта любимая стерва до сих пор, даже не находясь с ним рядом, магическим образом овладевает эмоциями? Неужели у него, прошедшего ад, до сих пор по-юношески светятся глаза от всего лишь произношения имени «Эмма»? Тяжелый кулак впечатался в грушу. Затем еще. И еще. И еще…       – В чем же груша виновата? – прозвучало сзади. И верит Бог – этот голос он был рад и не рад слышать. Левакова словно проклятие, упомянешь хотя бы мысленно – и оно нагрянет, повиснув над Карельским черным, вязким пятном.       – И тебе привет, – не поворачиваясь, отозвался он, снова вдарив по крепкой красной коже.       – Привет. Ну, как у вас здесь? Макс остановился, царапнул зубами нижнюю губу и повернулся к Эмме, но рядовой, сухой ответ застрял в горле, едва глаза выхватили общую картину: длинные рукава и высокий воротник водолазки не скрыли до конца глубокие, отдающие багрянцем шрамы. Больная рука в бинтах и держится благодаря повязке на шее. И взгляд… Он стал иным. Понимающим. Добродушным… Теплым. Но явно не к нему, а просто потому, что какое-то обстоятельство заставило бывшую жену оттаять к окружающим ее людям. Девушка будто визуально стала мягче. Наплевав на все барьеры, Макс приблизился к Леваковой и осторожно обхватил ее плечи.       – Эмма… Что произошло?       – Ростов просто весьма приветливый город. Все как обычно, Макс. Я спросила – как у вас тут?       – Справляемся. Взгляды встретились, и Карельский вдруг, спустя некоторое время, узнал эти нотки, плескающиеся в карих глазах Эммы. Такими глазами она когда-то смотрела на него, ровно десять лет назад. Смотрела так и на окружающий ее мир – вдохновенно, окрыленно. Плевать было на любые неприятности, на любые травмы… Было то, что заставляло ее подниматься и бороться дальше.       – Ты изменилась.       – Разве?        – Разве.       – Ну да, ты всегда чувствовал меня, точно, – закивала Эмма. – Но уверяю – кроме очередной задницы со мной не произошло ровным счетом ничего. Карельский не успел парировать, ибо в следующую минуту в проеме дверей показалась русая голова Пчелкина:       – Левакова, сигнал подать не забудь. Мы пылиться часами не собираемся.       – Пять минут обожди, в конце концов! – кинула ему Эмма, прежде чем Витя исчез из поля зрения. Но те же странные нотки в глазах бывшей супруги не успели исчезнуть вовремя, поскольку Макс уловил их сразу же. Девушка кивнула в сторону тренерской:       – Пойдем, поболтаем. Она уселась на диване, наблюдая, как мужчина заливает кипятком чашки с пакетированным чаем. Он молчал, но Эмма знала – молчит, значит, обдумывает какую-то тяжелую для себя мысль. Потому что именно с девушкой Карельский даже в сложных ситуациях не мог молчать долго.       – Что-то не так, Макс? – она приняла из его рук горячий стакан. Мужчина расположился напротив, поглаживая пальцами грани своей чашки.       – Он тебе нравится. Эмма, едва отхлебнув горячую, крепкую жидкость, закашлялась.       – Прости, что?..       – Я же говорю – ты вернулась другая. Что-то произошло в Ростове, помимо этого, – он кивнул на раны. Эмма прищурилась.       – Это что, подозрения или ревность? Что ты хочешь от меня услышать? Макс равнодушно пожал плечами.       – Ровным счетом ничего. Просто констатирую факт. Это законом не запрещено.       – Кончай играть в подростковые игры, Макс. Вспомни, сколько тебе лет и какие задачи перед тобой первостепенны. Мужчина вдруг улыбнулся уголком губ.       – Ты пытаешься оправдаться, зачем? Подловил. Неосознанно, резко, и Левакова ощутила себя в скверном положении, будто что-то украла. Ее словно поймали с поличным. И глубоко внутри она ощущала, что данная позиция ей жутко не нравится, но в целом продолжала не понимать, чем вызваны все эти разговоры. Макс навис над бывшей женой, чувствуя, как в груди вырастает огненный ком – колючий, жаркий, будто ожог медузы.       – Ну посмотри мне в глаза и скажи, что между вами ничего не было. Эмма прищурилась.       – Не было. Выгнув шею, Карельский опустил голову так, что его ледяные серые глаза встретились с ее, карими – в них появились светлые мазки, будто молочная пенка разбавила густой, насыщенный кофейный оттенок. Дыхание в женской груди словно застыло. А Макс… вдруг улыбнулся и поднялся со своего места.       – Так о чем ты хотела поболтать, мой старый, добрый друг? Эта фраза не могла не вызвать возмущенной усмешки у Леваковой. Она снова сделала несколько глотков чая, списывая не пойми откуда взявшийся жар на высокую температуру напитка.       – Не знала, что мы дружили.       – Воровать чужие фразы – некрасиво, – мужчина медленными шагами измерил тренерскую, не смотря на девушку. – С тобой лучше только дружить, Эмма. Иначе обожжешься…       – Собери всех в общем зале. Есть одна важная новость. Касается смены руководства. Тут-то Макс не выдержал и взглянул на Левакову непонимающе:       – То есть?       – То есть – я выхожу из дела, Макс. Пора сбрасывать подковы, лошадка отвоевалась. Замену мне составит вполне квалифицированный человек, сильный. Он достоин этого места. Эмма отставила недопитый чай и поднялась с дивана.       – Кто «он»? И с чего вдруг у тебя проснулось чувство доверия?       – Я достаточно узнала о человеке – прошел многое. В нем есть все задатки лидера. Он обеспечит достойный уровень. Я лишь буду на подхвате. Эта новость выбила всю почву из-под ног. Та, которая отвоевывала «Эгиду» годами, боролась за статус и порядок во всем, вновь и вновь утверждалась перед непокорными новичками, сейчас готова уступить свое место неизвестной личности?       – Эмма, постой. Ты не можешь так просто уйти. Она, сжимая дверную ручку, лишь ухмыльнулась:       – Хорошо, я могу уйти цыганочкой вприсядку с выходом в дверь!

***

Лето 1994-го

      За те месяцы, которые прошли с момента возвращения бригадиров и Эммы из Ростова, изменились, кажется, все. И не все эти изменения были в положительную сторону. Поиски Брынцалова продолжались – Макс со своими людьми в Москве и люди Афганца в Ростове усиленно шерстили по миру с помощью шестерок и остальных связей. И чем дольше шли поиски, тем мрачнее становился Саша. Приказ найти бизнесмена он и не думал отменять, хотя и понимал, что шанс на победу таял неумолимо с каждой минутой. Доверие к друзьям уменьшалось. Даже к Эмме. Теперь Белов занял недавнюю позицию Пчелкина – винил во многом именно девушку. Конечно, бригадир не мог не отметить тот факт, что Леваковой пришлось пожертвовать многим на чужой земле, и то, что с ней сделал главный ростовский авторитет – не могло не тронуть. Однако отношение к Эмме изменилось. Не резко, постепенно Саша отстранялся от любых дел с ней. И все чаще в отношении к друзьям проскальзывали ледяные нотки – в разговоре, в манере общения, даже во взгляде. Существует ли братство по криминалу? Этим вопросом Белов задавался уже который месяц. Чем дальше, тем больше отдалялись друг от друга члены бригады. Между ними словно начиналась скрытая борьба: за власть, за деньги, за право принимать решения. И невидимая рука насилия, которому они служили, начинала разрушать их самих... Они были уверены в себе и наглы до чрезвычайности. Весь мир, свернувшись калачиком, лежал у их ног и жалобно поскуливал, моля о пощаде. Чуть ли не током било даже на расстоянии от этих сильных гибких хищников. Новых хозяев большого города. Длинные черные плащи развевались как пиратские флаги, лишь белый плащ Пчелы призывал к мирному решению проблем. Витя продолжал подбрасывать новые идеи для проектов, выгодные сделки, но Саша Белый упорно отказывался от любого предложения друга. Только легальные схемы. А это возможно лишь, если завести приятельство с важными, «высокими» людьми. Поэтому в конце мая Белов стал посещать самый престижный и самый дорогой клуб в Москве. С недавних пор теннис среди столичного чиновничества стал повальным увлечением, а Саша давно и настойчиво искал контакты в этой среде. Что происходило лично с каждым из друзей – главный бригадир будто бы не замечал. Или просто не хотел этого замечать. Как в очередной раз отвергнутый со своими идеями Пчелкин, который всегда говорил: «Саша херни не скажет. Белый знает, что делает. Надо послушать Саню», сейчас только смачно матерился при очередном отказе, но продолжал терпеть, хотя такое недоверие к себе остро задевало его самолюбие. Как Фил, главный миротворец в четверке, пытался сохранять нейтралитет, примирять братьев, а в остальное время старался реализоваться на другом поприще – на съемках. Там было спокойнее. Как Космос, почувствовавший себя доблестным рыцарем и человеком, на которого можно положиться в трудную минуту, после холодного и отчужденного обращения Белова потерялся. Запутался. Холмогоров лишь хотел одобрения – обычного, простого, дружеского. Может, по-детски наивное желание, но чего стоило другу иногда прислушиваться к его словам или выразить поддержку, или поблагодарить? Оказалось, стоило. Только чего – Космос понять не мог. Воодушевленный тем, что он способен на многое, парень вернулся в родной город и понял, что зря в мыслях завысил планку. Сане – по барабану. Поговорить было не с кем. А Космос больше всех остальных нуждался в простом, душевном разговоре. Не с отцом же общаться на волнующие его темы? Эмма? После произошедшего в Ростове парню совершенно не хотелось ее напрягать, да и о недавно появившихся пристрастиях она могла бы догадаться. Кос наконец-то обзавелся своей квартирой. Он долго не мог этого сделать, во-первых, потому что и дома-то почти не бывал, а во-вторых, никак не мог оставить отца. Тот в последнее время сильно сдал, хотя и не показывал вида. И в начале июня соседи Холмогоровых по лестничной площадке, физики, собирались в штаты на ПМЖ. Квартиру, соответственно, продавали. Космос подсуетился вовремя. Всю мебель он с удовольствием сбагрил родственникам бывших соседей. Зачем мне мебель, размышлял Холмогоров, я по жизни минималист. На самом деле Кос не был минималистом, напротив, пышный образ жизни был ему более по нраву. А именно – образ жизни настоящего, неподдельного Востока манил Коса, чаровал слишком мягкими коврами, чересчур сладкими фруктами, заунывными мелодиями и дурманящим запахом благовоний. Но это было лишь невинной прихотью, которой баловался в последние годы Холмогоров. Главное «баловство» лежало в нагрудном внутреннем кармане светлого пиджака. Сегодня днем был общий сбор. Белый, сияющий как начищенный пятак, поделился новой бизнес-идеей, которая обещала хорошую прибыль. Только подождать придется минимум до осени. Фил только одобрительно кивнул, Пчелкин, скрипя зубами, попытался разузнать, в чем кроется причина такого долгого ожидания, Космос снова решил завести речь о более прибыльной, но нелегальной идее. За что получил довольно грубый отказ и напоминание, в какую задницу попали они с Витей совсем недавно, и чем могла бы закончиться вся эта фармацевтическая тема. О том, что Саша сам когда-то подписался на это, все смолчали – конфликт разгорелся бы до сокрушительных масштабов. Надо было сбежать. Отвлечься. Послать все на хрен, особенно Саню.

***

      Активист со своей новой должностью справлялся, выматывался так, чтобы по приходе домой вырубиться сразу же на диване под монотонный говор телевизора. Новые обязанности и смена обстановки помогали парню отвлечься. Потому что пока молчишь о своей боли, заглушаешь ее изматывающими, рутинными, иногда трудными делами – ты держишься. Денег хватало, чтобы снять однушку в центре Москвы. Первые месяцы каждый поздний вечер Кирилл пил. Но с утра приходилось собирать себя по кусочкам и снова проживать день так, чтобы ни у кого не было сомнений, что он справляется. А вечером ритуал повторялся… С ума сводила семисекундная запись на диктофоне – последние слова Алены. Они звучали на повторе, как мантра. Активист понимал, что дрожащий голос сестры медленно убивает его, но не слушать не мог. Пока однажды Эмма не увидела это. Записывающее устройство полетело с восьмого этажа… Кирилл задремал, когда в дверь раздался отрезвляющий звонок. Парень потер переносицу, прогоняя остатки тревожного сна, и двинулся в коридор. На пороге стоял Космос. За месяц, которые мужчины не виделись, Холмогоров несколько изменился. Улыбчивое лицо застлала серая, непроницаемая маска, под глазами пролегли темные круги, скулы стали острее. Было видно – дело дрянь.       – Не помешал?       – Входи, – Головин отошел в сторону, пропуская Космоса в квартиру.       – У тебя выпить есть?       – Было, – слукавил Кирилл, чувствуя, что Холмогоров уже где-то прилично накидался. – Посмотрю. В зал проходи. Космос медленно двинулся в комнату, опустился на старенький диван и бездумно уставился в экран телевизора. По ящику давали сериал. Изо дня в день богатые плакали и никак не могли остановиться. Герои мыльной оперы говорили одно и то же и к тому же одинаковыми фальшивыми голосами. Каждую мелочь они обсуждали до головокружения.       – Вы положили эту бумагу в сейф? – бубнил телевизор и сам себе отвечал.       – Да, я положил эту бумагу в сейф, - но содержательный диалог этим только начинался.       – А вы уверены, что положили эту бумагу в сейф?       – Конечно, я уверен, что положил эту бумагу в сейф.       – Я сама видела, как он положил эту бумагу в сейф.       – Вы не видели, кто-нибудь положил эту бумагу в сейф? – на экране появлялся очередной персонаж, и диалог начинался по новой:       – Я сам положил эту бумагу в сейф.       – Он утверждает, что положил эту бумагу в сейф.       – А я видела, как он положил эту бумагу в сейф. Разговор шел на свежий виток, уже с трагической ноткой, давая очередную возможность высказаться всем присутствующим:       – Так почему же этой бумаги в сейфе нет?! Этого Космос так и не узнал – в комнату вернулся Активист. В руках он держал стакан с огуречным рассолом.       – Держи. Это нужнее… Холмогоров недоверчиво покосился на бледно-желтоватую жидкость в бокале, но спорить или отнекиваться желание резко пропало, да и переть против Головина не хотелось. Парень опрокинул рассол в себя и опустил голову.       – Скажешь что-нибудь? – Активист привалился к стене, наблюдая за ним.       – Башка раскалывается… Ладно, извини, что потревожил, поеду я…       – Оставайся уже. Постелю тебе. Активист уложил Холмогорова на диванчике в кухне – старенькая, но крепкая софа осталась там еще от прошлых хозяев, а выкинуть – руки не доходили. Когда звуки из комнаты вскоре прекратились, Космос выудил из кармана маленький коробок. Эффект эйфории через час сменился пожирающим чувством тревоги. Мышцы спины неприятно покалывало, и Космосу никак не удавалось расслабиться. Он прикрыл глаза, но от этого сила дискомфорта только усиливалась. А затем спазм сковал так, что дышать стало нечем. Что такое «болит сердце» - Холмогоров ощутил в полной степени. Будто в самой главной мышце поселилась какая-то чертовщина с шипами, и она словно скреблась о стенки, резко перерезая каждый капилляр острым лезвием. Болезненные волны прокатились по позвоночнику. Тело казалось чужим, словно отторгало искалеченную душу, как комок шерсти. И Космос ощутил приступ тошноты. Он уткнулся лицом в холодную подушку и прорычал. Потом вскочил, заметался по кухне, бросился к проему двери и неожиданно замер, будто невидимая сила преградила путь дальше. В голове гудело, будто в черепной коробке, как по кольцевой, наяривал круги товарный поезд. Тошнота усилилась, подкатила к горлу, но вырвалась ничем иным, как хриплым рыком. Таким, который раздирает в клочья. Космосу казалось, что его тело – грешное, искалеченное, но почему-то до сих пор живое – извергает из себя остатки человеческого. Что он с каждым рваным хрипом теряет последние частички себя прежнего. И страх сковал горло. Терять всегда больно. Особенно, когда теряешь себя. И ведь Космос ничего не мог с этим поделать. В последнее время эффект расслабления приходил и кончался раньше, а на смену ему возвращались обостренные чувства и эмоции. Такие ненужные, противные… Противные потому, что Космос хотел быть сильным. Хотел быть независимым, но эти сраные эмоции встряхивали. Заставляли думать о близких, а соответственно – об отношении каждого к нему лично. Парень, опираясь о стену, шагнул к софе и упал ничком на холодное одеяло. Пол, казалось, дрожал, и воздух наполнился железным запахом. Вместе с ним атмосфера словно пропиталась кишащими звуками, тело сковал пронизывающий до костей холод… И вдруг раздался голос. Такой родной, знакомый, но давно не слышимый. Откуда-то издалека. Тихо. А затем все звонче, все ближе… Он звал Космоса, просил распахнуть глаза, оглянуться…       – Мама… – с сухих искусанных губ сорвался хриплый шепот, и Холмогоров приблизился к балконной двери. Активист постоянно проваливался в тревожный сон, затем снова открывал глаза, прислушиваясь к звукам из кухни. Он предполагал, что Космоса просто тошнит после изрядно выпитого, но когда послышались неоднократные попытки открыть балконную дверь, Кирилл подскочил и бросился в кухню. На улице было тепло и влажно после дождя. Космос забрался на подсобный столик, выставленный около балконной изгороди, и находился максимально близко к краю. Активист застыл, взгляд судорожно бегал по умиротворенному лицу Холмогорова. Тот медленно раскинул руки и чуть пошатнулся. Головин резко шагнул вперед, когда Космос вдруг развернулся, и его влажные глаза блеснули каким-то безумным, даже хищным огоньком.       – Стой.       – Кос, ты дурак, что ли? – в ужасе выдохнул Активист. – Дружище, слезай, ты че? Космос лишь бросил на него озорной взгляд, продолжая стоять в этом положении дальше. Кирилл медленно, затаив дыхание, стал продвигаться в сторону балкона.       – Космос, спускайся, слышь? Не дури.       – Отчего люди не летают? – Холмогоров говорил бодрым, веселым голосом, но от этого тона Активисту становилось только страшнее. «Белочку, что ли, словил, – ужаснулся Головин. – Придурок, че он творит-то!»       – Помнишь, а, Кирюха? Отчего люди не летают, как птицы?!       – Это женский монолог, братан.       – Монолог, может, и женский, а желание-то – оно без гендерной предрасположенности.       – Кос, давай не глупи. Спускайся быстро.       – Кошку убери, – вдруг велел Холмогоров. Активист опешил еще больше. У него никогда не было кошки, да и откуда ей здесь было взяться посреди ночи? Он на всякий случай огляделся по сторонам – очень резко и быстро, стараясь не выпускать из поля зрения Космоса – и выдал:       – Здесь нет никакой кошки.       – Вон, у холодоса. Черная сидит. Не видишь, что ли?! Она бешеная!       – Кос, успокойся. Нет здесь никого, я только.       – Говорю – есть. Замочи эту тварь! – бригадир вдруг сорвался на крик, и этот резонанс спугнул не только притихших на деревьях воронов, но и заставил собственное расслабленное тело содрогнуться, и правая нога подогнулась. Активист сорвался с места и цепкой, стальной хваткой успел ухватить Холмогорова за левую ногу. Тот повстречался лицом с бетонным ограждением, а затем кулем повалился на пол.       – Придурок! Ты шизу поймал?! – Кирилл встряхнул Космоса за грудки. Кос почувствовал, как из носа по губам быстро побежала горячая струйка крови. Он промокнул ее пальцами и вдруг разразился каким-то безумным смехом. Активист встряхнул его снова, но эффекта это не возымело. Тогда он отвесил Космосу смачную пощечину, и только тогда, прерывисто всхлипнув расквашенным носом, Холмогоров смолк.       – Отошёл? По затылку будто приложились чем-то тяжелым. Перед глазами рассеялась непонятная, жуткая пелена, и мозг постепенно пришел в сознание.       – Чё это я?.. – он вопросительно уставился на Кирилла. Тот, бледный, как полотно, сплюнул в сердцах и рывком поднял долговязого парня на ноги.       – Спать ложись, идиотины кусок! Я с тебя теперь глаз не спущу. А утром ты мне все расскажешь.