Эгида

      Коридоры больницы были погружены в полумрак и тихий гул голосов. За стеной, вдоль которой расположились Эмма, Активист и Макс, реанимировали Лену. Карельский медленно ходил из угла в угол, сунув руки в карманы джинсов. На лице нельзя было прочитать ни единой эмоции. На какое-то время Эмма даже задумалась вновь: что происходит у него там, внутри. Она знала. Помнила такое его лицо. Потому что за непроницаемой маской каждый из внутренних демонов выл, запрокинув голову. Так громко и сильно, что у Макса почти тряслась грудная клетка. Сиплым рычанием вырывалось дыхание. С того самого момента, когда Пчёлкин позвонил Борису Моисеевичу и Лену отправили на карете "скорой помощи", вся троица молчала. Никто не мог проронить ни слова. А повисшее напряжение можно было ощутить кожей. Как бы кто из них не относился к Савиной, произошедшее невольно выбило из-под ног почву. Эмму не мучила совесть, она не считала себя катализатором такого шага. Однако что-то противное свербило между лопаток, так настойчиво и изнуряюще, что Левакова передернула плечами, впиваясь спиной в холодную белую стену. Активист молчал. Не только потому, что не знал, что можно было сказать сейчас и кому именно, но и потому, что попытка суицида Лены по щелчку развернула их и без того шаткий устой ещё на девяносто градусов точно, и теперь слишком многое нужно было обдумывать заново. Жалость к этой глупой девчонке жалила каждую жилу. Наверное, потому, что второй раз в жизни на руках Кирилла умирала девушка. Первой была сестра. А Макс... Сжатые костяшки побелели так, что, казалось, засветились в царящем полумраке. Он совсем явственно ощутил подушечками пальцев шершавую ткань куртки Савиной, когда тряс её за плечи в их последнюю встречу. Вспомнил, что говорил ей. Жалел ли, что поставил тем самым точку? Нет. Это грозилось произойти уже давно, но неужели девчонка действительно была настолько слаба перед возникшей на её пути болью, что решилась на такое? Может, следовало быть чуть... мягче? Действительно, пока не произойдёт что-то ужасное, никто не задумывается, сколько побочных эффектов может вызывать одна брошенная в гневе фраза. Больными глазами Макс всматривался в полумрак коридора, где раздавались голоса и какие-то хлопки. Спустя пару минут троица отчетливо уловила направление звука и инстинктивно обернулась на него.       – Ну, как?.. – голос прорезался только у Эммы. Она обхватила себя за плечи и испытующе поглядела в глаза врача. Мужчина устало потер переносицу поверх круглых очков и смял в руке маску.       – Успели вы вовремя. Раны не сколько глубокие, сколько опасные с её диагнозом. Гипокоагуляция вам знакома? Троица неосознанно переглянулась, и Макс кротко кивнул.       – Плохая свёртываемость крови.       – Мы сделали все, что требовалось. Но анализы показали еще кое-что... И здесь, конечно, всё зависит от самой девушки, но с её проблемами я бы настаивал на радикальном решении. Кто из вас... наиболее близок ей? Никто. Никто не был близок для Лены, даже тот, кого девушка любила все эти годы. Более того, если бы он пришёл к ней сейчас, Савина бы не приняла его ни за что. Троица снова окинула друг друга взглядом, когда врач чуть сжал предплечье Леваковой.       – Думаю, вы, как женщина, сможете поговорить с больной. Эмма почти что отстранилась, нервно потеребила воротник своего свитера.       – Почему я?..       – Пройдемте, пожалуйста, за мной. Левакова растерянно обвела взглядом лицо доктора, но только сдержанно качнула головой в знак согласия и коснулась плеча Активиста:       – Подождешь меня, хорошо?       – Мы подождём, – Головин посмотрел на замершего Макса и, стоило Эмме удалиться следом за медработником, хлопком по спине подтолкнул мужчину к выходу. – Пойдём перекурим. Морозный воздух ударил в лицо, противными щупальцами заползая за воротник. Глаза пекло, будто они вот-вот могли осыпаться трухой прямо под ноги. Активист молча протянул Карельскому сигарету, Макс машинально зажал её зубами и подпалил. Отключённое за пару часов, перегретое сознание без конца подкидывало какие-то неподъёмные мысли.       – Что думаешь? – почему-то спокойный тон Головина сейчас породил в висках тупую похмельную боль. Макс коснулся кончиком языка передних зубов и хмыкнул.       – Хочешь посмеяться?       – Не особо, – уголок губ Кирилла дрогнул, но вовсе не от улыбки.       – Тогда не спрашивай.       – И всё же? – голос Активиста был тихим и слегка охрипшим, но в нём явственно читалась заинтересованность.       – Не знаю.       – Смешно.       – А я говорил, – Карельский покрутил в пальцах тлеющую сигарету, наблюдая, как сизый пепел перегоревшей бумаги осыпается на белоснежный расчищенный снег. Ситуация действительно требовала какого решения. И Макс понимал, почему Головин завёл этот разговор. Он всё давно понимал и видел. И теперь как-то негласно создавалось впечатление, что Карельский просто обязан нести за произошедшее ответственность. Почему? Черт его знает. Потому что это его на протяжении года Лена считала близким, а не выбранную врачом и отправившуюся на разговор Левакову. Но что делать, когда отношений не было, клятв и обязательств тоже, но нутро выдвигало требование к себе? Требование включить что-то простое, человеческое. Вина? Да, это была именно она. Макс не хотел принимать этого факта, его вторая часть уверяла - ты не виноват, что она оказалась такой глупой и слабой, несумевшей пережить то состояние, через которые проходят ежедневно сотни людей. Разве твоя вина, что человек не смог справиться с прессингом? Разве ты несёшь ответственность за эту душу?       – Карельский! – неожиданный громкий бас Леваковой заставил Макса подавиться горьким дымом и кротко откашляться. Вместе с Активистом они синхронно повернули головы к летящей с порога прямо на них Эмме.       – Разговор есть!       – У-у-у-у, – Кирилл прочистил горло, поднял руки в усмиряющем жесте и медленно поплелся к машине. – Ради Бога, можно без меня... Девушка, тяжело дыша и шмыгая носом, который после теплого помещения резко завибрировал от холода, проводила Головина взглядом и обернулась к Максу так резко, что незастегнутая шуба спала с одного её плеча. Карельский медленно перевёл взгляд на бывшую жену и даже опешил ненадолго – такого её лица он не видел давно.       – Скажи, в какой несгораемый шкаф ты спрятал свой стыд? – она подавилась нервным смешком и обхватила крылья носа обеими ладонями. – А, ну теперь понятно, чего ты мне днём эту хрень втирал! Решил уйти в декретный отпуск? Похвально. Макс не сразу понял, что она имеет ввиду. Просто смотрел. Впитывал. Затем ещё раз прокрутил в голове сказанное Леваковой и тут же ошарашенно воскликнул:       – Чего, блять? Внезапно Эмма вскинула руку в непонятном жесте – то ли желая дать пощёчину, то ли вцепиться ногтями в его скулы. Так резко, что Карельский моргнул, торопливо уставившись в её глаза, чувствуя себя идиотом, которого только что чуть не застукали на месте преступления. Новая волна раздражения снова начала ворочаться где-то внутри Эммы, с боку на бок, просыпаясь медленно, но уверенно.       – Твоя Савина ждёт ребёнка. Рассказать, что такое ребёнок?! Макс ощутил, как невидимая душащая рука сковала гортань. Весь его вид говорил, как мужчина желает находиться где угодно, только не здесь. А потом он взглянул на Левакову так остро, так убийственно прямо, что брови девушки сдвинулись к переносице.       – Я ничего об этом не знал. "– Мне надо с тобой поговорить," – Лена почти не услышала своего голоса. Так тихо и робко она это сказала. Но её мышиный писк ударил по барабанным перепонкам сильнее любой ракетницы. Макс понимал и не понимал одновременно, и его это выводило. Так выводило, что хотелось содрать с себя кожу, чтобы под ней прекратили ползать и шевелиться эти мерзкие куски сожаления и злобы.       – А что ты вообще знаешь, м? – в какой-то момент мужчине показалось, что Левакова будто заняла позицию... Лены? – Второй месяц уже. И она решила рожать даже вопреки тому, что просто может не пережить родов... Идиотины кусок. Она видела, как бывший муж был взвинчен, смотрел на нее так, что оставалось лишь удивляться, как охватившая его ярость не высушила его без остатка. Видимо, он действительно ничего не знал.       – Господи, Карельский... – с её губ сорвался полу-стон, полу-смех. – Открой секрет: что у тебя за способность такая – прилеплять к себе законченных дур?.. Твою мать. Макс еле заставил себя дышать через рот. Неожиданно ему стало не по себе. А душа быстро наполнилась чем-то непонятным. Что там теперь? Ещё чуть больше ненависти. Ещё чуть шире пропасть. Ещё гуще непонимание.       – Спроси у себя. Ты ж была лучшей из них. Эмма даже не поняла, что вызвала в ней эта очередная провокационная фраза бывшего. Она смотрела в его глаза, покрытые ледяной коркой, видела того, кого когда-то любила. С виду это был всё тот же Макс. Её Макс Карельский. Но на деле... Слишком отчетливо на его лице проступали шрамы. Чудовищные. Ужасающие. И Леваковой на какое-то мгновение стало страшно, что она действительно это видит.       – Как невеста Франкенштейна. Почётно. Какая-то тяжесть придавила голову, и Макс почувствовал, как все мышцы лица неумолимо тянет вниз, вытягивает с непомерной силой. Боль в висках усилилась. Он понимал, что больше не в силах стоять тут. Хотел сделать шаг, но не мог. И дело было даже не в том, что взгляд Эммы будто пригвоздил к этому островку снега. Карельский просто не знал, куда идти.       Эмма всю дорогу до дома бездумно глядела в окно, и начавшийся снегопад гипнотизировал ее загруженный мозг.       – Ты считаешь, я была не права? Активист плавно перекрутил руль и ещё некоторое время молчал. Сегодняшний день ударил явно по всем, лишая на какое-то время способности здраво оценивать ситуацию.       – Я тебе так скажу: ты не несёшь ответственность за то, как человек воспринимает твои слова. То, что он видит в них совсем не тот смысл, который ты закладывал, это уже не твоя головная боль. Может быть, если мы думаем о других наихудшим образом, то именно это они хотят нам показать... Хороший человек - не профессия. Да и мне трудно назвать Лену хорошим человеком. Но она всё же человек. Вы с Максом привыкли рубить с плеча. Ты высказала своё "фи" в плане её работы, он – в плане её прилипчивости к нему. И всё это смешалось в такой жуткий коктейль, похлеще Молотова... Конечно, он был прав, и вся эта встряска с Леной заставила переосмыслить некоторые моменты так, что ещё бы с утра Эмма удивилась бы сама себе, если бы думала, что ей действительно в тот же день станет жалко Савину. Сердце похолодело в тот момент. Эмма догадывалась, чего Лене стоило выдавить из себя откровение. Учитывая, что она едва разжимала губы, произнося слова. Слова Карельского и его бывшей жены впитались в её мозг. Неотвратимо. Медленно. И больно, отчего смотреть на присевшую в ногах Эмму вдруг стало почти невозможно, её волевое лицо расплывалось перед глазами. Горло саднило так, будто Савина долго орала. Да, как же ей хотелось тогда заорать. Но она не могла. И в тот момент Левакова с содроганием осознала, что действительно сможет прижать к себе едва пришедшую в сознание девушку. Выражая свою поддержку. Просто потому, что Лене это было надо. Прошло меньше минуты, пока Эмма обнимала ее, уткнувшись носом в светлые волосы. И обе понимали, что это не более, чем вырванные из реальной жизни мгновения. А потом Левакова молча встала, отвернулась и пошла назад, к выходу, подставляя отчаянному взгляду свою спину. Краем уха услышала дрожащий всхлип Лены за дверью. И потом что-то снова случилось внутри, пока Эмма шла к выходу из клиники. Ребёнок. Лена ждёт ребёнка. Лена ждёт ребёнка от Макса. Её Макса. Остановись, заткнись, вычеркни лишнее. Лена ждёт ребёнка от Макса. Её бывшего мужа. Человека, от которого сама Левакова шесть лет назад ждала его тоже. И на этом же сроке потеряла. А почему?.. К чёрту. Вот это сейчас вообще не к месту. Надо что-то сказать ему. Натолкнуть на... на что? А сказать что? Чтобы образумил Лену? А в чем? Позаботиться о себе, избавиться от зародыша? Снова лишить Карельского чего-то очень... важного и дорогого?.. Но он же её не любит. Боже, что за винегрет в твоей голове, Левакова? Какое вообще эта чужая беременность имеет к тебе отношение? Правильно.

***

      Витя запрокинул голову на спинку дивана, скрестил на груди руки и прикрыл глаза. Какой тяжёлый непонятный, тягучий день. Переломный как будто. Ещё с утра все было так привычно и нормально, насколько вообще позволяет их жизнь, а потом этот Карельский. Эта Лена. Черт бы её побрал, что он только сегодня увидел?! Но больше всего задела Эмма. Резко переменившаяся. Её последние дни бросало из стороны в сторону, всегда эмоциональная, двое суток подряд она была слишком эмоциональной. И все произошедшие события полностью оправдывали её состояние. Но Пчëлкин было страшно смотреть на нее – такую. С каждой секундой Эмма становилась всё более напряжённой. Уходила вслед за носилками, на которых лежала Лена, вслед за Активистом и Максом, чёрными, мрачными, как вороны, и сама сгущала вокруг себя темноту коридоров. Темноту самой себя. Кто бы им всем сказал, что Лена когда-то окажется чем-то переломным. Не мудрено, что это знание теперь так тяготило. Но неважно. Пчёле сейчас было не легче. Наверное, ещё потому, что виновник разрухи в "Эгиде" (во всех смыслах) был скинут на бригадира. И Никита, видимо, слишком поверил в себя. Поверил, что может снова рискнуть сделать что-то из ряда вон выходящее, уповая, что это сможет сойти ему с рук. Не вышло. Витя почти провалился в какую-то спасительную темноту, когда услышал шорох в коридоре. Шаги были единственным, что нарушало тишину. Мужчина вышел в коридор, наблюдая, как Левакова на автопилоте сбрасывает с себя вещи, ходит приведением по квартире. И молчит. Пчёлкин не понимал, устраивало ли его молчание, которое возникало между ними в такие моменты, как сейчас.       – Ну, как? – решил уточнить, не в силах больше терпеть эту шипящую глушь в комнате.       – Нормально. Эмма вздохнула, отворачиваясь. Понятие "нормально" стало слишком расплывчатым в её понимании нынче. Она вытянула перед собой руки, сжимая пальцы в кулаки. Витя изучал её спину, сделал несколько шагов вперёд, равняясь с ней, заглядывая в её бледное лицо, замечая, как подрагивают её ресницы. Он знал её теперь. Казалось, выучил наизусть. И сейчас ей было плохо. Ужасно. До свербящей боли в груди. Только истинная причина... в чем? И внезапная, безумная идея вспыхнула в голове. Нет. Это бред. Сейчас явно не до этого. Но… чёрт. Молчи, Пчëла. Не делай того, о чём потом…       – Иди сюда. Он почти рывком притянул к себе девушку, так, что Левакова охнула, подняла голову, слегка хмуря брови, не понимая причины этих резких движений. Его чуть хрипловатый, низкий голос запел внезапно, но мягко. Сливаясь с ударами её собственного сердца. Очень тихо. Вынося вопросы из головы. Эмма едва вздрогнула и взглянула в опущенное к ней лицо. Улыбающееся. Опять эта чёртова улыбка, которая могла обезоружить всегда и везде. Когда надо и не надо. И Левакова просто смотрела на то, как он улыбается. Его руки коснулись боков Эммы, привлекая к себе. Мягко и осторожно. Словно пробуя - оттолкнет или нет. Она не выдержала, опустила взгляд, вперившись куда-то в третью пуговицу его рубашки. Пчëлкин легонько покачнулся, а потом сделал шаг. Затем ещё один. Девушка поняла, что они танцуют, только тогда, когда один круг был уже сделан. Витя напевал песню и кружил её на месте, его тёплое дыхание шелестело в её волосах, успокаивая, едва не усыпляя. Такое спокойное, что появилось желание вобрать его в себя, целиком. И это Пчёлкин? Вечно взрывоопасный, реагирующий по щелчку. И он сейчас успокаивал её. Он. Успокаивал. Снова. От прикосновения щекой к щеке веки снова опустились.       – Ну вот, улыбаешься. Низкий голос звучал глухо. Коснулся теплом уха и просочился под кожу, растекаясь. Впитываясь. Она действительно улыбалась. Но ничего не ответила. Спрятала губы у него на плече, уткнувшись носом в основание шеи. И дышала. Слушала. Слушала колдовские слова о любви, напеваемые его хрипловатым голосом. Нервный смешок вызвала трель телефона. Витя закатил глаза, выуживая из кармана мобильник. Поцеловал Эмму в висок и с обречённым вздохом ответил:       – Да, чудище?       – Активиста давно видели? – голос Космоса был запыхавшийся, сбитый, будто он пробирался через Эверест. Пчëлкин усмехнулся.       – А ты с какой целью интересуешься?       – Детей от него хочу, блин! Левакова улыбнулась и дотянулась губами до трубки.       – Поехал домой. Должен быть уже там.       – Да нет его дома, я уже час кукую.       – Ну для тебя не срок. Ради красивого потомства можно и подождать. Космос только закатил глаза, услышав их синхронный смех.       Активист вышел из машины, запер дверь и упёрся локтями в крышу автомобиля. Несколько раз прокашлялся. Слабость физически растекалась по телу. А в голову приливал жар. Кирилл давно думал над тем, когда внутри сработает рычажок, который даст понять, что он устал. Просто вымотался. Хотя как можно измотать себя и свои внутренние силы, когда ты полый внутри? Но что-то дергало за ниточки каждую его эмоцию, и мужчина понимал, что он всё ещё чувствует, и это было не так уж плохо. Наверное. Ему действительно приходилось переживать. Сопереживать. Сочувствовать. Чувствовать. Люди хотят движения и стоят на месте. Не идут. Не бегут. Наверное, боятся убежать раз и навсегда. До гибели Алёны Активист не знал, что такое страх. Он мог лишь догадываться, представлять, вдумываться в это слово. Пока оно не начало материализоваться. Пока оно не начало выдавливать изнутри уверенность в том, что это чувство далёкое. Не способное когда-либо коснуться его закалённого организма. Страх потери последнего близкого человека не успел впитаться в мозг до конца, потому что Кирилл был уверен, что успеет спасти сестру. Просто удушающее волнение всего за час превратилось в горе. И только позже это резкое падение из одного состояния в другое вызвало холод в сердце. Вызвало запоздалый страх. И начался тот кошмар, который вынес из головы всё. Внешне ничего не поменялось. А в душе становилось хуже. Только хуже, потому что кошмар прогрессировал. С каждым днём Кирилл чувствовал это. Год назад. Бесконечный год назад. Терять теперь Активисту было нечего. Даже самого себя. А потом понял, что действительно несётся спасать Космоса не просто потому, что ему это приказали, а потому что этот дурак стал для него... другом. И то же самое было с Эммой. Он так уверенно, без тени сомнения, шёл в одиночку на встречу с киллерами, на встречу с заказчиком. Потому что эта прекрасная, взрывная стерва стала для него... почти сестрой. Просто на каком-то уровне подсознания эти двое казались Активисту близкими. Он бы никогда не признался об этом вслух, но самому себе мог. Такие разные, но такие богатые на чувства, они возродили в нём убитые эмоции, заставили снова чувствовать. Уже около подъезда Активист заметил какое-то беспорядочное движение и обернулся через плечо на темное, моячевшее пятно. Послышался тихий щенячий визг, а затем, чуть не спотыкаясь о снежные завалы, на свет фонаря выполз Холмогоров. Серый щенок извивался в его крепких длинных руках и жалобно попискивал.       – А мы тебя тут это... Ждали, – Кос тряхнул шевелюрой и приблизился к Кириллу. Головин выгнул брови домиком и смерил Космоса недоумевающим взглядом.       – Признаюсь, тронут, – он смахнул перчаткой горсть снега с плеч друга. – Ты похож на снеговика. Космос фыркнул.       – Да, я прыгал с гаража в сугроб. Пытался понять, почему так жесток снег.       – Поэтично, я аж прослезился, – Головин двинулся в сторону двери, негласно приглашая Коса следовать за собой.       – Ты где шатался? Холмогоров утирал влажный нос. Мороз дал о себе знать. Кирилл обернулся на него уже около своей двери, вставляя ключ в замочную скважину.       – Ну, не ревнуй, дорогая. Понимаешь, служба!.. Холмогоров скривился в саркастичной усмешке, шагнул на порог квартиры и опустил, наконец, на пол брыкавшегося щенка.       – Я че пришел-то...       – Да, ты че пришёл-то? – Головин скинул ботинки и размял затекшую шею. – Соскучился?       – Аж душа горит, но сейчас не об этом. Кирюх, возьми щенка? Активист откашлялся, перевёл взгляд на собаку, будто видел её впервые. Точнее, взглянул он теперь на неё осознанно, размышляя над словами друга.       – И на кой он мне?.. Космос пожал плечами и просто выдал:       – Ну, чтоб было о ком заботиться.       – Мне и тебя хватает с головой. Холмогоров недоумевающе поморщился:       – Да при чем тут моя голова... Кирилл усмехнулся уголком губ, поглядев на Коса так, будто тот выдал какую-то несусветную чушь.       – Да, действительно, при чем. Твоя с тобой давно не функционирует...       – Ой, ну поостри ещё, давай, – отмахнулся Космос, склоняясь к щенку. Длинные пальцы ласково пробежали по бархатной шерстке.       – А сам-то че?       – Да боюсь я, – честно признался Холмогоров. – Ответственно это слишком всё... Активист склонил голову, наблюдая, как щенок поддел лбом мужское запястье и завилял хвостиком.       – Мне кажется, ты ему нравишься. Не, оставляй у себя.       – Кирюх, да ты че! Да у меня руки крюки, я и ухаживать-то ни за кем не умею! Да у меня и не получится!..       – Ну вот заодно и научишься, – пожал плечами тот. Затем, поразмыслив, добавил: – могу лишь предложить помощь в обучении. И не с такими индивидами справлялись. Щенок поднял на Активиста голову, фыркнул, вильнул хвостом и вдруг резко сорвался с места вглубь квартиры. Через пару секунд послышался громкий хлопок и звон. Кирилл зажмурился, сжав кулаки.       – Упс... – пробормотал Космос. – Ну вот это я не виноват уже!       – Холмогоров!..       – Я сейчас всё уберу!