Февраль 1996-го
Макс непроизвольно сжался, скрещивая руки на груди и подпирая их коленями, словно ища защиты от приблизившегося вплотную отчаяния. Понимание того, что происходит в его жизни, вдруг до конца озарило сознание, заставило ужаснуться. Он замер, словно уже умирал. Глаза, стеклянные, страшные, сухие, застыли в невыразимой боли. Карельский был в непривычном, оттого таком непонятном оцепенении, осознавая чувство, будто вся его жизнь, насыщенная и яркая, опасная вот уже последних десять лет, испарилась. Привычный устой рухнул, и теперь растекался грязной лужей у его ног, одной из таких же многочисленных, что и на асфальте вокруг. Отчаяние сменилось яростью. Макс зло сощурился. Раздражение и недовольство накатили с новой силой, заставив до хруста сжать кулаки. И внезапно накатил приступ беззвучного смеха, сотрясая тело. Разноцветные огни, разгонявшие ночную тьму, дрожали и тряслись в глазах мужчины, заходившегося в глухом хриплом хохоте, больше похожем на предсмертные хрипы. Казалось, сам город издевательски подмигивал ему, словно пытаясь сказать этим: «Ну что, горожанин, вот пришел и твой черед!». Макс сидел на тротуаре рядом с широким проспектом, привалившись плечом к бетонному парапету, отделанному плиткой из черного мрамора. По проспекту проносились глянцевые автомобили, сверкая лаком и хромом в свете фонарей и неоновых вывесок, по тротуару торопливо пробегали одинокие прохожие, иногда оказываясь от него так близко, что едва не наступали на его вытянутые ноги, но при этом даже не подозревали о его присутствии. А если кто-то замечал носки его новых кожаных туфель, измазанных грязью, и бросал в его сторону быстрый настороженный взгляд, то сразу отворачивался, пугаясь его вида и наверняка принимая за бездомного больного бродягу, от которого можно подцепить какую-нибудь страшную заразу: Макс давно не смотрелся в зеркало, но понимал, насколько жутко выглядит, судя по тому, как кожа на его руках стала серой, будто из тела выкачали всю кровь. Скорее всего, и с лицом произошло то же самое. Что-то дрогнуло внутри, будто какой-то тихий звук заполнил пустоту. Желание побиться головой о каменный столб накатило с новой силой. Его измученное сердце сделало сальто и на мгновение остановилось, и какая-то вязкая муть подкатила к горлу. Так нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя… Возьми себя в руки. Холодность – лучший друг ясного рассудка. Ему требовалось остыть. Но новые мысли почувствовались, как слизкий белок прямо на темечке. Это чувство всегда ассоциировалось у Макса с максимальной опасностью. Обездвиженность. Невозможность бежать. Раздался крик, кажется, это не он. Но по тому, как несколько редких ночных прохожих обернулось в его сторону, Макс понял, что орёт во всю глотку. Когда ему было восемнадцать, он и не догадывался, каково это: тридцатипятилетнему мужику ощущать сросшийся, колючий комок страданий в уголках глаз. Что-то тонкой струйкой потекло по подбородку. Твою мать!.. Вернуть бы всё, сделал бы невозможное для семьи, которую так хотел. К которой так стремился. Эммка... Всё бы сделал, чтобы ты никогда не стала той, какой была теперь. Такой близкой, но такой далёкой, что сердце уже просто не выдерживало. Отцепиться бы от прошлого, помочь самому себе справиться. Но нет, прошлые ошибки затягивают в непроходимое болото, в омут, из которого нет выхода. Сам виноват, сам же запустил этот механизм когда-то. Где-то что-то упустил... А потом всё делал неправильно. А кто теперь скажет, как правильно, а как нет? Ты заслужил это всё. Сам когда-то пошёл не туда, сказал не то, сделал не то... А она теперь хотя бы счастлива. Заслуженно счастлива. А ты пожинаешь плоды своих ошибок. Выплывай, выплывай, Макс, нужно это сделать. Твой ор только больше тебя убивает, заставляет убедиться в своей слабости. Вставай на ноги и иди, иди делай то, что обязан. Думай... Но он всегда делал то, что обязан. Воевал, потому что обязан, заслонял собой людей, потому что обязан. Наступал себе же на горло, когда было нужно, потому что обязан. И ребёнок. Он же твой. Ты ему обязан. Никогда бы не сознался никому вслух, как ему сейчас хотелось, чтобы его пожалели. Сука, пожалели! Потому что он не мог уже выдержать столько боли. Не мог. А главное, что тот, кто мог бы его успокоить, с таким же успехом мог вывести его из себя ещё больше. Всё было неправильно. Противоестественно. Отвратительно больно! Почему они стали такими? Зачем усложняли? Почему они не могли поговорить, как тогда, в тот день, когда ей подарили цветы, а он просто был рад видеть ее счастливой. Она просто извинилась. Он просто обнял ее за плечо. Тогда было так спокойно. Без лишних рывков и злости, которая сейчас просто кипела, когда он думал о том сраном конфликте после погрома в «Эгиде». Да потому что это вы, Макс. Ты и она. И иначе разговаривать у вас не получится. Даже имея общее дело. Стоп. Ты вышел из этого дела. А она нисколько этому не воспротивилась. Боль плоскогубцами врезалась в кадык. Охватить не смогла, но пощипала знатно. Смачный удар по щеке. Голова вздрогнула. Тело сопротивлялось. Сильное тело. Отторгало вялость и обречённость мыслей, как чужеродную субстанцию. Не давая заразиться каждой жиле этой злокачественной опухолью. Приди, наконец, в себя. Нет, слишком рано, ещё немного посидеть вот так. Задрав голову, разрывая связки. Чтобы сил мыслить и издавать звуки вообще не осталась. С каждой секундой хриплого рычания, разрывающего диафрагму, Макс чувствовал, как по венам бурлящими ручейками утекает всё. Все чувства. Вот теперь хорошо... Вот теперь легче. Была ночь, был ужас, было осознание. Толчки и дыхание запущенного механизма, медленно набирающего обороты. И всё глубже и глубже пропасть, поглощающая последнюю надежду, оставшуюся на плаву. Надо было сосредоточиться на настоящем. На том, что уже и есть, но по факту еще и нет. Вот этот маленький, состоящий наполовину из него мирок внутри Лены. Лена… Это снова отталкивает. Точнее, нет. Отворачивает. Всё равно что отвернуть мотылька от тусклой лампочки в темноте. И надо же, эти соображения – вся эта куча, весь этот умственный сор – уже не удивляли. Почти считались ежедневным ритуалом. Потому что приходилось привыкать к тому, что теперь Макса с этой женщиной прочно связывает одна нить. Статистическое повторение одной и той же мысли из раза в раз… Если мужчина будет прокручивать это у себя в голове ежечасно, медленно заставляя привыкнуть к сложившимся обстоятельствам, это тоже станет нормальным? Врожденное чувство ответственности подало голос. Хриплый, как и сам крик Макса, который так же внезапно прервался, как и начался, он сам этого не заметил. Ты же все понимал. Ты же останавливал себя сам, но сам же и шел туда, где тебя ждали. Впервые за долгие годы ждали просто потому, что любили. Не хотели ничего взамен, только если тепло. Тепло и участие в жизни. Зачем тогда шел, если знал, что это все блажь? Ах, точно, потерянное ощущение нужности кому-то. Уязвленное самолюбие. Не качай головой, ты же сам прекрасно знаешь, что оно у тебя есть. Это нормально. Так же, как и искать утешение где-то, просто потому, что это тебе необходимо. Это были те самые трепыхания, которые выбора обычно не оставляют. Ты либо поступаешь так, потому что иначе не получится, либо поступаешь так, потому что иначе будет только хуже. И здесь включались оба варианта. Ты должен нести ответственность, Макс. Поднимите руки, кто удивлен. И вот спустя несколько часов сидения на мокром асфальте Карельский понял, что свалившаяся на его голову новость уже не была неожиданностью. Это было данностью, и, прошептав это одними губами, мужчина даже не удивился. Только снова взглянул на наручные часы, которые показывали, что он слишком позволил себе расслабиться. Момент. Раскиснуть. Превратиться в лужицу, да, вот в ту самую, что под ногами. Ольга. Его ждет Ольга. Его нынешняя обязанность, которую он сам выпросил у Белова. Ей ведь тоже несладко, одна с ребенком здесь. Пока муж… Так, стоп, это вот уже не твоя головная боль. Абсолютно. Просто иди и сиди сторожевым псом, охраняй, наблюдай, помогай. Как в армии – дана команда, надо выполнять. Так проще, когда за тебя расписано все. Потому что когда появляется свобода выбора, как очевидно, совершение глупостей возрастает в миллионы раз. Ноги сами подняли тело. Макс пошатнулся, крепко впиваясь ледяными ладонями в фонарный столб. Будто самый крепкий алкоголь ударил в голову. Алкоголь. Задумался. Он не пил, казалось, уже тысячу лет. Даже скорее, потому, что высокие градусы никогда на него не действовали. Но все меняется. Если уж он посмел пустить эту чертову-мать-его-слезу, значит, мир точно перевернулся. И Карельский висит вверх тормашками, ощущая, как к затылку приливает удушающая кровь. Ольга сидела в огромной гостиной в глубоком кресле, на руках после прочтения сказки мирным сном спал Ванька. Белова поправила плед на коленях, накрывая сына, прижимая сопящий комочек к груди. На улице гроза, а в доме поленья мирно потрескивают в камине, убаюкивая и ее тревожность. Гроза, казалось, бушевала и внутри самой Оли. И с этим было сложнее. Она знает, что разбушевавшаяся стихия на улице – это просто природное явление. Пройдет, успокоится. А то, что внутри? Слишком сухим стал Сашка. Всегда щедрый на эмоции, полный неисчерпаемого пожара внутри, сейчас общался так… обыденно, дóлжно. Конечно, новизна их отношений не могла не исчезнуть за столько лет брака, но… Это «но» так и осталось болтаться над головой в теплой атмосфере дома. Огонь заплясал угасающий танец из-за ворвавшегося потока воздуха. Тихие шаги заставили поднять голову и заметить фигуру Макса. Облегчение в груди Ольга даже не бралась для себя объяснять. Бессмысленно. Просто наличие в доме еще одной души, помимо Ваньки, успокаивало. Карельский шел быстро, но движения его говорили не о напряжённой торопливости, а облегчённой. Словно он долго сидел в комнате, в которой висела стойкая вонь, и теперь с удовольствием шагал, вдыхая чистый воздух. Белова откинула голову назад и уперлась затылком в мягкую обивку кресла, наблюдая за приближающимся Максом из-под ресниц. Наконец, когда теплый свет камина выхватил его лицо, взгляд девушки стал обеспокоенным. – Что-то случилось? – Нет, – тут же отреагировал мужчина, наверное, слишком поспешно. Девушка слегка прищурилась, будто приглядываясь к нему, прощупывая на достоверность. Что-то темное появилось в его синих глазах, но исчезло почти сразу же. Он вздернул подбородок и быстрым движением завел назад выбившуюся прядь волос на лоб. – Если хочешь, можем поговорить, – неожиданно предложила Оля. Одиночество за последний год, проведенный здесь, выгрызало все легкое и живое из ее души, вселяя какую-то одичалость. Страшно испытывать такое, когда тебе всего двадцать три. Может, она сказала это еще и потому, что ей самой хотелось поговорить. Не выливать на всегда сдержанного и немного холодного Макса все то, что ее беспокоит, просто поговорить. Хоть о погоде, черт возьми. Быстрый взгляд на мужчину. Оценит ли он эту идею? Белова всегда с уважением относилась к Максу, но иногда побаивалась его холода. Его участие в их с Сашей жизни, ответственность перед ними, иногда даже поддержка и постоянная защита могли быть только прописанными обязанностями. Но что-то Беловой подсказывало, что он сам нуждается в подобном. Хотя бы в той же поддержке. И это почему-то так отчетливо она увидела в его взгляде сейчас. – Есть выпить? Вот так просто, неожиданно, даже обреченно. Это заставило Ольгу удивленно округлить глаза. – Ты же не пьешь? – Надо когда-то с чего-то начинать. Карельский остановился у дивана, наклоняясь и упираясь одной рукой в мягкую спинку, провожая девушку взглядом, пока та следовала к лестнице в детскую – отнести Ваньку. Она вернулась быстро, тихо звякнув двумя фужерами. На журнальный столик опустилась бутылка вина. – У меня только это. Сойдет? Макс дернул плечом, мол, согласен. Ему было вообще без разницы. Почему-то осозналось острое желание ощутить на языке что-то холодящее, приятно пощипывающее гортань. – Давай, – вместо привычного тембра вырвался хрип. Все-таки сорвал глотку. Не страшно. Зато теперь и внутренне, и визуально, и интонационно была гармония. Вполне подходящая для живого трупа. Он ловко и быстро выдернул пробку, плеснул немного кроваво-красную жидкость в бокалы. Ольга подняла свой фужер, задумавшись, стоит ли чокнуться или… Карельский сам, как-то резко даже, стукнул своим бокалом о грани ее. Его впившиеся в спинку дивана пальцы побелели. Медленный дрожащий выдох – и зажмуренные глаза стали откровением, повисшим в зазвеневшей тишине комнаты. Он опустил голову, тяжело дыша. Словно какая-то его часть неотвратимо менялась. – Тебе плохо? – участливый тон Олиного голоса дернул какие-то спутавшиеся ниточки внутри. – Да. Мне плохо. Господи, как это жалко. Мог бы хотя бы не срываться на херов шёпот. Держись. Возьми себя в руки. Давай. Но обреченность уже смотрела на него из-под закрытых век. И почти слышен был ее смех. Гнилой, загробный. Макс ненавидел этот смех. Он ненавидел себя. Но ты и так слишком долго молчал, верно? Белова всё поняла. И тихий голос подтвердил это, мгновенно впитавшись в виски, ложась прохладной плёнкой на воспалённый мозг. – Я тебя понимаю. Карельский чуть не вздрогнул, как от удара. Сдержался, на мгновение крепче зажмурив глаза, а затем встретился с Олей взглядом, поднимая голову. Сколько всего было в этой ее фразе. Наверное, она стала такой ценной потому, что Макс давно не слышал этого. Чтобы кто-то его понимал. Пусть это либо закончится, либо сорвет крышу побыстрее. Потому что он уже не понимал, где нормальность. Не понимал, в чем она проявляется. А взгляд девушки нес в себе ту тишину, в которую так сложно поверить. К которой так легко привыкнуть. Мужчина привык к тому, чего нельзя было допускать к себе на расстояние пушечного выстрела. Чего нельзя было даже предположить. К тому, что вызвало бы только недоуменный смех еще полгода назад. Показать себя таким. – У меня есть идея. Идея. Снова ее понимающий тон. Оля, прекрати, ему не нужна твоя жалость! Или?.. – Как вино? – Я в нем не разбираюсь, – наконец, Макс позволил себе присесть одним бедром на подлокотник дивана, опустить сжимающие бокал руки между разведенными коленями и впериться взглядом в пляшущий огонь. – Вроде, ничего. – Мне тоже нравится. Да, Оля, говори. Просто говори, ни о чем. Ведь тебе это так было нужно. И ему… Ему тоже нужно. Наконец, когда вино медленно было допито, Макс осознал определенную и редкую прелесть алкоголя. Мышцы, всегда натянутые стальной струной, расслабились, настолько, что непривычная теплота расплылась по жилам и даже испугала. Ольга позвала его уже из коридора, чем-то позвякивая. Карельский медленно дошел до входной двери и удивленно выгнул бровь: у ее ног стояло несколько темных пакетов с чем-то звенящим. – Идем, – ее голос стал несколько азартным, что не могло не удивить еще больше. Макс молча вышел за ней следом и шагал по выложенной плиткой дорожке до самого их конечного пункта. Стена. Обычная бетонная стена старого дома. Уже явно нежилого несколько лет. Белова вытянула из пакета пустую бутылку вина и посмотрела на ничего не понимающего еще мужчину. Тот сунул руки в карманы куртки, прищуриваясь от мелкого накрапывающего дождя. Оля хорошенько размахнулась и со всей силы запулила бутылку в стену. Та с громким звоном разлетелась на осколки. – Зачем? – Попробуй! Она вложила в его ладонь вторую бутылку и легонько будто подтолкнула вперед. – Посуду мне жаль, – ее голос отдавал нескрываемой грустной и ироничной ноткой. – А это хорошая альтернатива. Знаешь, легче становится. Поверь. И просто кинь. А что убудет, если он впервые не станет ни о чем думать и сделает? Просто сделает. Чтобы убедиться в том, что он – это он. Что он по-прежнему в своём теле. Хотелось бы еще верить в то, что в своем уме. Хотя все указывало на обратное. Миссия «Пусть кто-то разделит со мной дискомфорт» выдалась успешной. Он это понял, когда темная пустая бутылка полетела вперед, разбиваясь вдребезги о бетон.***
Адреналин словно стал заменителем кислорода, и всё это время Эмма была уверена, что жива только благодаря этим выбросам. Оказалось, она ожила теперь. Зимнее море. Тёмная бесконечная пустыня. Особые ощущения безбрежности и нереальности пространства. Запоминается. Левакова остановилась у берега, наблюдая, как темные шипящие волны поднимаются в нескольких метрах и несут серую пену к ее ногам, окропляя бисером брызг ее ботинки. Крепкая рука, уже родная и необходимая, обхватила со спины, скользя ненавязчиво, но уверенно по ее животу, опоясывая всю талию. Эмма прикрыла глаза. Хотелось так стоять, ощущая полную и непоколебимую защиту, упираясь спиной в грудь Пчёлкина и пытаться впитать в себя аромат его одеколона, смешанный с приятным, немного дразнящим запахом сигарет, его невероятную энергетику, которая исходила от него огромными, накрывающими, густыми волнами. – Ты взяла с собой платье? – голос – боже, такой теплый, пропитанный чем-то таинственно прекрасным, коснулся мочки уха. – Платье? – Да, красивое, может, то самое шоколадное, которое ты снимала в казино. Эмма повернула голову так, чтобы видеть его лицо. Заметив её изумлённые глаза, Витя только улыбнулся: – Ну, ты же всегда вооружена, на любой случай. Это правда. Привычка за долгие годы. – Тогда знаешь, что взяла. – Надень сегодня вечером. Вопрос «зачем?» остался неозвученным. Потому что за наносекунду, прежде чем открыть рот, Левакова вдруг поняла, что просто нужно это сделать. А Вите нравилось удивлять её чем-то, пусть абсолютно банальным, но непривычным на фоне её восприятия. Потому что любой такой момент, как сейчас, заставлял её улыбаться. Удивление было поводом её улыбки. Ее ресницы дрогнули, приковывая внимание. Каждый раз они вызывали в мужчине сочувственную нежность. Каждый раз заставляли убеждаться, что Эмма – такая хрупкая внутри, как тонкое стекло, которое хотелось отполировать до блеска, аккуратно, мягко, а затем вглядываться, любуясь отражением ее светлых мыслей. Оберегать от любых трещин. Ее собственный теплый запах побудил зарыться в ее прохладные, чуть влажные от морского воздуха волосы. Тихий шорох ткани пальто и запах… Такой густой, что он почти отдавался на языке. Это целиком заполнило голову. Море. Корица. Зимний воздух. Прохладная сдержанность окружающей атмосферы. Пьянящее искушение. Хотелось обнимать ее. Держать. А она хотела просто ощущать его руки. Обнимающие. Держащие. Эмма плавно развернулась, желая укутаться его объятиями, прикрыла глаза и на медленном выдохе коснулась кончиком носа идеально пахнущей, идеально чистой черной рубашки. Теплой от тела Пчёлкина. Он. Теплый. Нужный. Необходимый. Приятная вибрация атласной лентой обвязала позвоночник. Стоять вот так. Мучительно близко. Вдыхая в себя до треска в лёгких запах родного человека. Родного. Когда ему удалось стать таковым? Когда ей это осознание стало таким привычным? Неважно. Главное то, что здесь. Сейчас. В этом моменте. И некуда бежать, не от кого скрываться и скрывать то, что очевидно. Витины ладони тем временем уверенно направили ее руки вперед и вверх, так, чтобы они скользнули по его плечам. Чтобы задержались на шее. Чтобы сомкнулись на затылке, чувствуя кончики мягких волнистых волос. Теперь полная гармония. Шумел ветер. Шумело море. Шумел пульс иступленного нежностью сердца. Наверное, это преступление – ощущать себя настолько счастливой сейчас, когда вокруг всё рушится. Когда все на краю. Но… у других. У других, от кого ей стоило отвязаться. Потому что эти узлы снова втягивали ее в ту пучину безумия, которое Левакова прожила. Переболела им. Теперь ее личное излечение состояло в Пчёлкине. В её Пчёлкине. У нее был целый мир, сосредоточенный в нем. Пылающий из него. Потому что он был всем. Воплощением всего, что она когда-то так яро ненавидела. А теперь… любила. Его осторожная забота тогда, в Ростове, когда она истекала кровью и боялась потерять контроль над своим сознанием, показалась в тот момент такой необходимой, приятной, что Эмме было не по себе. Тогда забота, словно что-то инородное, сдавило нутро. А теперь она не представляла себя без этого. Сейчас каждая мысль, плывущая по узким мозговым поворотам и извилинам, освежала и грела больную голову. И теплый поцелуй в висок – такой привычный, как ритуал – заставил весело фыркнуть, скрывая улыбку в плече мужчины. – Пойдем дальше или постоим? – Пойдем. Эти ее глаза. И эта ее улыбка. Господи, почему же он раньше не видел, насколько они прекрасны? Наверное, люди правы – стоит дойти до полного отчаяния и пройти столько боли и бед, чтобы понять, что тебе действительно нужно. Что то, что ты ненавидишь, на самом деле так близко тебе и непоколебимо, как простая истина.***
– Я заберу Москвича себе! Активист по-прежнему безымоционально продолжал чистить пистолет, пока Космос уже минут десять предпринимал попытку уговорить друга отправиться вместе с ним на день рождения Люды. Он уже не сдерживался, всплескивал руками, расхаживал взад-вперед вокруг дивана, где сидел Кирилл. – Не убедил. Я бы и так его спихнул. Ладно. Еще попытка. Но зная Головина, Косу стало страшно, что будет, если он на это согласится. Однако язык опередил все разумные мысли: – Можешь обрить меня налысо, и будем два брата-акробата! – Тебе не пойдет, на зека будешь похож. И смех, и грех. Холмогоров и обрадовался, что он не согласился и не воспринял эту фразу всерьез, в прочем, как и все предыдущие, и обреченно застонал, потому что фантазия уже не справлялась с упертым Активистом. – Я оплачу тебе коммуналку на год вперед! – Я хорошо зарабатываю. – Да что ж ты такая скотина? Активист театрально вздохнул и схватился за сердце: – И это за всё-то хорошее?! Но было видно, что Головин пребывает в относительно мирном положении духа. Даже можно сказать, позитивном. Это чувствовал и сам Космос, периодически поглядывая на его расслабленное лицо с чуть сдвинутыми к переносице бровями. Но хмурил он их, скорее, потому, что занятие было не слишком увлекательное, но обязательное. – Ну что ты хочешь? – чуть ли не взмолился Холмогоров. – Чтоб ты отстал и не канючил, Кос. Если ты согласился, так флаг в руки и якорь в попку для равновесия. Стартуй! – И что я один среди двух баб делать буду? Активист выгнул брови домиком и усмехнулся: – А для тебя это проблема? – Да, потому что я приверженец этикета! Что будет делать одна девушка? Правильно, скучать. – А я дежурный клоун? – Ты мой друг, ё-моё! – Кос облокотился ладонями на журнальный столик, и его поза, в принципе, выглядело комично, учитывая его рост, но если бы он и еще не сместил центр тяжести, и столик не покосился, почти переворачиваясь и сбрасывая на пол скобу, пружину и остальные механизмы «Глока». Кирилл зажмурился, тяжело вздыхая, сжал кулаки и поднялся с дивана. – Рукожоп, етить твою налево! Вот собирай теперь. – Да без базара, а ты пойдешь со мной на день рождения? Сама невинность! Такая детская, что Активист не сдержался и весело хмыкнул. – Уговариваешь, как барышню на дискотеке. Собирай, говорю. Кос упал на мягкий диван, кряхтя подбирая все части пистолета и принялся с особым усердием собирать его. – Слушай, а давай я тебе новый пестик куплю, а? – ну а что, попытка – не пытка. – С гравировкой! – На лбу себе гравировку сделай, – Кирилл склонился к другу и провел рукой от одного его виска до другого: – «Осёл-прилипала». – А че ты сразу обзываешься-то? – казалось, Холмогоров даже не смутился. – Кирюх, ну будь другом, ну осталось всего несколько часов! Активист исчез из поля видимости, из спальни послышался шорох и копошение. Космос закончил собирать «Глок» и тяжело вздохнул. Все-таки он в очередной раз переоценил свой дар убеждения, в наличии которого после словесной перепалки с Кириллом он уже начал сильно сомневаться. И дело было, конечно, не в том, что он действительно переживал за одиночество неизвестной подружки Людочки, а в том, что, во-первых, самоуверенно заверил девушку в присутствии друга на ее праздники, а во-вторых, самолюбие-то задело, как-никак! – Знаешь, Кирюх, одну мудрую фразу? – гаркнул он на всю квартиру. – В жизни надо быть упертым, но не бараном! Через пару мгновений в зал вернулся Активист. Отличительной чертой в нем была белая рубашка. Что сразу бросилось в глаза чуть удивившегося Холмогорова. – А я не знаю, че ты принялся меня уговаривать. Я и так был не против пойти. Космос даже закашлялся от возмущения. – Ах ты!.. – и тут же запнулся, не сумев вовремя подобрать нужных слов. – Какого хера ты тогда меня мурыжил? Я уже готов был облысеть и спустить свой месячный доход на твои коммунальные услуги! И тут Активист вдруг засмеялся. Так спокойно, чуть тихо, но неожиданно для Космоса, который почти никогда не видел его улыбки. – Мне было интересно, насколько далеко ты можешь зайти ради меня. – Вот козел! – Сделал из меня гибрида, – фыркнул тот, – то баран, то козел. Смотри, передумаю, врежу тебе копытом и пойдешь на этот день рождения с плохим настроением и красной жопой. – Фи, Кирилл Сергеевич! – Захлопнись уже и поехали, – Активист застегнул пуговичку на манжете и поправил воротник. Заметив изучающий взгляд Космоса, который впервые видел его в рубашке, скривился в усмешке: – Не смотри на меня влюбленными глазами, ей богу! Ты не в моем вкусе. – А чего тебе не нравится? Два метра красоты и интеллигенции! – Я б сказал, да не хочу тебе перед ужином аппетит портить. Подарок хоть купил? – Обижаешь! – Тогда шевели копытцами, приверженец этикета. Негоже появляться позже дам. – Так, стоп, – Холмогоров вдруг ухватил его за плечо и развернул к себе. Кирилл недоумевающе поглядел на него исподлобья, когда друг обхватил пальцами несколько волосинок на его бороде. – Бляха-муха, Кирюх, ну это че, ну побрейся, ёлы-палы! Твои заросли на целовальнике достигли апогея и могут спокойно попасть под государственную программу развития лесного хозяйства. Активист больно шлепнул его по пальцам. – Брысь! Шланг с глазками, – и пригладил безукоризненную растительность. – Может, он закрывает мой второй подбородок. Это ты вон обнажил свои лишние кэгэ, – держа ответ, потрепал небольшой выступ живота Космоса около ремня. – Сам увлекся туризмом и шастаешь в поход ночью к холодильнику. Так что, Мамай, заканчивай со своими набегами! Действительно, Холмогоров успел набрать несколько килограммов после того, как окончательно слез с кокса. Пустоту внутри очистившегося организма отлично компенсировала еда. В первую неделю доставка пиццы и прочей вкусной вредной еды чуть ли не прописалась в его квартире на Смоленской набережной. – Не надо! Он защищает меня от холода, голода и разврата! Наконец, уговорив-таки Активиста на мыльно-рыльные процедуры, которые сопровождались его тихим сетованием, Космос хитро расплылся в улыбке, увидев идеально выбритое лицо Кирилла. – Другое дело! Помолодел на десять лет! – Я и так тебя моложе, старпёр. – Ну теперь хотя бы в это верится. Активист запулил в него полотенце, поправил рубашку и первый двинулся на выход.