Эмма расхаживала по своему кабинету, бездумно разглядывая висящие на стенах дипломы и грамоты. Бумажки, навсегда увековечившие ее прошлые достижения. Слова. Красивые, строгие, гордые. Все, что останется после нее. Даже на надгробии. Немного мало за такую безумную жизнь. Немного мало.
Девушка ощущала себя истончившейся оболочкой. Потом поймала себя на том, что смотрит в свое отражение в стекле одной из грамот, кусая пересохшие израненные губы. На мокром и бледном лице выделялся нездоровый румянец.
Просто приведи себя в порядок. Стань прежней, и мысли тоже встанут на места. Прекратят хаотично летать в голове, срезая своими острыми крыльями остатки твоего разума. Рассудительности. Сдержанности. И можно будет собраться. И что-то решить. Она ведь может, не так ли?
Она должна решить что-то. Ну, хотя бы попытаться.
Ты же грёбанный аналитик, Лёва. А ведёшь себя как отсталая кретинка.
Думай! Думай, что можно сделать, а не жалей себя.
– Эмма, войду? – Левакова обернулась через плечо, заметив в двери Активиста. Кивнула, до боли хрустнув костяшками. Щелчки отрезвили. – Я к тебе с одним обсуждением…
Она кивнула снова, уже на диван, предлагая Кириллу присесть. Полумрак кабинета хоть и скрывал многие нюансы, зато назло владелице только больше подчеркнул ее несовершенство: темные впалые круги под глазами, заостренные скулы, выпирающие ключицы и каждую костяшку на руках. Вопрос, несшийся на обсуждение, Головин тут же отодвинул на второй план. Совсем ему не нравилась Левакова.
– Давай на чистоту?
– Ты о чем, Кира?
– Что с тобой происходит? Ты совершенно не прикасаешься ни к чему. Ходишь сюда для вида. Я в целом уже понял, но лучше тебе сказать самой.
– Лучше кому? – не понимала, чего злится. На него-то зачем злится? Но голос – тихий и хриплый – сквозил нотками агрессии. – Где станет лучше, если я скажу?..
Активист, показалось, немного отпрянул. В ее карих воспалённых глазах вопрос.
Что?
Что теперь? Потому что сил, даже банально для того, чтобы заточить себя в прежний стальной кокон, не было. Белки краснели все сильнее, но Эмма знала, что плакать не будет. Не позволит себе. Это последний, самый окончательный этап.
Это будет значить, что она проиграла.
Перед ними всеми и перед собой.
Горло сдавило, и Левакова всё-таки закашлялась, вцепившись в сидение дивана. Опустила взгляд, сглотнула.
– А ты на меня не пыли, – спокойный голос Активиста заставил слегка повернуть голову, но посмотреть на его сжатые в кулаки руки. – Нападать ты умеешь, в курсе, так что лишний раз показывать характер не надо. Или мне стоит спросить напрямую, чтобы услышать такой же прямой ответ?
Закачала головой, будто пыталась сразу от всего откреститься. От всех. От любых вопросов. От неминуемых разговоров. От себя нынешней. Что это, Эмма? Страх? Слабость? Трусость? Боже, ты даже сама себе ответить не можешь.
А она все качала и качала головой, рывком подняла руки и закрыла лицо. Что-то, напоминавшее зарождение истерики. Смотреть на такую Левакову было страшно. Страшно непривычно. Безумие – как опухоль, может таиться внутри долгие годы, а затем поразить каждую клеточку тела.
Активист вспомнил, как сам орал от боли. И не понимал – какой именно – что разбивал кулаки в кровь или потому что навязчивые мысли и сжирающее чувство безысходности и вины поглощали его еще год назад. И кто тогда отвел дуло пистолета от его виска? Она. Эмма.
Пусть в ее руках не было револьвера. Но каждая секунда будто подводила девушку к чему-то неотвратимому. Кирилл резко оторвал ее ладони и схватил Левакову за подбородок. Она корнем языка ощутила давление снизу. Дыхание сбилось и вырывалось хриплыми лихорадочными выдохами из-за стиснутых зубов. Растерянный взгляд буравил Головина. Даже румянец стал светлее.
– Знаешь, что ты сейчас делаешь, Эм? – она только вздернула подбородок, скованный стальной хваткой. – Ты меня бесишь. Не пойму, с какой целью.
Дыхание такое тяжелое, что, кажется, изо рта сейчас польётся кровь. Эмма сильнее стиснула зубы, хотя боли от пальцев Активиста не ощущала. Держал крепко, но не цепко.
Давай же. Не будь трусихой, давай!
Она зарычала, чувствуя, как дрожит верхняя губа. Сердце что-то кричало, но шум пульса в ушах не давал этого услышать.
Лоб подался вперед, и в следующую секунду Левакова уронила голову на крепкое плечо Кирилла. Тело пробило бурлящими судорогами, и послышался всхлип. Черт, что же с тобой творится?
– Больно? – его всегда уравновешенный и спокойный голос, кажется, вздрогнул. Активист приподнял ее лицо, и в подушечках больших пальцах запутались змейки ее слез. – Бляха-муха, больно сделал, да?
– Нет, не больно.
– Тогда что это… Вот
это сейчас?..
– Все хорошо, Кира…
– Иди ты на фиг, Левакова! Я не отвалю, поняла? – она даже предприняла попытку действительно выбраться, но его руки-кандалы крепко сковали плечи. – Нет, я сказал, ты расскажешь мне!
Его серый взгляд метал горячие молнии. Глаза Эммы зажмурились, выдавливая разом слезы, как мазь из тюбика.
Сейчас.
– У меня рак. Все. Доволен?!
– Нет. И это не ответ.
Он слишком спокойно ответил. Ровно.
Равнодушно? Нет, просто непонятно. Будто она ему сказала прогноз погоды на завтра.
– Что?..
– Я не слепой, Лёва! – что-то срывающееся на крик, несколько осуждающий. Мол, ты действительно думала, что он не замечал? – Ты почти падаешь! Что врачи говорят, что с лечением? Говори все, твою мать!..
– Никакого лечения не будет.
Вот тут прямо реально как отрезала. И пойди с ней поспорь. Может, при других условиях и при других взаимоотношениях Активист бы еще стал бы подбирать слова, но сейчас эта короткая, абсолютно (с его точки зрения) идиотская фраза выбила из него последнее спокойствие. Кирилл поймал себя на мысли, что будь на ее месте Космос – смачной оплеухой он бы не отделался. Хотелось ей вмазать. Хорошенько. Может, мозги бы встали?
– Ты дура?
А вот это для нее удар под дых. Обидный такой, аж в скулах закололо, засвербело. Даже ответ застрял и потерялся где-то за зубами.
– Что ты гудишь, как трансформатор? – рыкнула она. – Это бесполезно, понимаешь ты или нет?
Головин сплюнул в сердцах, пнул ножку стула, тут же схватил его, пододвинул к дивану, на котором скульптурным изваянием сидела Левакова, и оседлал его, нервно сжимая кулаки.
– Не понимаю. Поясняй.
Он шипел. Одернул рубашку и взглянул на нее так пристально, что Эмма передернула плечами, собираясь с духом, параллельно находила место для своей руки: положила ее на бедро, поправила штанину. Сложила на груди, постучала пальцами. Оперлась ею о диванную подушку, схватив и прижав последнюю к себе. Замерла. Будто так защитилась.
Лёва, как глупо.
– Мы с братом родились семимесячными, он абсолютно здоровый. А у меня обнаружили остеомиелит по всей левой стороне, мышцы атрофировались, кости сохли. В шесть лет я уже пережила две операции, мне вставили спицы, и, конечно, спорт был под запретом. А потом я решила – назло всем
добьюсь, докажу! И действительно мышцы начали крепнуть. Ну, чего я рассказывать буду, сам все знаешь, слышал… А тогда в Ростове, если помнишь, мне сломали руку в трех местах, как соломинку...
Усмехнулась, шмыгая носом. Стало вдруг себя до чертиков жалко. Больно за себя.
– В общем, я была у врача, потом уже, после медосмотра нашего… Короче, новые спицы давно сгнили… Да ты и так помнишь, из чего мне их ваяли. Сначала думала, что болит перелом. Как обычно. А оказалось – метастазы начали развиваться, уже к легкому подобрались. Можно было бы начать спасать себя чуть раньше, оперироваться и все такое… Но там уже полная каша, Кир, понимаешь? Мне грозит ампутация, химиотерапия... Только больше изуродуют перед отправкой в гроб.
И в кабинете повисла тишина. Только тихое дыхание Эммы и выжидающий взгляд Активиста. И ещё гигантская боль, волнами исходящее от обоих.
Он поднял руку и потёр переносицу.
– Слушай, – нахмурился ещё сильнее, – это серьезно, очень серьезно. И, как бы ты не говорила, что все это бесполезно, нужно попытаться, ясно? Ты знаешь, у меня ни хрена не лучшие методы убеждения, но давай я в открытую тебе скажу – буду играть на твоих чувствах? Помнишь, как ты увидела меня… ну,
такой размазней, таким слабаком, а потом как врезала мне, и все мои мозги встали на место? Я не смогу сделать такого с тобой, но я могу
просить. Ты ведь борец, Эм. Возьми еще одну высоту, себе докажи, что никакой этот блядский рак не сможет тебя убить.
Последние слова он почти выдавил из себя так, словно они причиняли физическую боль. Или кто-то перекручивал их на мясорубке прямо там, в его охрипшем горле.
– У меня отец и мать от рака умерли. Я видел, как они буквально сгорели. Но тогда не было ни средств, ни возможностей, ни нормальных врачей. А у тебя есть. У тебя
мы есть, Эм. Деньги любые найдем, врачей – тоже не проблема. Ты Пчёле не сказала, верно?
Она только едва смогла качнуть головой.
– Эмма, прошу, давай лечиться. Скажи сегодня же Вите всё. Или скажу я.
– Не посмеешь!
– Голосок прорезался? Если не скажешь – посмею. И мне плевать, что ты будешь обо мне думать, зато потом спасибо скажешь. Помню, брат у тебя погиб, да? – Эмма тут же резко подняла голову и посмотрела таким колючим взглядом, будто Активист задел за самое живое. Выдрал без наркоза грудную клетку. – Да, я давлю на больное. Но ты подумай о родителях. Каково будет им потерять последнего ребенка? А узнать, что ты даже не пыталась себя спасти?
– А если все напрасно, Кир?
Он качнул головой, то ли отрицая, то ли соглашаясь.
– Зато ты будешь знать, что ты использовала все шансы.
Он будто что-то сделал с ней. Какое-то слово из всей его речи пробралось в Эмму.
Шанс. Опять шанс. От которого она так
хочет отказаться. А в голосе Кирилла –
мольба. Действительно мольба, будто говорил вовсе не он, говорил… Артур. Она буквально слышала
голос брата. И от чистой, кристально вылизанной до идеального блеска самим Активистом эмоции, прочтенной на нем, вдруг защемило в груди.
Страх.
Он боится за нее. Она видела эту эмоцию в глазах Фила в тот вечер. Левакова столкнулась с Головиным взглядами. Почти черные глаза распахнуты, а в них… Господи, в них можно прочесть все. Всё об этой девчонке, да, именно девчонке. Не о непоколебимой глыбе, а
о маленькой, испуганной девчонке, сидящей рядом с ним. И вся жизнь в этих замкнувшихся тёмной сферой радужках.
– Если я скажу, что постараюсь, ты мне поверишь?
– Если ты сегодня же скажешь всё Пчёле – да.
– Что мне теперь, поклясться на крови?
– Обойдемся твоим честным словом. Я же тебе верю. Не заставляй меня беситься, иначе я точно тебе врежу!
Левакова почти рассмеялась, потому что, черт возьми, была благодарна за этот звенящий и полный возмущения голос, отбивающийся от стен, разряжающий застывший воздух. Все смешалось – и боль, и каждодневный страх, и отчаяние, и все-все-все…
– Даешь мне слово? – Активист, поймав нужный момент, состроил такие грустно-наивные глаза, вскинув брови домиком. – Ради меня, позялуйста…
Кажется, эта дурацкое коверканье голоса даже позабавило девушку, потому что в уголках глаз у нее вдруг появились такие длинные и тонкие бороздки, будто она сдерживала улыбку.
А он все смотрел и смотрел так же.
– Прекрати, – нервы сдали совсем, но вместо привычной агрессии наружу полился истерический смех, – боже, Кира, убери это с лица, я тебя умоляю!
– Я не отстану.
– Да даю, даю!
– Иди сюда, дурная, – он отпихнул стул в сторону и одним осторожным рывком поднял Эмму за руки и обнял. Крепко, аккуратно, абсолютно по-братски.
Стояли вот так молча. Неизвестно сколько, пока не отвлек звонок телефона. Левакова выудила мобильник из кармана. И сердце почему-то пропустило удар.
Витя. А значит – им предстоит разговор. Предстоит же, Эмма?..
– Да.
–
Я подъехал, – оповестил чуть уставший, но такой родной голос. Еще абсолютно спокойный, кажется. –
Сейчас зайду.
– Хорошо.
Сбросила вызов, встретилась со взглядом Активиста. Не отвертеться никак теперь, это точно.
– Идем, передам тебя лично в руки, – Кирилл буквально подтолкнул ее к выходу, следуя рядом, будто она в любой момент могла бы убежать.
– Не доверяешь?
– Опасаюсь.
Она усмехнулась, заперла дверь и вдруг вспомнила:
– Ты же хотел со мной что-то обсудить.
– А, – действительно, этот разговор вылетел из его головы после одного лишь взгляда на ее серое лицо. – Это дело двух минут.
Они медленно двинулись по коридору, в конце раскрылись двери – в клуб вошел Пчёлкин. Махнул рукой и двинулся к ним навстречу.
– Я про Лену, – будто дожидаясь ее реакции, замолчал на секунду, но по ее абсолютно спокойному кивку понял, что можно продолжать, – мы ее официально не увольняли, как помнишь. Короче, я тут подумал, что стоит выплачивать ей зарплату. У нее полный голяк.
– Я не против.
До Вити и его рук, уже протянутых к ней для объятий, оставалось несколько шагов. И эти шаги в секунды превратились в бездну. Перед глазами резко потемнело, будто во всем мире выключили электричество.
***
– Это точно? – в голосе еще полное, выкаленное из стали спокойствие. Но глаза… кажется, что Витя готов умереть от одного короткого слова, сказанного врачом.
– Я не понимаю только, почему ваша невеста скрывала это, – онколог едва заметно дернул плечом. – Лечение нужно начать немедленно. Скажу вам абсолютно честно – в столице ее не спасут. При всем моем уважении к Борису Моисеевичу, но даже я не возьмусь гарантировать вам хорошие прогнозы. Пока не стало поздно, советую связаться с моими коллегами заграницей. Контакты я вам оставлю.
– Спасибо, Георгий Саныч…
Врач протягивал ему данные врачей, а Пчёлкин стоял, как вкопанный, взгляд устремлен прямо в коридор, в последнюю дверь, за матовым стеклом которой – Эмма.
– Это очень хорошие специалисты. Проконсультируйтесь с ними завтра же и советую, – онколог обхватил Витино предплечье, чтобы призвать его внимание. – Советую не задерживать процесс.
– Я вас понял. Спасибо. К ней можно?
– Конечно.
Шаги гулко отражались эхом от стен коридора. Сердце так больно билось о грудную клетку, что пульс подкатывал к горлу, словно тошнота. Витя потянулся к дверной ручке и тут же замер. Горячий лоб повстречался с ледяным матовым стеклом.
– Кабздец…
Эмма вздрогнула, распахнула глаза и ощутила, как воздух буквально вышибло из легких. Губы пересохли, и она спешно облизала их языком. Захотела что-то сказать, но вырвалось жалобное скуление, будто котенка придушили.
Витя буквально упал с ней рядом, сгребая в охапку. Беспрерывно целовал ее лицо – виски, мокрые глаза, реснички, зарывался в волосы всей пятерней, снова целовал впавшие скулы, потрескавшиеся губы… А Левакова скулила, задыхалась, плакала.
Отчаяние.
Делись со мной этим отчаянием, Эммка! В тебе его слишком много для одного человека.
Его горячие ладони продолжали гладить ее руки, ее шею и ключицы, губы опьяняли каждым поцелуем. Вывели из оцепенения, и Эмма крепко обняла его, уткнувшись носом в светлые волосы, вдыхая в себя его запах. С ума сойти какой приятный. Древесные нотки одеколона и табака. Такое привычное, родное, ее личное успокоительное. Пчёлкин прижимал ее так, словно в ней была вся жизнь,
вся его жизнь и ее отнимали у него. И это на самом деле было так.
–
Я тебя люблю, Левакова. Чёрт возьми, я
так тебя люблю!..
Что это? Это признание очевидного. Но настолько внезапное, что девушка задохнулась снова, порционно будто вбирая каждое слово. Каждую буковку. Он никогда не говорил ей этих слов.
Доказывал, показывал, но не говорил.
Теперь Эмма поняла.
Это его поддержка.
Ты не одна в мире.
Вас двое.
Ощути это явственно, морально, физически, всей душой. Всем искалеченным телом. Он теперь неотъемлемая часть твоей жизни. Тебя. Как ты вообще могла думать, что ему не стоит знать?
А Вите так хотелось обрушить на нее праведный гнев, что молчала, утаивала такую страшную новость. Встряхнуть ее, взывая к здравому смыслу. Но едва увидел сейчас – вспомнил, как еще час назад в страхе ловил ее обмякшее тело, крикнул что-то, уже не помнит, что. Глаза Активиста – то ли сожаление в них было, то ли… стыд. И его тихая фраза: «Спасай ее». И понимание его этих слов только в больнице – и заткнул сам себя. Ни одно слово из тех, что собирался сказать, говорить было нельзя. Потому что он обнимал сейчас почти
живой труп.
– Завтра я созваниваюсь с врачами, и ты сразу же летишь на лечение.
– Витя, я…
– Помолчи, – он поморщился. – Ты это прекрасно делала все эти месяцы, а я, как дебил… Хотя почему как? Я дебил, который не видел очевидного.
– Перестань, ты не виноват.
– А кто, Эм?
– Я, потому что боялась.
– Меня?
–
За тебя, Вить. Я боялась сделать тебе больно.
– А сейчас мне так приятно, бл…
Осекся, спешно утер ладонью разгоряченное лицо, будто стирая весь негатив, и снова прижал ее к себе, зарылся носом в ее поблекшие волосы.
– Мы справимся. Я вытащу тебя. Только верь, и я сделаю это.
Вот теперь она смогла открыться до конца. Со всеми своими изъянами, со всей болью. Когда казалось, что Пчёлкин знает о ней почти все, жизнь будто завышала эту планку и при каждой критической ситуации доказывала им обоим, что до сердцевины всего кошмара Витя еще не добрался.
Он уселся у изголовья больничной койки, пока ее голова покоилась на его груди, а его пальцы беспрестанно гладили ее худую спину, ее голову. Пчёлкин молчал, не смея опустить взгляд, потому что понимал – она не хочет, чтобы он видел ее слезы. Пусть слышит, но не видит.
Затем слезы снова сменились скулением. А через четверть часа стихли совсем. Она, наконец, заснула. Витя аккуратно переложил ее на подушку, подоткнул белую простынь и всю оставшуюся ночь просидел рядом, не отпуская ее руку.
Он боялся не услышать ее пульс.
***
– Может, все-таки стоило предупредить Сашу, что мы возвращаемся?
Оля, убирая непослушные пряди со лба Ваньки, мимолетно поцеловала сына в висок и криво улыбнулась в отражении зеркала заднего вида. Макс будто хотел поймать ее эмоции. Хотя и так знал, что тревожило молодую жену начальства.
– А мы сюрприз папе сделаем, да, сынок?
– Дя! – тут же откликнулся Белов-младший и перелез через коленки матери к окну.
– Смотри, какая сирень, Ванюш! – Ольга машинально гладила светлые кудряшки на его голове, а сама поглядывала на сосредоточенного Карельского. Прекрасно понимала, что за такой «сюрприз» Саша его по головке не погладит. – Ты не волнуйся, Макс. Я это возьму на себя.
– Тебе и так геморроя хватает…
– Одним меньше, одним больше.
Макс только невесело фыркнул. На самом деле он давно прекрасно знал, что Белов увлечен заурядной актрисой и в последние полгода отсутствия Ольги слишком погряз в этом увлечении. Не скрывал ни от друзей, ни от охраны. Искустничал только перед Олей, но даже по телефону поддерживать прежние разговоры уже уставал. На расстоянии, отрезанной от многих, девушке было куда сложнее догадаться обо всем, но женское сердце, особенно преданно любящее, не могло ничего не чувствовать. Предъявлять заранее, без фактов, оперируя одними лишь подсознательными подозрениями, было глупо. Если ловить – то с поличным.
В раскрытии романа бригадира на стороне Карельский заинтересован не был. В прочем, как и в личных разборках супругов. И в любом другом бы положении он бы все-таки предупредил Сашу, что они вернулись в Москву, но…
– Что, непривычно теперь тут? – он выгрузил чемоданы из багажника и повторил действие за Беловыми – так же поднял голову вверх, к чистому небу, вдыхая полной грудью вовсю царящую в городе весну.
– Будто и не уезжала, на самом деле… – призналась Оля и улыбнулась. – Пойдем?
Ванька скакал на месте с беззаботной улыбкой.
– Дядя Максим, неси меня!
– Ванюш, – потрепала его за руку Ольга, – у дяди Максима и так вещи тяжелые, иди своими ножками.
– Ему не тяжело, он же мужчина!
– Мужчинам тоже бывает тяжело, Вань.
– Дядя Максим? – Ванька не слушал уговоры мамы и хитро смотрел на Карельского, будто проверяя его взглядом на прочность.
Макс поджал губы, скрывая легкую ухмылку, и согласно моргнул.
– Седлай, командир. Только держись крепко.
– Есть!
Макс с гордо восседавшим на шее мальчонкой затащил в огромный коридор вещи и помог малышу слезть на пол.
– Все, накатался? – укоризненно поглядела на него Ольга, стягивая с сына легкую курточку.
– Не-а. Еще хочу!
– Хорошего понемножку, разувайся.
Пока малыш с важным видом стал расшнуровывать ботиночки, девушка скинула плащ и посмотрела на Макса.
– Пройдешь? Хотя бы чаем угощу.
– Сомневаюсь, что у Саши он есть, – хмыкнул мужчина. – Нет, поеду, Оль. Если что – я на связи.
Белова только кивнула и не удержалась – легонько сжала его плечо, вкладывая в это прикосновение всю неозвученную благодарность за те месяцы, которые Карельский спасал ее от медленно зарождающегося безумия и одиночества. В прочем, он был благодарен ей за то же.
– Ты ведь не в офис?
– Домой. Отсыпаться.
– Тогда счастливо.
Он кивнул, все-таки улыбнувшись, склонился к Ваньке и пожал уже протянутую им ладошку.
– Что, боец, пока?
– Пока, дядь Максим!
– Следи за мамой и не давай ей скучать.
– Есть! – мальчишка приложил ладонь к виску и еще раз пожал крепкую мужскую ладонь.
Лена, поддерживая животик, шагнула за Активистом следом на кухню, только с улыбкой качая головой.
– Кирилл, ну куда ты мне столько притащил, в самом деле! – и с ужасом поглядела на многочисленные пакеты, установленные на столе. – Да я ж не съем все это, пропадет!
– Ничего не знаю, – отмахнулся Головин и, распахнув холодильник, прогудел: – У-у-у, у тебя ж тут самоубийство!
– Чего? – вытянула шею Савина.
– Мышь повесилась, – он подцепил воображаемый хвостик и продемонстрировал ей: – Видишь? Так что помогай укладывать. А хотя, нет, сиди, тяжело, наверно…
– Да нормально!
– Сиди, я сам.
Пока он утрамбовывал покупки на каждой полке и загружал морозилку, Лена все-таки не смогла сидеть без дела – заварила чай.
– Это ты зря, – тут же предупредил ее Активист, – я побегу. Дел за гланды.
– Ну не хочешь, я попью.
– Правильно, как раз за двоих тебе положено. Таблетки-то как? Помогают?
– Ну ты посмотри, – Лена встала прямо перед ним, развела руками, демонстрируя живот, – ядом не плююсь, голова на триста шестьдесят градусов не поворачивается, пузо растет!
Кирилл довольно хмыкнул.
– Тогда я спокоен. Да, кстати, – он потянулся во внутренний карман куртки и положил на стол белый конверт. Заметив ее удивленные глаза, поспешил пояснить: – это твоя зарплата. Декретные, или как там правильно называется.
– Откуда?
– Все легально, Савина.
– Ну спасибо, Головин.
Они обменялись короткими улыбками, и Активист двинулся на выход.
– Если что – номер знаешь.
Уже когда мужчина шагнул за порог, Лена облокотилась на косяк двери и вдруг задала давно волнующий ее вопрос:
– И откуда в тебе все это проснулось? Ну… Ты понял.
– Как много лет во мне любовь спала, – нараспев протянул Активист, – мне это слово ни о чем не говорило! – и шагнул в подъехавшую кабинку лифта. – Бывай!
– Вот чумовой, – покачала головой блондинка и захлопнула дверь.
Когда чай был допит, Лена приложила ладонь к округлившемуся животу и погладила его по часовой стрелке. Неожиданно импульс прошелся по руке. Ребенок внутри толкнулся.
– Ну, здравствуй, – прошептала она, задержав на том месте прохладные пальцы.
Звонок в дверь заставил неосознанно вздрогнуть и повернуть голову в сторону коридора. Трель повторилась.
– Да иду я! – крикнула Лена, оттолкнувшись от кухонного стола и двигаясь к входной двери. – Я ж беременная, а не глухая…
Сердце пропустило удар, а затем ухнуло куда-то вниз, потерялось в пятках. Пришлось держаться за косяк двери, чтобы почва не уплыла из-под ног окончательно. Макс смерил ее оценивающим взглядом, чуть дольше положенного задержавшись на округлившемся животике, и, наконец, переборол себя и смог посмотреть в Ленины глаза.
– Я к вам пришел навеки поселиться…
