***
– Что ты хочешь услышать, Ленка? Действительно, что? Макс прекрасно понимал все. Слишком предостаточно было времени, чтобы разобраться в своих мыслях и продумать всевозможные альтернативы ответов беременной девушки. Нисколько не сомневался, что она оттолкнет, выгонит, потому что одного взгляда на нее с порога было достаточно, чтобы понять, как она поменялась. А также нисколько не сомневался, что все свои новообразования в характере Савина затолкнет обратно, потому что не сможет не впустить его. Потому что ждала. Потому что любит. Так и балансировала на этой тонкой грани любви и ненависти. Причем буквально – раскачивалась тихонько на стуле, буравя взглядом его руки, сложенные на столе. Будто специально представил их ее взгляду – смотри, нет никаких камней за пазухой, пришел сам, готов добровольно сдаться и протянуть запястья. Защелкивай кандалы. Кандалы. Именно. Добровольная сдача в ее собственный плен. Он смирился. А она абсолютно не хочет этого. Потому что хочет другого. Настоящего. Добровольного участия, но не добровольного принятия поражения. – Что любишь меня, – голос совсем ровный, спокойный. Оттого абсолютно непривычный и пугающий. – Что готов провести со мной жизнь. В общем, абсолютную ложь. Ожидаемо. – Я не пришёл к тебе лгать. Глаза в глаза, встреча с ее прямым острым взглядом. У Макса вдруг родилось необъяснимое желание смягчить его. – Тогда правду. Зачем пришёл? Жалеть меня? Или ребёнка? Уверяю, у нас и без твоей жалости всё в порядке. Дыхание Карельского – тягучее, на каком-то надрыве – вдруг вызвало у нее дрожь. – Быть с вами. Мало? Искренне, казалось бы. но это «мало» словно издёвка. – В качестве кого, Макс? Недо-сожителя, недо-отца? Она изводила его. И себя. Снова. Потому что не хотела снова быть обманутой. Выброшенной. Использованной. – Ты ради ребёнка пришёл? Молодец. Как же – он же ведь твой. Но… твою мать! Ты мне нервы портить пришёл! – С чего бы?! – собственный тон показался ему обесцвеченным, будто серым, лишенным чего-либо. Взгляд замер на ее лице. Он всматривался в нее, будто пытаясь увидеть что-то, скрытое от него. Каково теперь быть на ее месте? Когда тебя в открытую режут твоим же оружием? – С того, что как только я рожу, ты растопчешь меня, как использованный тюбик! – она подалась вперед, вцепляясь своими глазами в его лицо крепче, чем можно было бы ощутить физически. – Ну скажи, что ты меня любишь, и я успокоюсь. Скажи! Ведь тебе важно здоровье этого ребёнка, да? Важно ведь! А всё зависит от моего состояния. Если ты не скажешь, то иди вон. Я не смогу жить с человеком, который воспринимает меня как инкубатора! – Не будь ты такой... – Какой? Дурой? Идиоткой? Да, как забыть, что вы все считали меня такой. Слабачкой. Да, слабачкой! А ты хоть раз спросил, где мои близкие? Хоть раз узнал что-то обо мне? Нет. Потому что я тебя набаловала. Твое эго все время питала. Чтобы тебе хорошо было. Глаза у нее, совсем недобрые, метали молнии, и Лена будто злилась, почему ни одна из этих молний не ударила в него – он не моргнул даже ни разу. – Ну как, доволен? Хорошо тебе? Или батарейка села, решил подпитаться? Ну давай, высасывай! Нас же двое! Истерика. Девушка вскочила, будто совсем не контролируя ничего в этой жизни. Она будто долго-долго копила все это в себе. А тут, может, гормоны совсем подскочили, заставили многие барьеры пасть. Макс схватил ее и прижал к себе. Лена ощущала жар его рук и груди сквозь ткань собственной одежды, невольно прижимаясь к нему, позволяя его пальцам стиснуть ее плечи. Ее округлый упругий животик уткнулся ему в торс. И почувствовался пинок. Лена закусила губу, чувствуя, как в носу начало покалывать. А Макса будто парализовало, а затем... Губы мужчины оставили быстрые поцелуи по линии челюсти, вынуждая откинуть голову, подставиться под него. Единственное, что смог выдавить – «ты мне нужна». И снова был готов услышать шквал вопросов: нужна как кто? Кокон, сосуд? Но не стала. Ей было ужасно плохо. И ужасно хорошо. Это был не он. Не Макс, не такой. Оттого хотелось урвать хоть на минуту его искренние объятия, а там гори всё синим пламенем. Она вцепилась в плечи Макса ногтями, дрожа, и кожей он ощутил теплые слезы на прижатой к шее щеке. Медленно выдохнул, пытаясь держать себя в руках. – Скажи мне… – сдавленно, чуть ли не задыхаясь. Мягко, как никогда. Расслабься. Хотя бы немного. – Скажи, что мне сделать? Она не прекращала дрожать, кусая губы. Будто боясь пошевелиться. Затем осторожным, невесомым движением провела кончиком носа по его уху. – Останься сегодня со мной. Хотя бы сегодня…***
Эмма молча наблюдала за каждым движением врача, тщательно рассматривающего снимки МРТ. Понимала, что пелена слез накрывала глаза, когда все вокруг теряло четкость. Быстро моргала, быстро утирала влагу с щек. Вспомнила, как в детстве она утонула. Упала с надувного круга в воду и сразу – на самое дно. Нет, там было не глубоко, взрослым по пояс. Но Левакова упала и утонула. И вот лежит на дне, красиво так, рыбки мимо проплывают – мальки какие-то. Пузырьки поднимаются вверх. Солнечные блики по поверхности скачут. Эти солнечные блики на воде с другой стороны она запомнила на всю жизнь: это было фантастически! Но тут ей вдруг стало плохо, в груди появилась боль, словно ее кто-то сжал, как сжимают резиновую игрушку, когда хотят выпустить из нее воздух. И Эмме до жути захотелось вдохнуть. Вдохнуть, скинуть эти объятия неведомого существа. Существа, которое не давало ей дышать! И она вдохнула. Полной грудью. Потом помнила только то, как выскочила из воды, в реке никого – все на берегу. К ней бежала мама. Напуганная, злая… «Как ты могла так поступить? Так шутить нельзя!». Но Эмма же не шутила. Она просто утонула. Ей в тот момент так хотелось, чтобы ее взяли на руки и прижали к теплому телу, ей было так холодно. Потом маленькую Левакову взял на руки папа и понес куда-то, но руки эти уже не были теплыми. Сейчас девушка понимала, что у мамы был шок, истерика. И она по-другому просто не смогла выразить весь ужас происходящего. Так же, как и Активист. Так же, как и Витя. И понеслись мысли. О теплых руках… Тех, что обнимали Эмму перед отлетом. Но начались все эти мысли с другого. Ее страх никто не мог понять. Почему она отказывалась «выплывать» из своей обреченной ямы. О том, как окружающие, не понимая, озабочены только своими переживаниями. Им будет плохо без нее, или из-за нее, или от нее… Да, они все хотели ее спасти. Но ведь если она останется инвалидом, как долго они смогут терпеть ее общество? Уже-не-такая она будет обузой… Как так получилось, что Левакова уже умерла? Умерли желания, умерли эмоции. Она просто труп. Только мысли неизбежно возвращались к болезни и бегали по кругу. «Пони бегает по кругу…» - вспомнилась детская песенка. Эмма не помнила, как там дальше. И она, как тот пони, все бегала по кругу, все пыталась вырваться за пределы, но ей было так страшно. Страшно и продолжать так жить, и умирать, и что-то менять. Первое, что было необходимым перед первой операцией – диалог с психотерапевтом. Женщина, чуть старше сорока, с открытыми добрыми глазами и сдержанными эмоциями на лице была открыта и готова к любым откровениям, это отлично читалось по ее позе в кресле. Другое дело, готова ли была откровенничать с ней Эмма? А разве был иной выбор? – Я боюсь. Не смерти. Смерти бояться глупо, не так ли? Я боюсь самой болезни. Я же никогда не болела так. Все знают же, что от рака люди умирают. Как-то совсем без прикрас. Совсем, как ребенок, открыто, со слезами на глазах. Психотерапевт чуть склонила голову. – Вы говорите: «Все знают»… Кто конкретно знает? – Все. Пишут, рассказывают. А сколько в больницах лежит безнадежных, умирающих. – А они боролись? Что они делали, чтобы победить болезнь? А ответ один – бить ее. Заповедь «бить» была как никому другому знакома Эмме. Она била и побеждала уже пятнадцать лет. И в принципе, знала, что ей ответит психолог. – Чтобы победить болезнь – надо сражаться. Чтобы сражаться – надо знать врага в лицо. Как можно воевать с призраком? Я изучила вашу историю болезни… Вы выдающаяся спортсменка. Что вас пугает? Новая форма соперничества? – Пугает то, – Эмма вдруг закусила губу, потому что вдруг поняла – такая форма соперничества действительно была ей не по зубам. И она впервые вслух готова была признать это: – то, что у меня нет сил это остановить. Этот рак, он… Он как огромный тарантул. Ну не в воде же его топить?.. Психолог вдруг улыбнулась: – А почему «нет»? Если поможет – можно и в воде. Мысленно. А потом начался ад. Ад, который должен был ее спасти. Ад, потому что после возвращения оттуда, у Эммы не могло остаться возможности остаться прежней. Ночью перед первой химиотерапией девушка вдруг рассмеялась – ее ожидал ад, из которого она должна вернуться? Странно. Смешно. Из ада обычно не возвращаются. Невозможно лечить больные клетки, не убивая при этом здоровые. Невозможно прокрутиться через мясорубку, сохранив себя в целости. Вместе с изгнанием убивающего изнутри монстра будет изгнано то, что ты ваял столько лет – ты сам. Приоткрытая массивная дверь позволяла дрожащему свету падать на пол и на противоположную стену – широкой полосой, перебиваемой иногда движением людей в коридоре. Левакова знала – идут к ней. За ней. Она стояла, прислонившись спиной к ледяной стене и прислушивалась к ударам своего сердца, не отрывая взгляда от белой лампочки, подмигивающей из мрака в конце коридора. Господи, дай сил. Дай сил. – Солнце, слышишь? Алло! – Витин голос принес с собой такое море облегчения, что ноги едва не подогнулись. – Эмма, слышишь? Ты тут?.. – Да… – совсем глухо. Откашлялась. – Да, Вить, да… – Все будет хорошо, – уже как мантра, как клеймо, которое стоило бы выжечь ей на груди, чтобы она видела эти слова всегда, ощущала, впитывала. – Завтра с утра мы созвонимся, и ты мне все расскажешь. Расскажешь же? – Да. Скажи еще что-нибудь… – Что? – Неважно, я хочу слышать твой голос. Хотя бы еще несколько секунд… Пчёлкин сидел на кухне, бездумно прокручивая по часовой стрелке чашку с кофе. Единственное, что заставляло его хоть немного функционировать и не валиться с ног. Сна не было с того самого дня, как он узнал о диагнозе Эммы. И не стало совсем, когда она улетела. Между ними пролегло огромное расстояние, но только какая-то незримая нить связывала два главных органа в груди каждого. Она дергалась, билась, как линия пульса на кардиограмме. А значит – все было хорошо. Все обязано быть хорошо. Главное придать голосу как можно больше уверенности. – Люблю тебя. Очень. – Еще… Говори еще. Знаешь, что… – господи, она там что… улыбнулась? – Почитай мне Пушкина, что ли… – Пушкина? – Хоть про кота ученого… Шаги врачей приближались. Сердце колотилось. – Я вас люблю – хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь! На миг повисла тишина, Эмма зажмурилась, проваливаясь в спасительный хрипловатый голос. Она слышала только его и могла поклясться – ощущала теплые руки на своих плечах. Те самые, которые она ждала тогда, когда тонула…