Май 1996-го
Гостиная квартиры Пчёлкина была погружена в полумрак. Шторы занавешены плотно, единственным источником света служил искусственный камин. Витя растекся в кресле, неотрывно наблюдая за яркими рыжими всполохами. Стопка коньяка оставалась нетронута, только покручивалась по часовой стрелке в его руках. - Ничего вещица, да? – не особо ожидая ответа, пробормотал он. – Эммка как-то обмолвилась, что всегда хотела дома камин… Настоящий, конечно, не этот ширпотреб, но пока тут живем, можно и таким обойтись… Фил, нагрянувший еще час назад к нему, сидел по соседству, украдкой наблюдая за сосредоточенным выражением лица друга. Пчёлкин на людях хорохорился, натягивал свою неизменную улыбку и хрен бы кто догадался, что в его жизни творится ад. С удвоенной силой – Витя умирал здесь сам и будто умирал за Эмму. Второй раз умирал почти буквально. Это лицо, как сейчас, навсегда, кажется, отпечаталось в памяти Валеры еще тогда, в 89-м. Белесый, как смерть, дрожащий и истерзанный Пчёла тогда просидел всю ночь в их беседке. Обнаружили его таким только утром, в то время, на которое был назначен общий сбор. Помнил, как Витя выдавливал из себя два страшных слова про Марину. Помнил, как его выворачивало, скрючивало, раскурочивало так, что не будь он Пчёлкиным, давно бы орал до хрипоты в глотке. А он орал. Только тогда, когда ни одна душа не видела и не слышала. - Завтра? – осмелился подать голос Фил. - Да. - Я загадал, все будет хорошо, - позволил себе улыбнуться друг, когда Витя, наконец, посмотрел ему в глаза. Может, эта немного непосредственная фраза прозвучала наивно, но уголки губ Пчёлкина слегка потянулись вверх. – Монетка есть? Витя измученно усмехнулся, похлопал себя по карманам штанов и пульнул рубль в его руки. - На, загадай. Фил взялся за ребро монеты, и она игриво блеснула в свете камина. - Орел, решка? - Орел, - наконец, отпил янтарную жидкость Пчёлкин. - Да че я спрашиваю, - фыркнул Валера, загадывая и еле шевеля губами, чем снова вызвал улыбку друга, подкинул высоко и хлопнул в ладоши. Монетка прогромыхала где-то в углу, около дивана. Явно было заметно – Филатов сделал это нарочно. Через секунду оба, прикрыв напряженные глаза, тихо-тихо хохотнули. - Интересно, - хрипловато протянул Пчёла, - что же там… - Ну, вот вернется Эммка, - нарочито игривым тоном оповестил Фил, - отодвинем диван и посмотрим вместе. Витя неотрывно смотрел в открытый и всегда добрый взгляд друга, улыбаясь ему одними глазами, и Валера понимал без слов: «Спасибо, что ты рядом, брат». Серое небо, серый воздух, серая, пожухлая трава под ногами, серые клубы утреннего тумана, тянущегося из какой-то неизвестности. Будто все просыпалось с тяжелой ленью после морозной ночи, кое-где просматривался иней. Эмма сделала шаг вперед, прямо навстречу сизой дымке, зачем-то пытаясь отстранить от себя эфемерные туманные объятия. А они все липли, жались к ней, будто пытаясь проникнуть внутрь. Она шагала, будто не боясь этой неизвестности, пока не врезалась в каменную стену. Вокруг резко потемнело. Дыхание смешалось с мраком помещения. Темно. Холодно, только звуки… странные звуки, напоминающие тихий шепот, скользили по стенам. Сознание в тумане, чувства притуплены. Рот будто полон ваты под завязку. Левакова пошевелила шеей, попыталась двинуться, но не смогла. Обездвижена. Тихий лязг. Со стоном потянула вверх руки и… не получилось. Кандалы? Непослушные пальцы пытались обхватить тонкие цепи. Вышло не сразу. Тянули. Снова звон. Ничего. Господи, что происходит? Эмма глухо застонала, почувствовав тяжесть во всем теле. И безостановочный, безотчетный страх. Что-то произойдет. Сейчас что-то произойдет. Тело начала сотрясать дрожь. Тишина. Комната небольшая, темная, будто бы влажная. И полна ледяного, замкнутого воздуха. Эмма не понимала. Распахнутые глаза метались по помещению, пока не выхватили тяжелый темный сгусток во мраке. Сердце остановилось. И когда глаза едва привыкли к темноте, сгусток трансформировался в знакомую фигуру. Она будто вздрогнула. А затем сделала шаг вперед, заставляя Левакову вдавиться лопатками в стену. Кто это? Почему не узнает? Голова запрокинута. Ужас на бледном лице. Ужас, изрытый глубокими царапинами и сочным синяком на подбородке. Человек, стоящий так близко, наклонился. Девушка сжалась, зажмурилась. - Сестренка… Больные глаза резко распахнулись. Артур, бледный, как сама смерть, тяжело вздохнул и потянул ее за руки. Мгновение – и кандалы спали с запястий Леваковой. Легкость пронзила обе руки тягучей судорогой, и тут же ее ладони были перехвачены крепкими родными руками. Только ледяными, как айсберг. - Иди ко мне. Сердце Эммы остановилось. Только что оно вылетало наружу, пробивая дыру в глотке, а сейчас застыло. Ни одного движения. Этот миг замер, словно кадр из какого-то не смешного, страшного и правдоподобного фильма. Огромные глаза девушки в ужасе вглядывались в белоснежное лицо брата. В уголке его губ медленно собирался сгусток крови. Она видела его таким в ту роковую ночь, когда… Истеричные всхлипы заставили тело сжиматься, а слезы застилали глаза. Наконец-то пальцы Эммы сжались на его рубашке, и она крепко-крепко прижалась к нему. От него шел ужасный, замогильный холод, на кончике языка и в носу свербел острый привкус крови. - Где мы?.. На мгновение её заставил зажмуриться свет, ударивший в глаза. И объятия вдруг стали горячими, в нос ударил привычный и знакомый аромат одеколона. На нее смотрел брат. Ее брат. Живой и здоровый. От ужасной маски на лице, бывшей на нем еще пару секунд назад, не осталось ничего. Даже показался здоровый румянец. - Я что… умерла? - Нет, - подушечки его пальцев осторожно стерли соленые дорожки слез на ее щеках, - глупышка, перестань плакать. - Но… как? Эмма ничего не соображала. Ничего не понимала. Как странно, это стало за последнее время таким привычным для нее состоянием, что пора было перестать удивляться. - Я так соскучилась… Артур, я ужасно соскучилась! – она обхватила руками его лицо и стала покрывать теплые щеки беспрерывными поцелуями, затем льнуть к нему, обнимать так крепко, насколько была способна. – Что это было?.. - То, к чему ты так стремилась последнее время, - несмотря на то, что брат продолжал крепко обнимать ее, зарываться носом в ее волосы, голос его звучал непривычно строго и холодновато, - то, на что ты хотела променять свою жизнь. Здесь ничего нет, Эмма. Ничего нет. Пустота, тьма… Куда ты так спешишь? Почему опустила руки?.. - А ты… Как же ты, ты же здесь! - Ты разучилась отвечать на вопросы. На несколько мгновений повисла тишина. И нарушилась так внезапно, потому что сердце сжалось до размеров горошины. Эмма снова заплакала. - Мне так страшно… Артур, ты не представляешь, как мне страшно! Мне кажется, я потратила все свои шансы. - Это не так. - Что мне делать?.. - Отпусти то, что тянет тебя вниз. Отпусти меня. Перестань винить и себя, и других. Никто не был в этом виноват, слышишь?.. Борись сейчас за свою жизнь. Ты сможешь это. Ты всегда могла все. Помнишь, как мы спорили? А ты доказала, что способна. Я не видел своего противника в лицо. Я не успел. Но ты знаешь его, ты знаешь, что делать. - Я устала… Я хочу к тебе. - Я знаю. Только мне придется огорчить тебя – встретимся мы очень нескоро. Но я всегда с тобой, и ты знаешь, где. У нас просто с тобой нет другого выхода. Нам только нужно преодолеть этот страх. Чтобы тебе жить. За нас двоих. Она смотрела. Просто смотрела. Молча. Слышала – это было видно по глазам. По замершему дыханию. А потом веки прикрылись, и она прижалась лбом к подбородку Артура. Его руки крепче прижали девушку к груди. - С днем рождения, сестренка… Что-то невесомое будто проникло в грудную клетку, да так, что Эмма почти задохнулась, откинув голову. Каждую мышцу пронзило чем-то бурлящим и колким, что девушка не выдержала и вскрикнула. Сон и явь смешались в такой тугой ком, что различить их стало просто невозможно. Эмма дернулась на кровати, даже не заметив, как одеяло слетело к ногам и сползло бесформенной кучей на пол. Дрожь. Она будто воплотилась в каждой клетке напряженного тела. Она очнулась после операции – голодная, ошалевшая от наркоза. Но голод вскоре уступил место жуткой усталости. Левакову напрочь вымотало беспокойство, не говоря уж о последствиях операции. Сердце забилось заново в горле. И снова начало сжиматься. Она провела ладонью по своей гладкой голове. Почему-то хотелось уловить остатки прикосновений и дыхания брата в волосах, которые она так явственно ощущала, но пальцы коснулись лысой кожи. - Операция прошла успешно, Эмма… Сейчас к вам подойдет врач… Телефон в вашей тумбочке… Каждое слово проносилось в голове молниеносным вихрем, а в сознание впечаталось только одно: «Успешно». На протяжении месяца Эмма всячески избегала реальности, хотя она уже стала привыкать к этому новому коматозному стилю жизни. Привет, реальность! Привет, странный новый мир! Все казалось таким незнакомым. Она очутилась на неведомой территории. Но сегодняшний сон, который почти физически продолжал напоминать о себе странным ощущением между ребер, в ней что-то переменил. Что-то важное. Постепенно приподнялась та завеса, которую Левакова старательно ткала вокруг себя все эти годы. Обо всех тех иллюзиях, которые она сама себе создала, чтобы защититься от жизненной правды и от низменной составляющей своей натуры. Завеса поднялась, и Эмма с полной ясностью увидела собственную жизнь такой, какая она есть. Не той, которой жила в своем представлении. Не той, которую конструировала в своем воображении так долго, что поверила в ее реальность. Она медленно осознала, что годами копила непередаваемую злобу на все свое прошлое, на все свои неудачи, на всю боль, на все падения. А именно они сейчас, вот именно сейчас, ее и вернули к этой жизни. Завели ее сердце. И почему-то появилось стойкое осознание – все было так, как должно было быть. Макс… Гнев и обиды на него теперь казались столь же долговечными и значительными, как песчаный замок на самом краю морского берега. Все это было не важно. Ведь не пройди она этот путь – она бы не справилась ни с чем. Она бы не обрела то, что имела сейчас. Новый шанс на жизнь. Может, последний? Как у кошек, девятый. Но он у нее был. И Пчёлкин… Ее родной Пчёлкин. Ей вдруг стала вызывающе очевидна поверхностная природа всех ее отношений с другими. Это бросилось в глаза сразу же. Почему она была так критична ко всем и всему, что было не так? Захотелось прямо сейчас извиниться за все. Эмма оглядела свою руку. Тяжело выдохнула и прикрыла второй рукой глаза, тихо нашептывая: «Господи, спасибо… Спасибо…». Затем потянулась к мобильнику. Пчёлкин так резко достал свой телефон, что из-за волнения напоролся на угол стола, выронил на его крышку мобильник, чертыхнулся, снова схватил его и стремительно прижал к уху. - Витя! - Эммка! – судорожный вдох пленкой перекрыл гортань, что он закашлялся. – Эммка, говори! Алло!.. - Витя, прости меня… Прости за все, я была такая дура! Я очень тебя люблю! Пчёлкин сжал переносицу, зажмурившись с такой силой, что в голове почти что взорвались белые звезды. Он бесшумно рассмеялся, кажется, почти истерично, а в душе разлилось вдруг что-то легкое, что мужчина обессиленно рухнул в кресло. - Я тебя тоже, Эммка!.. Ты говори, как ты? Все говори, что угодно говори! Твою мать, я так соскучился по твоему голосу…***
- Ты уверен, что это необходимо? – пробормотала Лена, покосившись на сосредоточенного на дороге Макса. Вопрос повторялся все утро, весь обед и вот сейчас, когда «девятка» Карельского уже была на полпути к Малаховке. И он нарочно подмывал непоколебимость принятого решения, будто заставляя мужчину начать сомневаться в правильности своего поступка. - Ты чего-то боишься? - Просто не знаю, как это будет выглядеть. Вообще удобно? - Да, удобно, Ленка, - чуть не сквозь зубы проговорил Макс. – Ты ждешь от меня ребенка. Меньше чем через четыре месяца уже родишь. Скрывать все это от родной матери довольно нецелесообразно. - Вдруг она меня не примет? Или я буду недостаточно хороша в сравнении с Ле… Мужчина едва поборол желание не закатить глаза, поспешив пресечь ее сразу же: - Давай помолчим, хорошо? Несмотря на то, что характер Савиной изменился в лучшую сторону, она перестала распаляться на ненужные вещи и старалась держать себя в руках, беременность не могла не добавлять к общей, вполне сносной картине свои изюминки, признаться, не совсем приятные. Первым кардинальным изменением стало то, что из блондинки Лена решила перекраситься в шатенку. Колорист в салоне тщательно принялся подбирать щадящие компоненты для окрашивания без едких веществ. Макс, заявившись под вечер, сначала чуть не потерял дар речи – в полумраке кухни в первые секунды он будто увидел Эмму. Сдержался в последний момент, включил свет и обомлел – это действительно была Савина. На расспросы – зачем и для чего, ответила коротко – захотелось перемен. На самом деле захотелось, только себе Лена не сознавалась, что после долгих раздумий и самобичевания хотела хоть чем-то походить на Левакову. Глупость несусветная, но побороть себя было сложно. Хотелось нравится, хоть чем-нибудь. Снова наступала на горло проснувшемуся совсем недавно самолюбию, может, потому, что теплое отношение Карельского усыпляло ее бдительность. Лучше было обманываться чем-то, чтобы не было так тошно засыпать ночью. И вот сейчас зачем-то снова ляпнула (не договорила, спасибо, Макс, перебил резко и плавно попросил помолчать) про Эмму. Предложение мужчины поехать знакомиться с его матерью действительно сначала выбило из колеи, а затем чуть ли не окрылило. Конечно, это был один из самых верных мужских поступков, который бы стоило оценить. Смешно. Такое элементарное действо приходилось ценить! Но учитывая все гадство отношений Савиной и Макса, учитывая его недавнее холодное отношение, да учитывая весь случившийся ужас, эта поездка не могла не радовать. Только неконтролируемое желание поддеть мужчину – не нарочно, душе так хотелось, и все тут! – зарыть у Лены не получалось. Будто специально проверяла Макса – устоит ли? Не сорвется ли? Не огрызнется, не развернет ли машину? Нет. После паузы, во время которой его не было в стране, Макс будто заново накопил свое терпение, закалил и без того выкованную из титана выдержку. Молчи, грусть, молчи, да все там внутри пусть заткнется уже! - Я включу музыку, не против? – снова посмотрела на его сосредоточенный профиль Лена. - Ты можешь не спрашивать, - спокойно. Снова спокойно. Ровно, будто и не задело вновь упоминание об Эмме. Эмма… Интересно, как она… Интересно?! Карельский, да что с тобой, твою мать, не так? Лена покрутила радиостанции, и на весь салон автомобиля полилась песня Фристайла «Ах, какая женщина». - Ты уйдешь с другим, я знаю, он тебя давно ласкает. И тебя домой не провожу я, - проникновенно, со скрытой болью выводил Сергей Дубровин. – Жжет в груди сильней огня! Не моя ты, не моя. Так зачем же я ревную? Ревность. О, да, странная, нездоровая, стала уже второй кожей. Господи, пусть это просто его добьет. Потому что осознанно ощущать настолько сильную ревность он просто не мог. Не хотел и не мог. Но ощущал. Словно что-то внутри сжималось и окуналось в кипяток каждый раз, когда хотя бы одна мысль возвращалась к Леваковой. Ну не идиот ли? Мазохист в чистом воплощении. Кому автограф? Иногда казалось, что Карельский – прекрасный экземпляр пособия «Как отбить охоту на женщин». Желающих откреститься от любых любовных привязанностей к прекрасному полу можно было вести не в сифилитическую больницу, а в душу к Максу, посмотреть на тех дьяволов, которые раздирали ее. Но как странно было ощущать ревность, когда она ни капли была не нужна. Когда любовь была абсолютно никому не нужна, даже самому Максу. Это единственное, что делало его уязвимым. По-настоящему уязвимым, потому что заставляла мучиться от выбора. Всегда. Сколько проблем можно было избежать, перекрой он этот рычажок. После развода Карельскому казалось, что благодаря этому чувству к Эмме он еще живет. Оказалось, что чем дольше он не вырывал с корнем всю эту долбанную привязанность, тем больше утопал в этом болоте. Каждая мысль утягивала все глубже и глубже, дойдя уже до такой степени, что он буквально Левакову возненавидел. А за что? Она уже жила абсолютно своей жизнью, она в праве, в конце концов, жить новой жизнью! Работать так, как хочет, быть с тем, с кем хочет. Защищать свое. Едва стоило размотать этот клубок, ниточка приводила Макса к тому, что он с самого начала был не прав. - Сколько ж нужно мне вина, чтоб из памяти прогнать? И забыть мечту свою шальную… Придурок! Зачем он продолжал давиться своей беспомощной злостью? Что это был за звук? Кто-то забил очередной гвоздь в крышку гроба? Или нет, кажется, это в гомерическом хохоте заходится подсознание. Хватит, Макс, вспомни, сколько тебе лет. Отлично, подсознание все еще продолжало говорить Эмминым голосом. Потому что она это сказала еще два года назад. А смысл дошел только сейчас. Он прикусил верхнюю губу. Чувствовал себя глупо, как будто умудрился потеряться в пустой комнате. Со стороны все так было прозаично – оков нет, обязанностей перед прошлым – тоже. Есть девушка. В ней ребенок. Все в машине. Едут к матери. Чинный, субботний визит в гости. Ха-ха, твою ж… Машина остановилась возле пятиэтажки, Макс заглушил мотор и кивнул Лене. - Готова? - Почти. Его брови успели нахмуриться от непонимания, когда Савина дотянулась со своего сидения к его лицу, легонько прикоснулась пальцами к его гладковыбритой щеке и оставила поцелуй на губах. Карельский прищурился, пытаясь будто прощупать эту причинно-следственную связь, когда она выдала: - Ты сам сказал, что могу не спрашивать, - дотянулась до своей сумочки на заднем сидении и улыбнулась: - теперь идем. Цветы не забудь. Как мы порой эгоистичны! Мы всей душой хотим, чтобы был хотя бы один человек, хотя бы один, кто нас искренне любил бы и был готов, как в старой присказке: «в болезни и в здравии, до гробовой доски» и что там еще обычно привыкли петь? Но самое отвратительное в том, чтобы это был тот, кого мы любим сами. Видит Бог – Макс Лене все же... завидовал. Иметь возможность касаться того, кто кипит в мозгах уже столько времени. Не знать ощущения запретного. Не думать о том, что подумают окружающие. Просто не думать. Чёрт… Что может быть хуже той пустоты, остающейся после того, как любящий всей душой человек, несмотря на всю боль, которую ты ему причинил, продолжает тянуться к тебе и давать шанс чему-то, что вас связывает? Хуже нет ничего. Анна Сергеевна гостей не ждала. Появление сына, да еще и с компанией, было для нее сюрпризом. Женщина распахнула дверь и первое, что увидела – возвышающийся букет тюльпанов. Она восторженно ахнула, прижав морщинистые ладони к щекам. - Максимка! - Привет, мамуль, - Макс еще стоял на пороге, плавно подхватил под руку Савину и впустил ее первой в прихожую. – Знакомься, это Лена. Анна Сергеевна, прижимая к груди цветы, быстро смерила взглядом девушку, на пару секунд дольше положенного задержалась на ее округлом животике и поджала губы в улыбке. - Очень приятно, - протянутая ладонь сжала прохладные пальцы Савиной, - я Анна Сергеевна. - И мне очень приятно. - Что ж, ребята, - женщина едва слышно откашлялась, бегло оглядела коридор, будто видела его впервые, - раздевайтесь, проходите на кухню, Лена, тапочки обязательно наденьте, у меня тут полы холодные. Максим, поухаживай за девочкой. Я пока поставлю чайник… Лена ухватилась за стену, намереваясь расстегнуть ботинки, но нагибаться было уже достаточно проблематично. Карельский молча и плавно обхватил ее за талию и усадил на мягкий пуфик под вешалкой. Присел на корточки, склонился к ее ногам, стянул обувь и нанизал тапочки. - Спасибо… - еле слышно прошептала она, и было в этом одном слове что-то такое, что кольнуло в самую сердцевину ребер. Будешь утверждать, что там все еще пустота, Макс? Мужчина подтянулся, обхватив Лену за шею и запечатав на ее лбу невесомый поцелуй. Чуть задержал губы на коже, зажмурился, затем помог подняться и повел в кухню. - Что ж ты не предупредил, что вы приедете? – Анна Сергеевна выудила красивые фарфоровые чашки, которые доставались только по особому поводу, быстро плеснула в них крутой кипяток. – Я бы хотя бы пирог испекла, твой любимый, с вишней. А, точно! – она потянулась к верхней полке. – Мне же соседка наша, Машка, на восьмое марта коробку конфет дарила! Вот как чувствовала, не умяла в одиночку под телевизор. - Мамуль, да не суетись ты… - Как же! Тут такое событие, а я… - Присядь уже. - Давайте я вам помогу, - Лена подхватила две чашки с подсобного столика и поставила на обеденный стол. Наконец, усевшись, троица будто заново принялась друг друга изучать. Вернее, Макс быстрым взглядом оббежал обеих женщин, а вот Анна Сергеевна, склонив голову, рассматривала Лену. Савина нервничала, как ей казалось, не зря. И эта минута тянулась настолько долго, что девушка, уже не зная, куда деть руки, схватилась обеими за горячую чашку и сделала глоток, чтобы хотя бы на пару секунд не ощущать себя не в своей тарелке. - Что ж, рассказывайте, - улыбнулась Карельская. – Видите ли, Леночка, я своего сына не видела с прошлого года. Отделался от матери звонком на новый год и запоздалыми цветами, да, Максик? - Мам, работа… - Не поверите, я его сама вижу чуть больше, чем вы, - выдавила улыбку и Савина. - А вот это нехорошо. Девочке скоро рожать, а ты носишься, как савраска, на своей работе. Забыл, видимо, мои разговоры, когда я с тобой ходила, а твой отец… - Я помню, - Макс чуть сжал материнскую ладонь, - давай сейчас не об этом, ладно? Я привез Лену познакомиться с тобой. - Какой месяц, Леночка? - Шестой. - Тяжело носишь? - Да не особо, справляюсь, Максим мне очень помогает, так что вам не за что переживать и ругать его. Да, помогает - не то слово. Зачем ты так лукавишь, Ленка? - А ты не защищай мужиков, не надо, - отмахнулась Анна Сергеевна и подтолкнула к ней поближе коробку конфет, - угощайся-ка, не стесняйся. Как бы мужчина не был занят на работе, он обязан заботиться о своей беременной женщине. Как-никак, ответственность за будущего ребенка лежит не только на матери, но и на будущем отце семейства. Если женщина одна будет на себе тащить все, в кого она превратиться после родов? Бессонные ночи, то одна проблема, то другая… Так долго в одиночку не вывезешь такую ношу. Смотрела она прямо в глаза Лены, хотя абсолютно каждое слово было адресовано непосредственно сыну. Макс, на автомате макая туда-сюда пакетик с чаем в чашке, с легкой полуулыбкой слушал мать, опустив голову. - А родители помогают? – уточнила еще один вопрос Анна Сергеевна. Лена прижала кулачок к губам, и Карельский краем глаза заметил, как ее челюсть едва заметно задрожала. Родители. Чертов ты сукин сын! Ты ведь ни разу не спросил о ее семье ничего! - Я их никогда в глаза не видела, - на выдохе произнесла девушка, снова опустив глаза, но уже на конфету, принялась разворачивать блестящую золотую обертку. – Мама умерла при родах, а от кого она меня рожала – я понятия не имею. Сначала дом малютки, потом детский дом, интернат… В общем, сказочное путешествие по казенным домам. - Боже ты мой… - Анна Сергеевна была всегда сердобольной женщиной, и подобные истории, особенно касающиеся детей, вызывали у нее искреннее сочувствие. – И что же, ты совсем одна столько лет? - Почему? – выдохнула улыбку Лена. – У меня есть Макс. И вот, - легонько погладила животик, - скоро будет малыш. Что еще нужно?.. - Ну, и старая тетка Аня, - позволила себе сдержанно посмеяться Карельская, - можешь рассчитывать и на мою поддержку, Леночка. - Огромное вам спасибо… - А кого ждете, еще не знаете? Вот тут в соседнем подъезде, у Катьки, ну ты, Максим, наверное, не помнишь, дочка в апреле родила, говорила, что уже УЗИ в некоторых больницах появились, можно узнать, кого аист принесет. - Нет, еще не узнавали. - Максик, это твое упущение, - строго поглядела на сына Анна Сергеевна, - с твоими-то связями и не сводить любимую девушку… Непонятная судорога сковала середину позвоночника, захотелось выгнуться. Макс слегка поморщился, как от укола острой иглы. - Сходим, мам, обязательно, ты не переживай. - Ну, дождалась хоть на старости лет такую радость! – женщина сложила перед собой руки и тут же снова спохватилась: - Ой, самое-то интересное! Как вы познакомились? Вы знаете, Леночка, после того, как он развелся, я думала… - Мам! – голос Карельского в секунду сделался стальным, а взгляд, которым он всегда смотрел на мать, потемнел. - Я что-то не то… - Давай не обо мне, ладно? Атмосфера на кухне в один миг накалилась до температуры вулканической лавы так, что ее можно было ощутить каждой порой. Лене сделалось душно. - Мы познакомились в спортивном клубе, вместе проводили тренировки, - чуть поостыв и взяв себя в руки, выдал Карельский. – Ничего сверхординарного. - Главное, конечно, не место и не причина знакомства, а то, к чему оно приводит, правильно же? – улыбнулась мать. Савина оттянула воротник свитера и выдавила улыбку снова. - Извините, у вас можно где-нибудь прилечь? - Тебе нехорошо? – тут же встревожилась Анна Сергеевна. – Максим, проводи Лену в гостиную. Макс стремительно поднялся, подхватил Лену под руку и за спину и осторожно повел в зал. Девушка сама не поняла, от какого именно слова она так разнервничалась, а голова Карельского была, как никогда, пуста. Он опустила Савину на диван, помог улечься. - Может, воды?.. - Нет, ничего не надо. Живот что-то затянуло… Полежу, отойдет. Ты иди к маме, не надо со мной сидеть, ладно? Карельский опустил голову, чуть сжав ее предплечье, кротко кивнул и поднялся. Только сейчас краем глаза заметил фотографию в старенькой рамочке. Он и Левакова. Свадебная. Украдкой покосившись на Лену, Макс резко схватил рамку и двинулся обратно на кухню. Анна Сергеевна поглядела на сына исподлобья, когда он буквально швырнул снимок на стол перед ней. - Зачем она до сих пор у тебя стоит? Женщина молчала, аккуратно подняла фотографию, провела по изображению пальцами. - Вот именно – стоит у меня. Тебе никак не мешает. - Мешает. - Я и вижу, - материнский взгляд пробурил его насквозь, - присядь-ка, и давай начистоту. Что это за девушка? Карельский упал на стул и уронил тяжелую голову на сложенные на столе руки. Молчал долго. Пока Анна Сергеевна не коснулась ладонью его затылка и не погладила сына по голове. Нежно, плавно, с особой заботой, как в детстве. - Что же с тобой происходит, сынок… - Не знаю, - сдавленно, будто каждое слово вязло на языке. – Ничего не знаю, мам. - Ты фотографию-то зря швырнул… Она в твоих бедах не виновата. Не сумели сохранить семью, так не сумели. Оба хороши. Но суметь сохранить отношения после – вот это искусство. - Зачем ты мне сейчас о ней, мам? Зачем? - А это не я, это ты сам. Думаешь, не вижу я, что ли, что ты извелся весь? Сам себе проблемы создал, сам из них выбраться не можешь. - Я же попросил… - А ты мне не указывай, сынок. Кто тебе правду скажет, как не я? Не знаю, по любви или по глупости дитё задел, хотя по глазам вижу, не любишь ты эту девочку… Но за любую глупость в этой жизни отвечать приходится. Так что обижать ее, - она кивнула в сторону зала, - я тебе не позволю. Поступай, как мужчина. Настоящий мужчина. По крайней мере, вспомни, сколько тебе лет и что у тебя за душой…***
- Ты точно уверен, что ничего не надо? – в третий раз за последнюю минуту повторял Космос, и Активист уже откровенно заныл в трубку: - Забери своего пса и можешь отвалить со своими расспросами. - Э, не, брат, Москвич полноправно твой. Ну, скажи, может, лекарства какие-нибудь? Тут уже Людок порывается, еле сдерживаю, понимаешь ли! - Уважаемые мои, дорогие, драгоценные и заботливые друзья! От всего сердца благодарю за своевременный звонок, но будьте так любезны – идите в задницу, ладно? Сам справлюсь. - А еще вещал, что говорить трудно, - хохотнул Холмогоров. Москвич, намотав несколько кругов возле дивана, на котором мертвым грузом развалился Кирилл, бросился к креслу, игриво рыча вцепился в штанину брошенных хозяином джинсов и с упоением стал вгрызаться в ткань. - Падла! – еле ворочаясь, Головин вытянул из-под головы подушку и запулил ею в пса. - Кто, я? – обиделся на том конце провода Космос. - Да ты тут при чем! – огрызнулся друг и тут же нахмурился: - да и ты, собственно, не лучше! Мешаешь человеку поболеть в тишине и спокойствии… Твою за ногу, это мои последние джинсы! - Радовался бы, что есть кому о тебе заботиться! - Да я радуюсь-радуюсь, - со стоном выдохнул Активист, - главное, чтоб дали продохнуть, чтобы не сдохнуть от этой заботы… - Удивляюсь до сих пор, как Лиса еще продолжает о тебе спрашивать. Ладно, перехочешь умирать – отзвонись. - Всенепременно! – Активист отключился и отшвырнул в ноги мобильник. Москвич, обслюнявив до конца одну штанину, принялся за другую, весело поглядывая на хозяина. От второй подушки он так же благополучно увернулся, вильнул хвостом и, закружившись на месте, громко залаял. - Да как ж тебя вырубить? – пробормотал Активист, еле поднявшись. – Где у тебя кнопка? С боем и неописуемой ломотой во всех мышцах джинсы, наконец, были отбиты. Тогда в ход пошла миска – Москвич буквально пульнул ее носом к ногам Кирилла. - Ты голодный, что ли? – в ответ раздался утвердительный лай. Кирилл, еле передвигая ногами, достиг холодильника и распахнул дверцу. Теперь самоубийство бедной мышки произошло и в его квартире. Обнаружилась одна сосиска, банка соленых огурцов, пара яиц и бутылка «Столичной». В прочем, иногда во имя здоровья старые заповеди можно нарушить. Скормив последнюю сосиску Москвичу, Головин удобрил несколько стопок с водкой доброй щепоткой перца и проглотил залпом друг за другом. Пес, недовольный вечерним рационом, выжидающе посмотрел на мужчину, сердито визгнув. - Сорян, братан, у тебя сегодня разгрузочный день. Москвич с данным вердиктом согласен не был и продолжил бесчинства на вверенной ему территории. От кары и третьего удара подушкой (почти, надо сказать, удалось попасть), его спас звонок в дверь. Обматерив всех и все, на чем свет стоит, Активист поплелся в коридор. Привычка не смотреть в глазок опять сыграла с ним злую шутку. Распахнув дверь, он издал клич раненного тюленя. - Я пройду? – Алиса, привалившись к дверному косяку, сложила руки на груди и смерила мужчину своим фирменным взглядом. - Нет. - Ты не один? - Да. - С женщиной? – ухмыльнулась она, уже переступая порог и отстраняя его руку, преграждающую путь. - С тремя. Алиса развернулась на каблучках, скептически мотнула головой и приблизилась к нему совсем вплотную. - Врешь и не краснеешь, Головин. - Я бы попросил… - едва борясь с кашлем, выдавил из себя Активист, когда блондинка уже скинула с себя туфельки и уверенной поступью двинулась в сторону кухни. Москвич, воспрянув духом, подскочил на месте, радостно завилял хвостом и бросился к ногам Алисы. Та уже по своему обыкновению присела рядом с ним, ласково потрепала питбуля за ушком. Затем взгляд оценил развернувшуюся картину, и пухлые губки скривились. - Я, значит, хотела склонить тебя на грех и выпить вина с тобой, а ты тут глушишь водку с перцем? Активист на негнущихся ногах достиг дивана и буквально рухнул на него. - Это в профилактических целях, не считается. - Дважды обманщик, - девушка опустилась с ним рядом, изучая весь его бледный вид. А Головину сделалось от ее присутствия еще жарче. Что за магма внутри нее такая?.. – Женщины, конечно, млеют от лапши на ушах, но ты выбрал не те сказки что-то… - Откуда ты только на мою голову свалилась? - Из страны чудес, обратно не запихнешь, смирись. Легкий смех прозвенел колокольчиком. И это вовсе не раздражало, как все остальные резкие звуки за последние полтора дня. Активист скрипнул зубами. И вздрогнул от моря мурашек, промчавших вдруг по спине. Горячих, волнующих. Вряд ли это было от болезни. Это прохладные пальцы Алисы, которые внезапно коснулись его шеи, поглаживая выступающие позвонки. От прохлады, которую так требовало горячее тело, гостиная качнулась перед глазами. А от прикосновений – нежных и осторожных, уже знакомых – захотелось наклонить голову. Он бесшумно втянул в себя воздух сквозь сжатые зубы. Верхняя губа напряглась. Что ты делаешь… Господи… Опустив веки, Головин постарался не сбиваться с дыхания. - Все, прекрати. И сам подставился под касания, противореча собственным словам. Сжимая руки и делая глубокий рваный вдох. Плотнее закрывая глаза, ощущая, как диванные подушки опускаются, а в следующий миг виска и скулы касаются сухие губы. Сначала это просто прикосновение. А потом. Поцелуй. Медленный, скользящий. От которого помутнело в голове, а из горла вырвался слишком громкий выдох. Или тихий стон. - Надо измерить температуру, - тихий голос коснулся уха. - Можешь поверить мне на слово – я очень горяч. - Да я помню, - усмехнулась она и огляделась: - Признавайся, где у тебя градусник? - Ничего не слышу, - промычал он, опрокидываясь спиной на диван и закрывая горячие веки обеими ладонями. - Ну, у меня есть верный помощник, - Алиса поднялась и поглядела на Москвича: - так, дружок, ищем градусник! Такая тонкая вытянутая штучка с пимпочкой, чтобы ты понимал. - Если ты станешь ей помогать, - хрипло обратился к псу Активист, - я выгоню тебя на улицу. Дорогу к своему Космическому чудовищу найдешь сам. Москвич замер, замотал головой – то на мужчину, то на блондинку. Алиса ему подмигнула: - Не бойся, пока я тут, тебе ничего не грозит. Ищи. - Не радуйся, плюшевая задница, она уйдет скоро, и ты следом за ней… - Москвич, ищи градусник. Я не уйду долго. Мы же не можем бросить твоего хозяина в беде, ведь так? Питбуль согласно залаял и стал бродить по комнате в поисках непонятной, но очень важной вещицы. В прочем, его старания не увенчались успехом, зато были вознаграждены ласковым поглаживанием за ушком. - Так, больной, не артачимся, давай будешь послушным мальчиком и поднимешь руку, - Алиса склонилась над развалившимся Активистом. Тот приоткрыл глаза. Ее ноги. Господи… Ну что с тобой творится? Он только качнул головой, ощущая непомерную ломоту в каждой кости, снова медленно закрыл глаза, едва не разодрав себе веки взглядом, который будто по-прежнему был устремлен на колени Алисы. - Ладно, и не с такими справлялись, - не сдавалась девушка, навалилась на него всем телом и воткнула градусник в плотно сжатую подмышку Головина. Крепко схватилась за плечо и улыбнулась: - Все, теперь не сбежишь. Ты слишком слаб. Не сбежит. Да и бежать никуда не хочется. Потому что… Он пропал. Он просто наглухо пропал, влип по самые уши. Дальше некуда. - Я, кстати, скучала, Головин. Ответа не жду, просто прими этот факт. Она уткнулась лбом в его горячий подбородок и не могла видеть, как он улыбнулся. И тут… Внезапные, неожиданные прикосновения его ладоней к ее рукам и медленные движения вниз, к локтю – кожа к коже. Как немая благодарность за участие. За присутствие. За то, что наплевала на его тон и препирательства. Он нежен. Он ведь почти не бывает нежен. Только сейчас. И Алиса призналась сама себе, что ей не хватало его. Оттого с улыбкой впитывала все. Его хриплое дыхание, глубокое и частое. Жар кожи. Умудрился же заболеть. Силу. В каждом движении, в каждом взгляде. Гипнотическую, лишающую воли. Его горячие ладони продолжали гладить ее руки, просто по инерции, и наконец-то Активист расслабился. Прошло еще несколько минут, пока Алиса обнимала его, уткнувшись носом в шею, вдыхая в себя его запах, и наконец посмотрела отметку температуры на градуснике. - Тридцать восемь и одна. Что ж, солдат, хочешь или нет – будем лечиться. Отказы я не принимаю.***
Самолет из Москвы в Штутгарт вылетел в шесть часов утра, и Пчёлкин уже был в клинике Тюбинген в полдень. Весь трясясь, он вылетел из такси и спешными шагами направился в сторону входа. Автоматические двери распахнулись, и Витя шагнул в белоснежный вестибюль. В ожидании лечащего врача Леваковой он стянул с себя галстук и нервно стал завязывать и развязывать узел. Каждая минута тянулась изнурительно долго. - Донт ворри, сэр, - на ломанном английском утешала его медрегистратор. - Донт, донт, - сквозь зубы бормотал Пчёлкин, уже истерзав бедный галстук. И послышались тяжелые, спешные шаги. Витя оглянулся. Наконец-то. - Добрый день, - Андреас Кох, до иммиграции бывший советским онкологом Андреем Кохонцевым, протянул руку и сдержанно кивнул. – Прошу, пройдемте за мной. Витя, сдавленно дыша, направился за ним вперед по коридору. Халат, что протянули ему при входе, спадал с его плеч. Он знал, что все сейчас… относительно нормально. Не отлично, не вызывающе отлично. Просто успешно, да. Маленькая надежда. Но в груди появилось дурацкое чувство, колющее и немного дрожащее. Волнение. - Подождите еще пять минут, процедура скоро закончится, - оповестил Пчёлкина Кох, притормозив около прозрачных стен огромного кабинета. Сквозь широкие щели молочных жалюзи Витя наблюдал за Эммой. От нее – такой привычной, яркой, горячей – не осталось ничего. И это заставило молча выть, раздирая глотку. Так, что сводило дыхание. А она будто почувствовала его присутствие, покрутила головой, буквально кожей ощущала, что он будто рядом. И ее спешные поиски окатили тело Пчёлкина горячей судорогой. И он осознал, как начинает дрожать. Сердце мужчины сжалось до размеров горошины, ладони стали влажными. Боже ты мой, бедная моя девочка… А затем взгляд выцепил карее море, которое вдруг взглянуло на него. И все. Черт. Она просто смотрела. Это будто была звенящая тоска. И будто на ладони, прямо перед ним. Пчёлкин прислонился лбом к стеклу, выдал улыбку – только бы посмел показать на лице, что он шокирован – и впитывал, чувствуя, как ускоряется сердцебиение. Взгляд, соскользнув, медленно оглаживал ее губы, ее скулы. Хотелось застонать от боли за нее. Ты нужна. Абсолютно любая. Главное – живая. Ты. Нужна. Навсегда. И это слово действительно стало фундаментом. Зарыто глубоко и накрепко. Держит. Взгляд. Проник в него. Под самую шкуру. Метался по лицу, и Витя чувствовал его. Прикосновением. Кричащим, отчаянным, жалящим. «Я так соскучился по тебе». Оглушительно. Прошли эти томительные пять минут, Эмма зашагала к дверям, и Пчёлкин рванулся к ней, преодолевая оставшиеся несколько шагов, обхватывая руками, когда она врезалась в него всем своим телом. Ее рука зарылась в мягкие волосы на его затылке. Сильно. Тоскующе. А Витя все прижимал и прижимал ее. Ближе, казалось, уже некуда. Вдыхал ее запах. Наконец-то. А Эмма так дрожала, словно еще немного – и дрожь перерастет в пляску. Его руки скользили по тонкой талии, вверх, сминая казенную ткань пижамы. Так банально – но единственные, кто был сейчас во всей клинике, это он и она. И, конечно, ожидание. Оно так вжилось под кожу, что стало почти материальным. Почти обзавелось душой. А иногда, кажется, управляло и разумом. - Ты рядом… - жар ее слов опалил кожу ключиц, и Пчёлкин поднял одной рукой ее за подбородок: - Всегда, Эммка. Всегда рядом. Вместо того, чтобы дать ей еще что-то сказать, он мягко прижался губами к ее губам, тут же встречающих, с готовностью распахивающихся. По спине прокатила очередная горячая волна, рассыпая мурашки, выступая невесомой пленкой испарины на висках. Она задыхалась от волнения, слез и просто того, что счастлива видеть и обнимать его. Он снова мягко погладил костяшками до виска, обхватил, оглаживая скулу. - Ты такая красивая… Услышать в нынешнем положении подобное – испытание. И, возможно, в своей прежней манере Эмма могла бы недовольно осклабиться, но… Пчёлкин говорил это абсолютно искренне. - Ты, наверное, ненадолго, да?.. Она прикрыла глаза, слегка поворачивая голову к его запястью. И бешеная, кипящая волна плавящей нежности затопила его. Погрузила, накрыла с головой. - Я никуда не уеду. Буду только здесь и только с тобой. Столько, сколько потребуется.