***
Лена качнулась и схватилась крепче за локоть Макса, пытаясь удержаться на ногах. Ей хотелось закричать. Ей хотелось никогда не знать своего будущего, потому что с каждым мгновением оно становилось на несколько тонов мрачнее, как будто у художника ее жизни были крайне скудные представления о цветах. – Как, терпимо? – уточнил Карельский, прежде чем коснуться ее волос. Он понятия не имел, что какой-то необъяснимый тремор обуяет его именно сейчас. Потому что… было тяжело. Действительно. Он не ожидал. Чертова неожиданность. – Честно? – Савина зачем-то попыталась казаться сильной. Вот именно сейчас, когда положение полностью обязывало быть беззащитной и простило бы слабость. – Нет… – и с каждым вздохом боль усиливалась, как нарастающий снежный ком. Девушка промычала, вцепившись в его руку еще сильнее. – Это невыносимо… Макс сухо сглотнул, слыша, что дыхание девушки становится более шумным. Затем поднялся, когда увидел стремительно приближающихся акушеров с креслом. – Присаживайтесь аккуратно, – кивнул врач, когда двое санитаров помогли Савиной пересесть. – Родовая готова. Везите. Перед глазами заплясали размытые пятна. От нестерпимой боли свело дыхание. Леденело сердце, которое сокращалось так быстро и сильно, что ему хватило бы одного прикосновения к груди, чтобы разорваться на части. – Я все подпишу, претензий не будет… – как в бреду бормотала Лена. Она все еще помнила. Она помнила все, что говорили ей врачи тогда, когда она приняла решение рожать. – Все будет хорошо, – отчеканил врач, шагая по левую сторону от нее. – Конечно… Коне… Последний слог тут же потонул в надрывном вскрике. – В родовую магнезию нужно, срочно! Макс, сунув руки в карманы джинсов, не моргая смотрел вслед стремительно удаляющейся от него Лены, чувствуя, как что-то поднимается в нем. Растет, разрастается пустотой и холодом в животе. Он чувствовал, что что-то выключено, не работает так, как нужно. Мог уйти, но понимал, что… не может. И все, что надо – убедиться. Просто в том, что с Леной и ребенком все будет в порядке. Потом прикоснуться к ней и позволить себе… отпустить. Не ее. Себя. Что-то внутри происходило. Непонятное, странное. Прошивало. Раз – и насквозь. Что там отключалось внутри? Неважно. Он забыл, моментально. Потому что кровь закипела в сосудах в тот же момент, а легкие снова начали тяжело перекачивать воздух. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Черт. Он просто переживал за нее. И это было абсолютно нормально! Он припал головой к стеклу операционной, чувствуя, что сердце буквально разрывается. Ужасный крик не умолкал, он сделался еще ужаснее и, будто дойдя до последнего предела ужаса, вдруг затих. Макс не верил своему слуху, но нельзя было сомневаться: крик затих, и слышалась тихая суета, шелест и торопливые дыхания. Вспышка, лопнувшая перед глазами, показалась Лене смертью. Настоящей смертью, имеющей нестерпимо яркий, белый цвет. Она почти ни черта не соображала. Вдох. – У вас родилась девочка… Ускользающее сознание ухватилось за это. Боли нет. Прошла, оставив за собой трясущуюся оболочку. Лена едва заставила себя повернуть голову, моргнула несколько раз, пытаясь избавиться от красноватого напыления на обратной стороне сетчатки. Голоса смылись. В течение нескольких часов врач и его коллеги боролись за жизнь Лены. Несмотря на мощные стимулирующие средства, матка ее не сокращалась, кровотечение усиливалось.***
– Поздравляем, у вас родился мальчик! Фил резко подскочил с ряда кресел, Эмма и Витя медленно шагнули за ним. Осипов стянул маску, утер мокрые усы, сглотнул. Пот бисером катился по его напряженному красному лицу. – Во время родов возникли осложнения, у плода пуповина была обвита вокруг шеи. Роды естественным путем были невозможны в связи с опасностью асфиксии. Но ребенок здоров. Признаков патологических заболеваний не выявлено. – Что с моей женой? Секунда до ответа врача ударила больной наковальней в виски. Эмма замерла. – Пока не отошла от наркоза. Потребуется еще час. После младенца передадут ей на кормление. Пока мы поместили его в кувез с постоянной температурой, где позже вы сможете его рассмотреть. – Я могу пройти к ней? Осипов только измученно кивнул и, кинув опасливый взгляд в сторону Пчёлкина, поспешил ретироваться. Тома лежала на койке. Она еще спала. Валера сидел рядом. Всё произошло как-то слишком быстро и не так, как он себе представлял. Хотя, что он мог представить до этого? – «Значит, вот как они проходят – роды?». Мужчина мягко поднял руку Тамары, прижался губами к ее прохладной ладони, покрывая мягкими поцелуями каждый миллиметр кожи. Ощущение напряжённости не покидало Фила. Он был опустошен и обессилен. Ему не удавалось успокоить свое дыхание. А вот по умиротворенному лицу Томы можно было определить, что она спит спокойно и хорошо себя чувствует. Такое положение вещей показалось Валере весьма странным, как будто рожал и страдал он, а не она.***
– Вы ее муж? Макс поднял голову и резко вскочил с сидения. Врач стянул шапочку с головы и зачем-то огляделся по сторонам. – Официально – нет. – Как я могу к вам обращаться? – Максим, – он откашлялся, нервно хрустнул костяшками пальцев. – Как она? Все в порядке? Родила? – Были осложнения при родах. Вы же понимаете ситуацию… по крайней мере, должны были быть в курсе тех рекомендаций, которые были даны Елене. Риск был изначально. Мы сделали все, что смогли. Примите наши соболезнования. – Ребенок не выжил?.. – Ваша дочь родилась абсолютно здоровой. Осложнения возникли с Еленой. Мы не смогли остановить кровотечение, матку удалять было тоже нельзя. С ее диагнозом… Соболезнования. Соболезнования? Дошло не сразу. Карельский слегка встряхнул головой, чувствуя тупую боль во всем теле. А ещё через несколько секунд звуки обрушились на голову с такой ясностью, будто кто-то выкрутил в голове регулятор громкости на самый максимум. Только в правом ухе звон и жар, будто нож засадили. Острый и длинный. Насквозь. Но это не мешало Максу слышать голос, произносящий эти слова. – Подождите… – шок выплеснулся нервной усмешкой. Карельский обхватил виски обеими руками, натягивая кожу. Глаза пекло. – Она… умерла? Врач поджал губы. – Я не просто так уточнил, расписаны вы или нет. Поскольку брак зарегистрирован не был, ребенка смогут забрать ближайшие родственники умершей, в том числе ее мать. Стеклянные глаза Макса смотрели с ужасом. Хрип вырвался из горла, перекрывая желание закашляться. Воздуха не хватало даже для этого. Просто говорить. Наконец взял себя в руки. Судорожный вздох. – У нее нет родственников. В голове снова начинало гудеть, а одна часть была и вовсе оглушена, будто погружена под воду. Пульсирует, шумит. – Тогда нами будет сообщено в орган опеки о смерти матери новорожденной, и они займутся малышкой. Чтобы вам забрать ее, вы должны будете предоставить необходимы документы, а орган опеки должен принять соответствующий акт о передаче вам ребенка под опеку. Чем быстрее вы обратитесь, тем быстрее вопрос будет решен. В голове стало темнеть так не вовремя. Нет, нет, погоди, Макс. Сердце будто спотыкалось и еле-еле дышало, сплевывая при каждом ударе. А холод в животе все больше разрастался. – Вы можете увидеть ребенка через час. Я подойду к вам. – Глядя в отрешенное лицо Карельского, врач чуть склонил голову. – Если вы, конечно, собираетесь забирать ее. Макс замер, не в состоянии сделать ни шагу. И всё перед глазами было слишком медленно. Словно плавленая резина растягивается и сжимается. Умерла. Лена. Умерла. Осознание пульсировало в затылке громким звуком. Непростительным, летящего в его сторону. Наверное, самый жуткий, который можно было выделить из всех звуков в жизни Макса. Гудящий, словно что-то невообразимо огромное мчалось и ревело по воздуху, будто обдавая тело ледяной крошкой искр, и смешавшийся с ним крик. Просто – крик. Его собственный. Без слов. Крик из сердца, из глаз. Макс замер, зажмурился, откинул голову к стене, тяжело вдыхая в себя воздух. Всё?.. Это всё. Лена. Наивная, любящая Лена. Порой раздражающая. Лена. Лена. Лена... Стоит перед ним. Из темноты закрытых век. Но он видит. Сознание рисует ее растрепанные блондинистые волосы и глаза. Единственные глаза, которые столько лет смотрели на него с любовью. Ушла вот так? Наказала его на всю жизнь. Прокляла. Размозжила. Уничтожила. Он не заметил, как начал раскачиваться из стороны в сторону. Успокаивая себя. Давясь колючими комками, подступающими к горлу. Тишина смертельная. Душит, давит. И чудовищный холод. Такого холода он не испытывал никогда. Такого, от которого бы отнимались руки. Ночной ветер влетел в распахнутое окно, хлестнул в лицо. А затем окутал Макса чугунным одеялом. Словно отпечаток из грудной клетки. Холодно и пусто, как никогда. Или так всегда было? Карельский понял этот холод. Так бил ужас. Бил чем-то ледяным, приводит мужчину в состояние какой-то безмозглой желеобразной субстанции, еще вдобавок и оцепеневшей. Он остался один среди пепла, один на один с запахом гари. Что теперь? Ребенок… Дочь, да?.. У него дочь.***
Эмма привалилась к плечу Пчёлкина, закрыла глаза. Плечо было крепкое, как ствол дерева, надежное, горячее… Сидеть бы так и дремать, а машина пусть мчит по ночной трассе куда-нибудь… к реке, например, или в лес. А там – палатка, костер, небо над головой… Его объятия, руки, губы, хриплое дыхание и сорвавшиеся ласковые слова. – Вить… – М? – Давай за город поедем? – Прямо сейчас? – он головы не повернул, но его губы тронула улыбка. Эмма нервно усмехнулась. – Нет, на днях, например. Он повел на нее глазом, словно своенравный конь. – Я что-нибудь придумаю… И снова забрал в плен рук. Эмма зажмурилась, уткнувшись носом в его шею, ощущая его горячую ладонь на своем колене. Фил, мельком глянув на них в зеркало заднего вида, скромно улыбнулся. – Ну что, Лёвки-Пчёлки, отметим? – Я всеми лапами «за», – не распахивая глаз, Левакова потрясла свободной от руки Вити ладонью. – Я так хочу напиться… – Мне сейчас не послышалось? – выгнул бровь Пчёлкин. – Имею право! Спортивный режим мне соблюдать больше не надо, я не за рулем, а повод имеется. – Целых два! – в унисон подтвердил Фил. Витя крепче прижал Эмму, оставил два быстрых поцелуя на ее виске. – Тогда решено. Пока бригадиры закупались в ресторане, Левакова бесцельно смотрела в окно, иногда ощущая внутреннее напряжение. Непонятное. Странное. Необъяснимое. Оно горчило так, что хотелось плакать. Удивляло еще больше. Может, запоздалые переживания решили вылезти только сейчас? Думай о хорошем. Думай о… Звонок. Неожиданный, пугающий. Ночные звонки – будь то в дверь или на телефон – уже давно остро воспринимались Леваковой как сигнал тревоги. Мерцающие на приборной панели часы показывали без двадцати двенадцать. Распахнула сумочку, выудила мобильник. Макс. Макс?! Пальцы до побеления сжимали темный корпус телефона, глаза тупо смотрели на имя звонившего. Мобильник надрывался. Большой палец судорожно метался между красной и зеленой кнопками. Дрогнул. Вызов был принят. – Да? – сухо, сдержанно, чисто по-леваковски. Ужас кипятком окатил спину. В груди что-то сломалось. Паршиво сломалось. Витя нырнул обратно на заднее сиденье, устанавливая пакет с весело позвякивающими в нем бутылками, и увидел, как Эмма впечаталась лбом в подголовник переднего пассажирского. – Эм?.. Что? Тебе плохо?.. – Ребята, – прохрипела. И стало от ее хрипа не по себе. Потому что мужчины оба не знали, чего ожидать: – отвезите меня в роддом. Потребовалось вся дорога до родильного дома, чтобы отговорить бригадиров идти за ней. Еще пять минут, чтобы они уехали и не ждали. Левакова схватилась за ручку двери и замерла. Нужно было сделать один шаг. Внутрь. Черти в груди вскинули рогатые головы, заходясь в триумфальном вое, когда взгляду предстал Карельский в темном вестибюле. Стеклянный и неживой, как статуэтка. Белый как снег. Такой же ненастоящий, как туман, что просачивался в легкие, морозил изнутри. Пока пустой взгляд не упал на нее. Макс остановился, не доходя шагов десяти. И ощутил накрывающую волну тупой, прибивающей беспомощности. Просто не мог. Ни туда, ни назад. Мог поклясться, что останется на этом самом месте навсегда. А сдвинуться – нет. Не мог. Потому что приглядевшись к бывшей жене, понял, что все. Пиздец. Других слов объяснить все это дерьмо внутри, в голове, в сердце и в легких, не было. Эмма подошла сама. Осторожно. Медленно. И не нашла ничего лучше, абсолютно ничего иного, как обнять его. Сука. Он сжал губы. Сильно. Так, что почти больно. Взгляд сумасшедшим галопом скакал по ее голове. Лысой, мать ее, голове. Его ладони едва касаясь трогали ее плечи и ощущали выпуклые шрамы сквозь тонкую ткань блузки. День, когда можно просто сдохнуть. Открытый кровоток, разбухшая тоска. Вой в груди. Огонь в глазах. – Эмма… – Ничего не спрашивай, ладно? – и объятие прерывается внезапно. Левакова просто отталкивается от него, хватаясь за лицо руками. – Скажи, что… Что? Глотка сжалась. Спина Карельского больно встретилась с холодной стеной. Он запрокинул голову, бесшумно и судорожно открывая рот и не в состоянии ничего сказать. Потому что не знает, что. Не знает, как. Не знает ничего больше. Но надо. Потому что… Вдруг Левакова просто исчезнет? Снова… Навсегда. И тогда он точно сдохнет, потому что потеряет последний островок помощи. – У меня дочь родилась. – Я… – запнулась. Кожа кипела. Схватилась за голову холодными пальцами. – Поздравляю… – Не надо. Скажи одно – я достоин ее забрать?..