***
Глупая мысль возникла, от ее абсурдности на мгновение даже захотелось расхохотаться. Одно немыслимее другого. Но Эмма смотрела на Витю абсолютно уверенно. Тот молчал уже минуты две, не меньше. В голове просто не укладывалось. Сигарета почему-то только слишком медленно тлела. – Прости, что?.. Глубокий вздох. – Я говорю, что мы… могли бы забрать эту девочку. – Я слышал. Пчёлкин порывисто швырнул бычок с балкона, оперся руками о перила и выдохнул через рот. – Как бы тебе это сказать, Эм… Я не против детей. В принципе. То есть, даже не так, черт… – левая рука нервно взъерошила копну волос. – Я хочу. Да. От тебя. Нашего ребенка, в конце концов. Бляха-муха… О боже. Нельзя было позволять этому разговору случиться. Что ты за идиотка… – А если я не могу?.. – Из-за опухоли? – нахмурился. Через секунду обхватил руками ее дрожащие плечи. Брови напряглись еще больше. – Господи, Эммка, это не приговор, я уже… – Узнавал, да? – И? В чем проблема? – Да в другом, Витя! – внутренности медленно стянулись в один небольшой ком, который неожиданно превратился в клубок острого отчаяния. – Я не могу иметь детей в принципе, понимаешь?! Витя разгоряченный и тяжело дышащий. Губы сжимаются. Словно крышка захлопнулась – лицо каменеет. Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза, после чего он отшвыривает вторую сигарету, которая тут же золотой вспышкой взвивается в воздух, и шагает к ней. Он поморщился, будто не поверил. – Я потеряла ребенка. Давно. И больше не могу... Никогда. Понимаешь?.. Что это, Пчёлкин? Злость? Так стремительно нагрелась и закипела в жилах, что захотелось что-то срочно опрокинуть. Вот тот стол в гостиной. Или же стопку коньяка. Хрен разберешь. Но слова зачем-то сорвались не те. – А… То есть, потеряла от этого… Этого… – щелчок. Надо бы подобрать слова. Но не подбирались. Потому что Эмма снова простила Макса. Простила же? Иначе бы не сорвалась тогда посреди ночи. И не поехала бы поддержать его на кладбище. Без него. Вити. – Кого? – напряглась Левакова. Видно было – держится из последних сил, чтобы не ответить в давно позабытой для них манере. – Карельского. Рыча. Ядовито. Обжигающе. – И теперь хочешь подобрать опять же за ним? – Что ты несешь?! Он завел волосы назад, пропуская их сквозь холодные пальцы. Оскалился, ударяя кулаком по каменной стене. Очень резко и сильно, потому как кожа на костяшках лопнула. Боли все равно не было. Просто жжение. Просто горячо. – Это его крест. Пусть несет, блять, его сам! Сам, поняла? Ты о себе, твою мать, подумай! Ты еще ни хрена не восстановилась! – Эмма, жмурясь, застыла каменным изваянием на балконе, краем глаза в открытую дверь наблюдая, как Пчёлкин носится зверем в клетке по гостиной. – Чего ты смотришь, м? Я что, не так что-то говорю? Она закрыла глаза, стоя так целую вечность, гоня мысли. Гоня от себя подальше, и постепенно они начали затихать. Будто успокаиваясь, укладываясь в прежнем хаосе друг на друга. – Я жалею не его. Я жалею ребенка. Почти правда. Потому что жалела. Почему – не знала. Может, потому, что он был просто близким для нее человеком. И все… – Знаешь старую песенку? – Витя остановился, постучав согнутыми пальцами по губам. – Хвост за хвост, глаз за глаз. А здесь – жизнь за жизнь. Не бери на себя чужого, особенно дерьма, Эмма. Старая заповедь. Заповедь, которую когда-то говорил Макс. Заповедь, которую повторил Пчёлкин. Точная. Верная. Предложение, озвученное вслух, было просто предложением. Может быть, маленькой надеждой. От отчаяния. Но Витя снова оказался прав. Преодолела расстояние между ними в два шага. Крепко вжалась грудью в его спину, вцепилась руками в его грудь. Впитывая. Согревая. Согреваясь. – Я люблю тебя, Вить… – Он напрягся, чувствуя парализующую дрожь в позвоночнике, ее волны вверх, по шее и к затылку. Зажмурился. Впору извиниться за несдержанность, но… – помнишь, тогда в машине, после того, как вы меня вытащили от Гаго, мы ехали? Я тогда вообще ничего не чувствовала, как будто умерла. И как доехали, не помню… Помню, рука твоя, вот здесь, на плече… Горячая, как печка. А я еду и думаю: «Только не отпускай меня, только не отпускай меня, пожалуйста, никогда». Витя ощутил жар. Болезненный. Он пылал внутри. В крови, в голове, в каждой нервной клетке. Потому что та роковая ночь перевернула и его. К чему она сейчас это вспомнила? Не важно… Развернулся, обнял крепко. Такую свою. Сам давно говорил, что будет любить ее абсолютно любой. Абсолютно. Даже с такими мыслями и решениями. Прояви уважение к ее прошлому, вот и все. И прижми крепче. Еще. Еще, сжал сильнее, принимая глубже, медленно очерчивая поцелуями круг по всему ее лицу. Господи. Сколько ее было в нем. Сколько. Ее. Было. Такая нужная. Такая неправильная. И правильная одновременно. Его.Осень 1996-го
Космос прошмыгнул в приемную, покосился на приоткрытую дверь в Сашин кабинет и, ловко перевалившись за стол Людочки, выудил из внутреннего кармана пиджака шоколадку и приложил к груди. Люда подняла на него заинтересованный взгляд, обнажая зубы в улыбке. – Я отдаю вам сердце навсегда, – сладкий презент в форме сердечка перекочевал прямо в открытую папку документов. – Красавица, когда мне ждать свиданий? Людочка тихонько засмеялась, сжимая его пальцы. – Боже, какие поэтические вечера! – Когда смогу я насладиться вашими… Увидев взмывшие вверх брови девушки и ее сигналы глазами за спину, Космос запнулся, и рука Активиста припечатала его плечо. – Мин херц, экскюзе муа! – Холмогоров развернулся, столкнувшись с уставшими глазами друга. – Там вас просят немного поработать. Физиономия Космоса сделалась такой страдальческой, что Людочка не удержалась от короткого смешка и украдкой сжала его ладонь. – Очень просят? Головин, склонив голову, кивнул. – Угу. Кос нехотя отпустил руку возлюбленной, замечая, что его скорое отбытие в лапы Белого нисколько ее не расстроило. Люда с улыбкой покрутила шоколадку и кивнула на дверь кабинета начальства. Холмогоров обреченно и нарочито громко вздохнул. – Си! Амиго мио, – и уже около двери Саши добавил, предупреждающе воздвигнув указательный палец вверх: – не шалите здесь. По приемной прошелестел легкий смешок, и когда Космос исчез в соседнем кабинете, Активист скопировал его недавний жест и присел на крышку стола. – Интересно, чем он тут шалит… А, шоколадки. Людочка сложила руки на груди и откинулась на спинку кресла: – Боже мой, как же ты его третируешь, третируешь… Кирилл расплылся в хитрой улыбке и, взмахнув руками, признался на выдохе: – Ревную я тебя! – Да ну! Давно ли? – Всю жизнь. – Та-ак! Все Алисе расскажу, – фыркнула Люда и выудила из его руки свою шоколадку, не забыв легонько шлепнуть ею Головина по лбу. – Эх, женщины, никакую вам тайну доверить нельзя! – Может, со мной поделишься? Активист оглянулся через плечо на Пчёлкина, устало потиравшего переносицу. – Все, что угодно, Пчёл, я к твоим услугам. По кивку в сторону коридора, Головин поднялся, не забыв чмокнуть Людочкину ладошку, и помахав рукой, поплелся следом за Витей. Тот закурил, присел на подоконник и коснулся кончиком языка уголка губ. – Ты отвозил сегодня Эмму к врачу? – Да, еще в обед, а че такое? – Она не просила забрать? – Нет. – Да телефон недоступен, – Пчёлкин нервно покрутил мобильник в пальцах и снова набрал Леваковой, уже не удивляясь, а раздраженно шипя на привычный за несколько часов монотонный голос, сообщавший, что телефон абонента выключен, либо находится вне зоны действия сети. – В клинике ее нет. Не говорила случайно, какие были планы после? Активист напрягся мгновенно – это было отлично видно по бровям и вставшим колом плечам. – Объявляем план перехват? Витя нервно усмехнулся. Хотя отчего-то стало не до смеха. Совсем.***
Эмма, закутав шею в воротник пальто, уткнулась носом в шарф, обмотанный вокруг головы, и прикрыла глаза, уже на автопилоте покачивая вперед-назад коляску. Очнулась только тогда, когда рядом на скамейку с ней приземлилась молодая женщина с темно-синей коляской. – Здрасти, – расплылась в абсолютно милой улыбке и беззастенчиво заглянула в соседнюю коляску, – а у вас кто? Левакова хмыкнула. – Девочка с утра была. Мамочка хохотнула. – Какая хорошенькая. А у меня мальчик. Эмма еле слышно откашлялась, выдавливая натянутую заинтересованность. – Здорово! – А вы грудью кормите? Левакова ощутила себя на приеме врача, что было куда противнее, чем оказаться не в своей тарелке. – У нас не все как у людей. Я по части мамонта завалить, хижину построить… Девушка юмор оценила, наигранно громко рассмеялась. – Шутите, конечно. Понятно. А с газиками что делаете? Трубку в попку вставляете или животик слабите? Нет. Поторопилась. Именно не в своей тарелке. Эмма не сдержалась и досадливо поморщилась. Сколько и каких элементов детских проблем и неожиданностей ей предстоит еще услышать до возвращения Карельского? – Зачем трубку? Что за пытки такие? – Ну, мне посоветовали наконечник от клизмы, но я еще не пробовала… – Ну попробуйте, угу, – очередная попытка улыбнуться. Но в ответ снова раздался ее глуповатый смех. С другой стороны, так живут обычные люди. Вот такой обычной, но странной и далекой от Эммы жизнью. Простая мать, до чертиков любящая свое чадо. – К сожалению, наша медицина пока ничего лучшего не придумала. Левакова снисходительно вздохнула: – А это точно. Дождешься от них, – осмотрелась по сторонам, – только и могут трубку в попку пихать… Пришлось еще полчаса терпеть бессмысленные и неинтересные разговоры о врачах, поликлиниках, прививках, заправленные к тому же периодически всплывающими между словами охами или смешками, прежде чем Эмма с малышкой на руках зашла в подъезд, пока Макс заносил коляску в квартиру. – Прости, задержался… – на ходу обрывками извинялся он, заходя в коридор, параллельно отшвыривая ногами в стороны разбросанные вещи. Левакова хмыкнула. – Какой у тебя бардак, Карельский. Ребенку как дышать в таком бедламе? Мужчина удивленно выгнул бровь, и Эмма не удержалась – прыснула. – Вот будешь еще так задерживаться, я смогу написать целый том энциклопедии как пихать трубку в попку младенцам, чтобы успокоить газики. – Ты на каком языке со мной разговариваешь? – хмыкнул он. – Тебе противопоказано гулять на детской площадке. Какие трубки? – Забей, – отмахнулась, почувствовав, как ребенок зашевелился в руках, – пойду уложу Юльку. Макс, проводив ее взглядом до самой двери спальни, нервно откашлялся, откатил в сторону коляску, суматошно подхватил с пола разбежавшуюся обувь, какие-то пакеты, коробки из-под детского питания, картонки – откуда только набралось – затолкал в подсобный шкаф и метнулся на кухню – устанавливать смеси для дочери в холодильник. А в голове отчего-то все не укладывалась царящая реальность. Странная. Будто не с ним. Изо дня в день совершая отточенные действия на автопилоте, не задумывался, а сейчас вдруг… словно мешком по голове стукнули. До сих пор не мог поверить в то, что Эмма взялась ему помогать. Эмма занималась с его ребенком. Эмма сейчас за стенкой и… – ...Приди, котик, ночевать, мою деточку качать, – приглушенно донесся ее голос. Она… пела? – Как тебе я, коту, за работу заплачу? Дам кувшинчик молока и кусочек пирога… Пела. Тихонько, низко, и эта детская колыбельная вдруг пробило током позвоночник. Даже колени тряхануло. Макс чувствовал, насколько воспалены его глаза, но держал лицо. Привычка вернулась. Будто не он целую ночь не спал, уронив голову на край кроватки, а потом не он проживал бесконечный день, делая вид, что все в порядке, как чертов каменный исполин. Но наступил вечер, и Карельский чувствовал, что сил в нем не осталось. Внутри застыло стойкое ощущение, что он вот-вот осыпится прямо на пол. Завтра все будет нормально… Да. Обязательно. Он просто отвезет Юльку матери и сможет пожить привычной жизнью. Смешно. Ха. Ха. Толкнул дверь, делая несколько шагов к Эмме, склонившейся к кроватке, замечая, как напрягаются тонкие плечи, застывая, ощущая его приближение. Он сжал руки от бессилия и едва не вздрогнул, когда Левакова обернулась, глядя ему в глаза. Макс нахмурился, пытаясь отвести взгляд, нашел силы подойти и снова встать рядом с бывшей женой. Наклонился к мирно сопящей дочери. Замер, не в силах оторвать своего взгляда от безмятежного выражения на лице Юльки. Протянул руку и ласково пригладил солнечные локоны на ее голове, вздрогнув, когда ребенок вдруг неожиданно распахнул глаза. Такой знакомый пытливый взгляд… Девочка внимательно изучала его и вдруг растянула беззубый рот в улыбке. У мужчины перехватило дыхание. На бледном, испещренном страданиями лице непроизвольно расцвела ответная улыбка. – Укладывала-укладывала. Пришел медведь и разбудил… – Ты пыталась, – хмыкнул Карельский. – Ладно, моя головная боль. Спасибо, что побыла с ней… – Мне пора. Эмма подмигнула малышке, не решаясь больше к ней прикоснуться, и стремительно зашагала в коридор. Карельский, закусив губы, еле слышно побарабанил костяшками по бортику кроватки. Выдохнул. И направился следом за ней. Эмма стояла напротив зеркала, усердно закутывая голову в шарф. Столкнулась с его глазами в отражении. Замерла. – Что? – Я виноват, что втянул тебя в это. Тебе и так… – черт, где слова правильные потерял? С чего вдруг мямлишь? – «И так» что? Досталось, ты хотел сказать? – Ты ничего не говоришь о своем самочувствии. – А должна? – поджала губы и качнула головой. – Если пришла – все в порядке. Внезапные мысли, лишние, ненужные, лезли в голову. Долбанные мысли. Это… это был порыв. Потому что он захотел прижать ее к себе. Потому что вдруг осознал, что она не оттолкнет. Почему? Один шаг – и Макс очутился почти вплотную к ее спине, а под ее кожей ожили нервные окончания, сплетаясь, сжимаясь, мешая дышать от испуга. – Я должен тебе многое сказать. И почему-то не получается. – Не должен. Не надо. Он сгреб ее в охапку, уткнувшись носом в напряженную шею Эммы. Выдохнул. И это горячее судорожное дыхание окатило ее кожу даже сквозь плотную ткань шарфа. Макс не понимал того, что росло в нем. Такое знакомое. Такое давнее, что хотелось выть. То, что он давно отторг и клялся больше никогда не впускать в себя. В свою жизнь. В свое существование. Боль. Как больно было ее чувствовать. Как сильно болело что-то в груди. Левакова зажмурилась, беспомощно вскидывая руки. – Мне пора. Пора, Макс… Пока, ладно? Пчёлкин нервно тарабанил по приборной панели. Закусил верхнюю губу, царапая кожу зубами. Активист уперся подбородком на сложенные на руле руки и бездумно вглядывался в темноту двора. Молчал. Долго молчал. Поглядывал на напряженного Витю. Заметив пристальное внимание, тот уставился в ответ на Головина. – Я хотел уточнить, на кой хер мы торчим во дворе Макса уже несколько часов? Ты в чем-то подозреваешь Эмму? Извини, я нихрена не понимаю… Пчёлкин только кивнул на открывающуюся дверь подъезда. Левакова, кутая горло, спешно двинулась в сторону подворотни на выход из двора. Активист завел было мотор, но тут же ощутил легкий толчок в плечо. – Че? Мы не собираемся ее забирать? – Чтобы ты еще всю дорогу слушал, что мы – два долбаеба-сыщика, следившие за ней? – А разве не так? Витя прохладно усмехнулся и открыл дверь. – Подожди пять минут. Лады? – и абсолютно наплевав на ответ, черным, медленно свирепевшим вороном стремительно направился к подъезду, который только минуту назад покинула Эмма. Активист лишь всплеснул руками. – Ну лады, ёптать!.. Макс рухнул на диван, уставший, вымотанный, истерзанный собственными мыслями, откинув голову на спинку, опуская руки, вытягивая ноги, кладя их на журнальный столик. И почувствовал эфемерное облачко покоя, толкнувшегося в груди. Такого мнимого и хрупкого, что захотелось тут же вышвырнуть его из себя. Выплюнуть, выдавить. Чтобы оно не рождало надежду на то, что когда-то все внутри успокоится. Он прикрыл глаза, прислушиваясь к тишине. Черт, пусть так будет всегда. Или не всегда, пусть так будет хотя бы немного. Совсем чуть-чуть. Пять-шесть-семь минут покоя. Он так хотел этого. Прекрасная, идеальная тишина в ушах, нарушаемая лишь легким гулом крови. Резкий, настойчивый удар – не звонок – в дверь разрушил его беззвучную иллюзию покоя в голове. Прелестно! Эмма только стоя у входа в метро решила проверить телефон. Спохватилась поздно. Он был предательски разряжен. Черт, она ведь… забыла, твою мать, с этой малышкой напрочь забыла! Гадство… Пчёлкин ее прибьет. – Значит, когда все у тебя заебись было, не нужна была! Нахрен ее при мне выслал и права качал! – Пчёлкин шипел. Пылающий взгляд, вздернутый подбородок. – А теперь вдруг вспомнил! Помощи захотел! При ее нынешнем отношении к жизни очень ловко мозги закрутил. Че за дар у тебя? Макс зарычал, делая шаг к нему. Он хотел припечатать его к ближайшей стене за один лишь тон. Размазать его по обоям. – Не ори. Ребенок. – Серьезно?! – Вите было плевать. Он видел, как Карельский среагировал на его слова. Практически закипел. Ладно. Стоп. Стоп, Пчёла. Еще ничего такого не произошло. Пока ничего не произошло. – Ладно, ее понять можно. Растаяла: ребенок, все это дерьмо, блять… Но ты-то! Слепой, что ли, я не пойму?! Она еле ходит! Еле вытащили ее из этого дерьма! Еле спасли, твою мать! Пока ты тут Санта-Барбару устраивал и плодился! Глухой голос. Пчёлкин сам не заметил, как шагнул на него. Почти в него. Врезался. Скрещенное дыхание, будто сцепленные клинки. Макс с шипением втянул в себя воздух. Толчок. Прямо в бурлящую гневом грудь Вити. Просто для того, чтобы привести в чувство. Чтобы он отошел. Ледяные глаза Макса вспыхнули колючим гневом, и Пчёлкин моментально съел его взгляд. На щеках заходили желваки. Его собственный взгляд с каждой секундой становился все более острым и, казалось, вот-вот мог сделать несколько аккуратных надрезов на Максовском лице. Кто кого уничтожит? – Будь мужиком! Будь ты, блять, человеком, освободи ее от своих чертовых проблем! В этих сочащихся ядом словах – просьба. Макс не глухой, он услышал ее так ясно, что дыхание перехватило. Саданул ребром кулака по стене, переваривая все. – Я не держу. – Держишь! Еще как держишь! – Что мне ее, снова послать? – рёв. Сам вдруг на секунду перестал заботиться обо сне Юльки. И тут же осекся, покосился на закрытую плотно дверь в комнату. – Не могу. – А чужую жизнь ломать можешь?! – Слушай, ты!.. – в ответ Пчёлкин буквально проел его лицо злостным прищуром. Знай свое место. Знай свое чертово место! Соберись, Макс. Сопротивляйся – если не ему, так самому себе. – Прав. Скажи ей сам. Имеешь же право, да?.. Только от меня не требуй. Витя опустил голову, кротко закивал, привалился кулаками к стене и впечатался в них лбом. И тут же до слуха донесся детский тихий всхлип. Услышал, как стремительно направился на зов дочери Карельский. А Макс, едва достигнув кроватки, услышал хлопок двери.***
На несколько секунд остановившись у тяжелой двери в гостиную, касаясь ручки кончиками прохладных пальцев, Эмма затаила дыхание. От тонкой полоски света, пробивающейся у самого пола, кажется, веяло странным холодом. Она нахмурилась. Отругала себя за недобрые мысли и резко толкнула створку. Пчёлкин стоял у настежь раскрытого балкона. Красивой замершей статуей. Не шевелился. Только лопатки его перекатывались под натянутой тканью рубашки. – Что сказал врач? Обычная фраза. А послевкусие разрывное. И голос не Вити. Чужой будто. Ледяной воздух вот-вот мог заморозить. Непонятно с чего взявшийся страх отключил голову. Эмма не собиралась утаивать правду. Только положение почему-то делало ее виноватой в том, что никогда бы не могло быть. Не могло бы просто случиться. А вот тон Пчёлкина будто заставлял ее поверить в обратное. – Я недостаточно громко спросил? – Завтра у меня МРТ, – выдавила, ощутив, как глотку резко перекрыло. Да что с тобой, Эмма? – Прости, телефон разрядился, не успела тебя предупредить… – О чем? – Я обещала Максу помочь сегодня с его дочкой. – Помогла? Секунда – и он вплотную к ней. Легкий запах его одеколона впивается в легкие, раскурочивая их. Взгляд – будто острый нож под ребра. И от него застывает кровь в жилах. – Я не понимаю твоего тона. – Разве? – оскал. Это действительно оскал на его губах? – Какого хрена ты побежала по первому его зову? Эмма облизала пересохшие губы, чувствуя вкус его злости и… пустоту. Что-то в его взгляде укололо ее. Заставило отвести глаза. Остро. Сильно. И вдруг так холодно. Она осторожно, но ощутимо оттолкнула его от себя. Взгляд постепенно закрывался, холодея. Губы сжимались. Она ощетинится и ответит. Но сейчас… Левакова не чувствовала никаких сил, чтобы защититься. – Что ты так прикипела к этому ребенку? Потому что однажды лишилась возможности стать мамой? Так, может, я нарушил в твоей жизни что-то? Может, с Карельским у вас там сложиться может? Смотри, какой подарок судьбы появился! А меня просто обидеть боишься? Так ты не бойся! Я все вынесу, отвечаю. Куда тебя несет, Пчёлкин? Заткнись! Заткнись и угомонись, не говори того, о чем пожалеешь. – А ты, оказывается, жестокий… – Да ну? – руки затряслись. Спешно были всунуты в карманы брюк. Витя качнул головой, выплевывая нервную усмешку. - Я что, делаю недостаточно? Или вообще что-то делаю не так? Ты уж прости, но я приложил достаточно сил ради твоего же здоровья. Иногда мне кажется, что оно мне нужно больше, чем тебе. И это не упрек, побойся бога! Это констатация долбанного факта! Или я не прав где-то? Так ты объясни мне, идиоту! Скажи: «Витя, ты мудак, оставь меня в покое, я буду возиться с чужим ребенком и бежать помогать бывшему, потому что у него, видите ли, ТРУДНАЯ, МАТЬ ЕГО, ЖИЗНЕННАЯ СИТУАЦИЯ! Эмма резко выдохнула, обходя Витю. Сбегая. На подгибающихся ногах. Пусть сам дышит раскаленным собой воздухом. Тонет в раскаленной крови. И раскаленных мыслях. Она ни в чем не виновата. Абсолютно. Только состояние – переключиться. Уйти. Пожалеть, что просила вернуться к жизни. Эта жизнь ей больше не нравилась. Вот по щелчку перестала. Опротивела. Пчёлкин больно шлепнул себя по лбу, саданул кулаком по распахнутой балконной двери. Та глухо заухала, едва удержавшись на петлях. Идиота кусок! Он догнал ее в пару шагов, перехватывая за руку, и прижал к стене. Стремительно, но боли от удара она не почувствовала – вторая его рука послужила преградой между стеной и ее спиной. По всему лицу Вити расплылась тревога. Боль. В глазах возникли странные всполохи. – И куда ты? – не дал договорить – по взгляду понял. – Хочешь уйти? Эмма видела, что Пчёлкин находился в состоянии нервного напряжения уже очень долго. Даже слишком долго. С зимы умирал от страха за нее. А эти два месяца он закрывал глаза. Делал вид, что все в пределах разумного. Да, но не в ущерб ее, сука, здоровью! – Перебьешься. Я не Макс. Я тебя никуда. Никогда. Не отпущу. Как не старайся. Она рыкнула. Дернулась. Вышло как-то… слабо. – Решил поиграть в манипулятора? Довести до такого, а потом доказывать: «Мое, не отдам»? – Решил показать, что как бы люди не ссорились – они продолжают оставаться вместе. – Опять привычный прищур глаз. И… старая наглая улыбочка? – А то, что ты моя, - это уже давно известный факт. – Я не твоя собственность. – Видишь, какое у тебя мышление сразу – агрессивное. А я ведь имею ввиду – моя любовь. Моя женщина. Моя фурия. Моя по состоянию души. Так понятно? Внутри словно была… истерзанность. Опустошенность. Облегчение. Пчёлкин уже не казался таким взвинченным, и даже, кажется, немного уменьшился в размерах, однако по-прежнему вызывал в Эмме праведное раздражение. – Мы ведь можем искать компромисс, да, Лёва? Ради спокойствия, я думаю, ты не будешь возражать, если мы вспомним, как оба этому учились. – Ее взгляд – напряженный, но явно для видимости – вызвал смешок. Беззлобный. Просто усталый. – Не будь дурочкой. Ты слишком не обделена интеллектом, чтобы я поверил, что ты не понимаешь.