Весна 1997-го
Активист толкнул входную дверь и шагнул в коридор, прислушиваясь в ожидании визга Москвича, и Космос удивленно покосился на друга, а затем на квартиру – пес, вопреки ожиданиям, не летел сломя голову встречать хозяина. – Чудны дела твои, господи, – фыркнул Головин. – Пока нас не было, его похитили? Со стороны кухни что-то звякнуло, стукнуло, и через пару секунд навстречу мужчинам вышла Алиса, на ходу развязывая на спине завязки фартука, а по правую руку от нее смиренно остановился Москвич, поддел лбом ее ладонь, будто спрашивая разрешения. – Иди, здоровайся уже, – кивнула ему, улыбаясь, блондинка, и только после этого питбуль бросился к ногам Головина и, свесив язык, радостно гавкнул. – Что эта женщина с тобой сделала? – покосился на Алису Активист, потрепав пса по плюшевой голове. – Занималась вплотную его перевоспитанием, – пожала плечами девушка, – как ты и хотел – он больше не разносит твою квартиру на молекулы. – Вот за это спасибо, вот это я понимаю!.. – Раздевайтесь и идемте чай пить, я печенье испекла. Алиса шмыгнула обратно на кухню, и мужчины переглянулись. – Все-таки мечта, а не женщина! – нараспев протянул Космос, сбрасывая на тумбу свой плащ, и тут же был облаян. Изумленно выгнув брови, он покосился на Активиста: – Че я сделал не так? – Наверное, твой плащ нужно повесить на вешалку. – Он не мнущийся… – Неважно, - Кирилл отправил на крючок и свою куртку, сделал первый шаг, и теперь сам получил осуждающий лай в свою сторону. – Так, не понял… Ясность тут же внесла Алиса, крикнув уже из гостиной: – Разуваться нужно, Головин! – По ней педагогический плачет, а не Склиф, – сплюнул в сердцах Кирилл, скидывая ботинки. – Скоро так зубы чистить начнет… Холмогоров весело хрюкнул, хлопнул друга по плечу, и вся троица направилась в кухню. На этом, впрочем, воспитательные преобразования у Москвича не закончились. Пес вальяжно разместился прямо около сервированного стола так, чтобы в его обзор попадало все, и наблюдал за тем, как мужчины потянули руки к песочному печенью и к чашкам с чаем. Заметив его заинтересованный взгляд, Активист отломил половинку и кинул на пол прямо перед плюшевой мордой. Питбуль принюхался и тут же предупреждающе гавкнул. – Не понял снова, – покосился на абсолютно спокойную девушку Головин, – че не так? Оно отравлено? – Хочешь покормить – положи на блюдце, – спокойно ответила Алиса, – я убиралась перед вашим приездом, так что не сори здесь. Космос скрыл искривленные хитрой усмешкой губы за чашкой. Кирилл хмыкнул, буравя взглядом блондинку. – Извините, – подхватил печенье с пола и положил рядом на стол. И снова лай. Мужчина нахмурился: – Ну а щас че? – В мусор выброси. – Да вы гляньте! Холмогоров не сдержался – снова хрюкнул. Активист, едва борясь с желанием закатить глаза, пульнул бедную половинку печенья в стоящее около подсобного стола мусорное ведро. Алиса, не удержавшись, тоже улыбнулась. – И во избежание очередного нравоучительного лая – чашку ставь на тарелку. – Как вы быстро спелись! – покачал головой Активист. – Прямо нездоровая страсть к чистоте! Москвич, довольный произведенным эффектом, поднялся и решил устроить рейд по квартире дальше. Через мгновение он с азартом вцепился в спортивную сумку, брошенную на близстоящее кресло. Активист не выдержал, подорвался с места и принялся с боем отвоевывать свои вещи. – Это мой дом, мое кресло, моя сумка, мои правила! Отдай сюда, порвешь!.. – Просто пес требует порядка и дисциплины, – невинно пожав плечами, констатировала Алиса. – С недавних пор, ага, – сумку удалось вырвать, и Кирилл щелкнул Москвича по влажному носу, – тебя, по ходу, еще и Эмма укусила, да? – Так, моя миссия выполнена, – Алиса в один глоток допила остатки чая и поднялась из-за стола, поправляя безукоризненно сидящее на ней платье, – я на работу, а на тебе, Головин, ответственное задание – купание и прогулка. – С удовольствием приму ванну и совершу променад. – Пса. Космоса можешь взять себе в помощь. Холмогоров проглотил печенье, отряхивая пальцы, и отрицательно закачал головой. – Я вообще хотел предложить тебя подбросить на работу. – О, а это идея, – улыбнулась блондинка. – Слышал, че командир сказал? – не согласился с таким решением Кирилл, ткнув указательным пальцем в грудь Космоса. – Ты мне в помощь. – Справишься сам, – Алиса поравнялась с мужчиной и запечатала на его щеке теплый поцелуй, – и побрейся, совсем зарос за эту неделю. – Слушай, Панфилова, ты, случаем, в карцере не подрабатываешь? – Все, меня рассекретили! – засмеялась она и, потрепав Москвича по голове, кивнула Космосу в сторону выхода. – До вечера! Под звук захлопывающейся двери, Активист обреченно вздохнул и присел на край кухонной тумбы. И тут же снова был облаян питбулем. – Че не так-то? Да иди ты! Где хочу – там и сижу! Но Москвич не унимался. Смяв в кулаке пустую бумажную упаковку из-под вафель, Головин запулил ею в пса, особо не целясь. Фыркнув, питбуль подхватил зубами бумажный комок и опустил ровно в мусорку. – О, ну в хозяйстве пригодится. Ладно, пойдем наводить марафет, чистолюб, блин. Героически выстояв на пару водные процедуры, Активист, весь мокрый до нитки, выпустил из ванны пса и тот, поскальзываясь и брызгая во все стороны каплями воды, бросился в зал. – Стоять! Ты че здесь потоп развел, кто перед матерью из нас отчитываться будет? – и, подхватив Алисин фен и старое полотенце, бросился следом за питомцем. – Ты куда так припустил-то? – успел перехватит он Москвича за ошейник прямо перед тем, как питбуль почти нырнул под стол. – Куда ты дальше квартиры денешься?.. Стоять! Иди сюда! Накинув на пса полотенце, Активист, наигранно кряхтя, опрокинул тридцать восемь килограммов на диван. – Ну, будешь красивый, приятно же, да? Вот, смотри, что для тебя взял – фен, как для лучшего друга. Красота же! Москвич запищал, как в детстве, пытаясь выбраться из стальной хватки хозяина. – Ладно, не страдай, – Кирилл щелкнул кнопкой пульта, и на экране телевизора возникло изображение породистых маленьких собак. – Смотри и сохни. Питбуль вдруг с интересом стал наблюдать за меняющимися кадрами на голубом экране, и Головин за шумом работающего фена расслышал обрывки речи диктора: – …Еще одной четвероногой счастливицей стала болонка по кличке… она унаследовала от своей хозяйки 13-ть миллионов долларов… – Вот проблема у людей, конечно, – фыркнул в усмешке Кирилл. – Богатую невесту себе, что ли, подыскиваешь, а, псина? Да все, почти высох. Сейчас пойдем гулять.***
Эмма помнила, как девочкой, лет в шесть, она задумывалась: «А как это я стану мамой?». Представляла себе, что это будет за особенная жизнь, примеряла на себя эту роль, как мамино платье. Немножко страшно, но, с другой стороны, упоительно! Леваковой казалось, что она будет кормить малыша, а он будет улыбаться, обнимать ее и говорить: «Спасибо, мамочка!». И это наполняло девушку таким энтузиазмом и восторгом! В тот момент Эмма как-то не задумывалась о тех ситуациях, когда сама протестовала против манной каши, или украдкой скармливала коту котлету, или ныла: «Опя-я-я-ять этот суп!». Став постарше, она начала осознавать свои проблемы со здоровьем и пугаться – а вдруг у ее возможного будущего малыша случится то же самое? И, тем не менее, Левакова продолжала иногда представлять в голове свое будущее материнство. Мечтала о возвышенной экзистенциальной связи с ребенком. Вот она идет по парку, шурша листьями, с ней рядом шагает ее малыш, заливаясь смехом от упавшего на лицо листочка, задавая глубокие вопросы, почему осень, и как устроен мир. В девятнадцать, подавая с Максом заявление в загс, мысли о ребенке еще жили. Через год – пропали окончательно. Мечты и представления о счастливым материнстве казались глупыми, даже идиотскими. Постыдными. В двадцать четыре – выкидыш. И крест. На всю жизнь. В ее тридцать – бывший муж теперь отец. А она, Эмма, внештатная приемная мать. У судьбы явно с чувством юмора все в порядке. – Я теперь все думаю, что у всех дети как дети, а у меня – особенный, – тихонько посмеялась Тома, продолжая покачивать на руках заснувшего Женьку. – Только он один все время висел по началу на груди, просыпался ночью каждые сорок минут, спал спокойно только в коляске на улице. Я восемь часов в день нарезала круги с коляской по парку, чтобы он поспал, а я согнала набранные за беременность лишние восемь кг. Уже забыла, когда готовила нормальный ужин для Валеры… Я сама – еда. И вот сейчас Женька все еще на груди, но уже начинал ползать, просыпался всего пять раз в сутки, появились первые зубки. И Тамара начинала видеть свет в конце тоннеля, в котором вдруг раздается голос участкового педиатра: «Ребенок в возрасте до 3-х лет должен есть, кроме маминой груди, пять-шесть раз в сутки. И все только свежее, конечно». – Вот так и познаем все проблемы материнства вместе, – засмеялась Эмма, поглядывая на мирно сопящую Юльку в кроватке Женьки. Левакова была благодарна Вите. Сама не понимала, почему ей вдруг так стало важно и легко то, что они с ним договорились о помощи Карельскому. А у Пчёлкина в тот поздний вечер действительно разом исчезли все силы, потому что он понял: только что, в один миг, он решил все. Решил правильно. Так, как им всем было нужно. А в следующий момент Левакова вддруг прижала руки к лицу и разрыдалась. Так банально, громко, как рыдают девчонки, когда им очень больно или обидно. Когда они не знают, что им делать. Когда их никто не видит и никого не нужно стыдиться. Витя не знал, отчего именно она заплакала, но поклялся себе – вот так просто – что больше она никогда не заплачет из-за него. Наверное, вся сложность этого крылась в поразительной простоте – Юлька стала для Эммы чем-то важным. Чем-то близким. И Пчёлкин это видел. Единственное, что Левакова не знала – это о его разговоре с Максом. Дважды. В ту ночь, когда Витя рвал и метал, и позже, уже через два месяца, когда, наконец, остыл и понял – Эмме просто нужно заглушить всю свою боль. Прошлые обиды. Все то дерьмо, что на нее свалилось за столько лет. И единственное, что могло ей помочь – это дочь Карельского. В новом, 97-м году, действительно все стало как-то… попроще. Проще проходить постоянную терапию и курсы реабилитации, проще общаться с Максом, проще понимать Пчёлкина. В чем заключалось все это?.. – Ты извини, я заболталась все о себе, да о Женьке, – Тома мягко погладила ладонь Эммы. Левакова выглядела лучше. Гораздо лучше. Исчезла мертвая белизна кожи. Глаза отдавали теплыми сполохами. Волосы… Они заметно отрасли. – Ты сама как? Панические атаки больше не беспокоят?.. – Смейся-смейся! – Да я серьезно, ну! Что говорят врачи? – Всё хорошо, – вокруг карих глаз пролегла тонкая сеточка морщин. Эмма улыбнулась. Снова тепло. Искренне. Она научилась этому не так давно, наверное, когда даже у Вити было слишком спокойно на душе от осознания того, что запрет – этот, главный, выстроенный ими же, – рухнул. Сам. Этот покой Эммы, от которого Пчёлкин просто млел иногда, был поистине гипнотический. Словно сказка, в которую вдруг поверил всем своим существом. Юлька заворочалась. Проснулась. Уже вполне профессионально Левакова подхватила ее на руки, приложила к губам бутылочку со смесью и улыбнулась снова. Несколько иначе. Тома о всех подробностях не спрашивала, ничего не уточняла, просто знала и все. Тем не менее продолжала с улыбкой поражаться такому преображению девушки. – Ну, Эммка, давно тебя знаю, но никогда не думала, что ты будешь… Вот такой. – Какой? – Ты понимаешь. Левакова ощущала, как от улыбки уже сводит скулы, но не могла не улыбаться. Почему-то просто не могла. – Знаешь, если бы мне пару лет назад кто-нибудь об этом сказал, сама бы не поверила. Я после всего этого ужаса осознала вдруг, что стала обычной бабой… Просто факт! Да, я хочу семью и ребенка. Это я просто успешно делаю вид, что я такая независимая, у меня богатый внутренний мир, – заметив лукавые, но добрые искорки в глазах Филатовой, утвердительно закачала головой, чуть понизив голос, будто делясь вселенской тайной: – Да-да-да, я трясусь за своего Пчёлкина! – Фу, – нарочито скривилась Тома, – какой ужас, и это Лёва! – Да ну тебя, – легонько толкнула ее в плечо Эмма. – Пойдем чай пить.***
Москвич, почувствовав, как ослабла хватка Активиста на ошейнике, припустился по аллее парка, старательно нюхая воздух. После ночного дождя пахло свежей листвой и мокрой землёй. Откуда-то доносился запах бензина. – Да, Пчёл? – чуть сбавив темп, отозвался в трубку Кирилл, утирая влажный лоб. – Че? А, это мы с бархатным отродьем вышли на прогулку, а оказалось – на пробежку. Во сколько, говоришь?.. Питбуль сменил траекторию – полетел за бегуном, приветствуя его вилянием хвоста, как каждая воспитанная собака, а затем разразился громким лаем. Мужичок отпрянул, что-то гаркая на Москвича, и ускорился. Пес, в прочем, отставать был не намерен. – Фу, стоять! – рявкнул Активист. – Твою ж… Пчёл, я понял-понял, через час буду… – отсоединившись, кинулся следом за питомцем. – Москвич, стоять, говорю! Догнал он его уже только на соседней аллейке, огляделся по сторонам в поисках бегуна. – Ну и где он, ты его сожрал, что ли? – Заберите вашу собаку! – прокричали сверху. Головин запрокинул голову, встречаясь с испуганными глазами мужичка, повисшего на ветке дуба. – Ну, или на поводок его… Я слезу. – Ну, поводка у меня нет, но я его подержу. Бегун, еще опасливо глядя на Москвича, спрыгнул с дерева, заведомо сразу отступая на несколько шагов назад. Поправив сползшую на лоб шапку, откашлялся: – Никакой жизни от этих собак нет… – Вот тут я с вами полностью согласен! – воздвиг вверх указательный палец Активист и, проводив насмешливым взглядом мужичка, склонился к питбулю: – Ну что ж ты делаешь? Человек, может, от инфаркта бегает, а ты его до него доводишь. Пойдем уже, тебе домой, а меня ждут великие дела… Пчёлкин терпеливо ждал, когда Эмма выйдет из подъезда Карельского. Уже перестал нервничать и изводить себя треклятыми мыслями за последние полгода. Ему было спокойно. Просто спокойно. Еще и от абсолютной уверенности в том, что он делает. И, несмотря на то, что у них сейчас есть с Леваковой, что-то ему подсказывало: ей нужно нечто большее. Очевидное крутилось в голове давно. С ней Пчёлкин становился самим собой. С ней Пчёлкин знал, кем должен быть. Кем должен стать. Эмма застала его таким – опустившим голову на сложенные на руле руки и улыбающимся. Только хлопок пассажирской двери заставил его очнуться от своих размышлений и ни сказать не слово о том, что она, возможно, задержалась. Может быть, он не знал. – Извини, задержалась, – все-таки да, но уже неважно. – Просто… – Едем? Ей захотелось объяснить, а ему не захотелось слышать оправданий. К чему они вообще, когда все решили? Поэтому, увидев в его глазах абсолютное спокойствие, Левакова только кивнула: – Да. Поздний вечер быстро расстилался по земле, как плотный бархатный ковер. Огромная луна, яркая и крупная, выплыла из-за серых облаков, испуская холодные острые лучи, насквозь пронзая ими стекла «Вольво». За окнами мелькали знакомые улицы и неоновые вывески, привлекая пешеходов и автомобилистов. Знакомый маршрут изменился резко через полчаса, когда машина неожиданно свернула в неизвестный переулок, что немало удивило. – Стоп, куда мы едем? – Спокойствие, солнце, мы скоро будем на месте, – заверил ее Пчёлкин. – Нам с тобой нужно поговорить. – Для этого нужно ехать неизвестно куда? – Ну, мне известно. – Говори сейчас. – Не, не могу. – Ты чего дуришь? Пчёлкин, – она тихонько рассмеялась, – ну отстань со своей конспирацией, я устала, правда. – Нет, я загадал. – Загадал он. Это ты свеженький сегодня, а я целый день с мелкой, как… – Бойтесь своих желаний, госпожа Левакова, – хитро и абсолютно беззлобно прищурился Витя, за что тут же получил легкий тычок в бок. – Эй! Хорош драться, тебе вредно. – Жить вообще вредно, не замечал? – С таким бойцом, как ты? Были мысли… – Зараза ты, Пчёлкин. – Никогда этого не отрицал. Да и что ты все время «Пчёлкин, Пчёлкин», я не понял? Если нравится моя фамилия, так и скажи. – Не льсти себе! – Обидно было! – Еще раз попытка – куда мы едем? Витя только выдохнул улыбку, нежно погладив подушечками пальцев ее колено. Жар ладони пробил электрической приятной волной кожу, и Эмма, сдаваясь, улыбнулась тоже. – Ладно, я тебе доверяю. Хоть к черту лысому, если там можно будет прилечь. Загородный участок был погружен во мрак. Не ориентирующемуся человеку, а конкретнее Леваковой, здесь было бы трудно что-то разобрать и увидеть. Витя распахнул дверцу с ее стороны, мягко обхватывая ее руку. Эмма вышла из машины и с наслаждением вдохнула свежий, пьянящий весенний воздух. Несмотря на прохладу, мартовский дух уже набрал силу, ароматы пробуждающейся природы кружили голову и поднимали настроение. Тусклый свет далекого фонаря выхватил слабым сиянием лицо Эммы – глаза блестели, на губах подрагивала волнующая улыбка, даже волосы, едва отросшие, казалось, стали гуще, пушистее. – Секунду… Пчёлкин вдруг накинул ей на глаза темную ткань и завязал в легкий узелок сзади. – Вить, ты что задумал? – засмеялась она. – Ну сюрприз, говорю же! – Какой сюрприз, ты ж говорил – разговор, ну?.. – Идем – и всё, – засмеялся мужчина, обхватив Левакову так, чтобы она могла нормально передвигаться. Голова Эммы шла кругом – то ли от хмельного весеннего воздуха, то ли от близости любимого. Плохо соображая, что и зачем она делает, девушка, крепко удерживаемая и направляемая Пчёлкиным, шагнула за изгородь. По темному двору к крыльцу дома скользнули две тени. Звякнули ключи, послышалось, как распахнулась дверь. Шаги гулко отражались от стен, в нос ударил запах чего-то свежего и древесного. – Осторожно – порожек… Теперь стой. И повязку не снимай, хорошо? – Конспиратор самого высшего уровня ты, – тихонько посмеялась Эмма, улавливая легкое эхо. По-видимому, это было огромное и почти пустое помещение. – Хорошо. Наконец, Витя разжег камин, и комната наполнилась радостным треском перепрыгивающего с полена на полено огня. А через пару мгновений Левакова почувствовала мужчину у себя за спиной. Повязка с глаз спала, и Эмма восхищенно выдохнула. – Где мы? – Можно считать, что у нас дома, – его руки накрыли ее целиком, вбирая в себя. Губы оставили теплое дыхание на ее шее. – Помнишь, ты говорила, что всегда хотела дома настоящий камин?.. Вот. – Ты купил дом? – С камином. – Витя! Это же… господи, Пчёлкин!.. – Угодил? – У меня нет слов. – А у меня есть, – он откашлялся, плавно разворачивая ее к себе. Эмма опустила взгляд на его руки. Темно-бордовая коробочка распахнулась с глухим звуком, и в следующую секунду теплый оранжевый свет выхватил ярким блеском… кольцо. В горячих карих глазах Леваковой было такое неподдельное удивление, когда Пчёлкин встретился с ней взглядом. Вот огонек, тот самый, который был нужен. На безымянный пальчик правой, здоровой руки скользнул золотой нитью дорогой металл, и от его прохлады дрожь атласными лентами пронзила все тело. Улыбка. Любимая улыбка на любимых губах Пчёлкина. И такое волнение в глазах! Молчит. Волнуется. Больше, чем она. А она… разве волнуется? Нет, выдыхает радостную, чуть нервную усмешку, поднимая ладошку на уровне глаз. Откровенно любуясь и откровенно смотря в его синее море глаз. Слова, которые так тщательно всю дорогу Витя продумывал у себя в голове, улетучились, стерлись ластиком. Он распахнул губы, будто рыба, и тут же снова улыбнулся. – И… что? – выжидающе, лукаво. – Разве не понятно?.. Замуж выходи. За меня. Глаза. Ее глаза. Всегда он видел в первую очередь только эти глаза. Они убивали. Обжигали. Плавили. Осуждали. молили. Грели. любили… Пчёлкин смотрел в них, задумчиво трогая кончиком языка уголок губы. Теплые огненные блики ложились на светлые щеки. Длинные ресницы отбрасывали тени. Нос по-прежнему хотелось непрерывно целовать. Едва удержавшись, чтобы не хмыкнуть, прикусил щеку изнутри, наклоняя голову и продолжая смотреть, не отрываясь. – Я когда подумал, что могу тебя потерять – совсем потерять – я думал, я сдохну… – прикрыв глаза, он только серьёзно поинтересовался, выждав несколько секунд: – Каков будет твой положительный ответ? Густое пространство в сознании слегка покачнулось, когда он почувствовал рябь легких поцелуев на шее. Довольная улыбка появилась сама собой. Это было похоже на необходимость. Это было необходимостью и никогда не перестанет быть ею. Он обхватил ее улыбающееся лицо и приподнял голову, сминая нежные смеющиеся губы своим ртом. Раскаленная патока тут же тонкой змейкой опустилась на позвонок и тягуче заскользила по спине. Вкус Леваковой. Неизменный, единственный, такой, как нужно. Потрясающий. Нереальный. Взрывной. Её отвечающий язык, который тут же разослал по телу волны жара. Настоящего. – Да. Он распахнул глаза. И в следующую секунду Эмма ощутила легкое покалывание в груди, как от полета. Потому что была тут же подхвачена на руки, закружена на месте в его крепком объятии. – Да? – Да-да, Пчёлкин! Да! Вжалась в его ключицу, вдыхая аромат одеколона. Тот, что сводил с ума. Давно. Всегда, кажется. И тут же издала смешок в его плечо, после того, как удивилась, услышав: – Ты чего лыбишься? И вспыхнул свет. Яркий, бьющий в глаза. А затем грянули аплодисменты. Эмма оглянулась и поняла, к кому обратился Витя – нетерпеливый Космос первым высунул любопытный нос из укрытия, не смог удержаться, чтобы не увидеть расслабленное и абсолютно счастливое лицо друга. – А я говорил, Пчеловод! Говорил тогда, да?! – Закройся уже! Активист, Филатовы… Все были тут. Близкие. Самые близкие. Эмма, жмурясь и смеясь, ощущала крепкие объятия, продолжая еще ощущать, как ее руку сжимает ладонь Пчёлкина. Ощущая каждой клеточкой, что несмотря на привычный образ в компании своих людей, Витя рядом с Леваковой превращался в дрессированного волчонка. Он готов был идти за ней куда угодно. Готов был свернуть любую гору. Потому что сейчас, именно в этот момент, ее глаза зажигались тем огнем, ради которого он, не раздумывая, сиганул бы в пекло. Что такое любовь? Это когда может быть больно. Очень. Сильно больно. А ты этого не боишься. Потому что знаешь, кто разделит эту боль с тобой. И ты, кажется, счастлив.