— Дорогой дневник, мне не передать всю ту боль, которую я сейчас испытываю…
—Ой, смотрите-ка кто объявился. Я думала, раз тебя не было с утра, то день будет просто кошерным. Нет же, решил ты явить свой лик.
— Ну ты и стерва, к тому же, ты ещё и вечно недовольная. За что мне такой человек достался?
— За что мне такой кретин достался?..
— Я хотел с тобой поговорить. Мы можем это сделать в более тихом месте? А то первоклашки в юбках, пялящиеся на этого патлатого мальчика, у которого будто бы проблемы с отцом, меня напрягают.
Я встаю из-за стола, чем прерываю обсуждение каких-то тренировочных планов. — Извините, мне нужно отойти, — я делаю лёгкий поклон и, схватив левой рукой телефон, ухожу из столовой. Как любитель тишины и спокойствия, я нахожу максимально тихий и укромный уголок во всей школе — крыша. Почему-то здесь она открыта, что меня нехило так удивляет. Со второго дня, как я стала обучаться здесь, я регулярно прихожу сюда, чтобы почитать книгу, послушать музыку, ну или просто подумать о чём-то.— Слушаю тебя, кретин из клана Учиха.
— Хах?! Почему это я из клана Учиха сразу-то?!
— То есть, факт того, что ты кретин, ты подтверждаешь? Oki-doki, Minu kõige vähem lemmik jobu. О чём ты хотел поговорить?
— Что ты планируешь делать дальше? Я заметил, что ты с утра проснулась легче, чем до этого. Что я пропустил, пока пил саке в твоей голове?
— Ичи, я хочу жить. Я просто хочу жить.
— О-о-о-о, понеслась коза по ипподрому. Наслушалась того старпёра в очках?
— Тебе не понять. Ты даже не существуешь, могу предположить, что у тебя нет чувств и ты не испытываешь боли. Меня не отпустила та утрата, нет. Но мне кажется, что можно попробовать приспособиться к новой жизни здесь.
— Помнишь, о чём ты разговаривала с Блейком? «Как выяснилось, чем больше времени проходит, тем сильней привыкание к новым условиям обитания. И чем они комфортней, тем сложней вернуться в первоначальную среду.»
— Ты меня склоняешь к тому, что я не смогу вернуться к прежней себе?
— Ах, нет. Я напомнил тебе ключевую мысль того диалога, но ты отличаешься расстройством памяти, поэтому скажу проще — регресс неизбежен. Не ври ни себе, ни другим. Ты не чувствуешь себя счастливой, поэтому прекращай играть довольную собственной жизнью бездушную куклу.
— А-а-а-а, понятно. Знакомая шарманка, как же я сразу не догадалась? Ты не хочешь, чтоб я лечилась? Дебила кусок…
— Представь себе ситуацию: ты найдёшь себе, друзей, любовь, приключения на задницу, а потом у тебя шарики за ролики заскочат. Тебя начнёт ломать, начнётся депрессия и тырым-пырым… Оно тебе надо?
— Пахадите-ка, то есть, тебе выгодно, чтобы мне было плохо? Ты просто конченный садист, вот что. Давай закроем этот разговор?
— Aho? Оу, ну… Ты права. Мне нравится ломать тебя. Слушай, ломать людей — это искусство. И я им хорошо владею. Нравится ли оно мне? Конечно. Ведь я потом соберу лучшую тебя по кусочкам.
Я хлопаю дважды в ладоши, чтобы очистить голову, как делал это герой Акунина. Потом ещё пару раз. Это помогает окончательно прогнать настырного дегенерата и собраться с мыслями. За чтением книги я не замечаю, как приходит пора идти на урок. Нудная история Японии оказывается не такой уж и нудной, если разбираться в том, что происходит. Посапывающий позади меня Лю явно так не считает. Урок литературы я провожу в раздумьях над эссе по заданной теме. Кажется, на том уроке мы проходили какое-то произведение, которое я, как и всегда, пропустила мимо ушей. Но тема, как ни странно, бьёт смутным узнаванием. В середине девятого класса мы писали сочинение на тему потери жизненного смысла и веры в светлое будущее. Тупое задание не менее тупого психолога при лицее. Ну, поговаривают, что подростки более склонны к суицидальным мыслям и гиперболизации собственной боли или чувства утраты. Великий американский писатель Эрнест Хемингуэй в собственной книге воспоминаний «Праздник, который всегда с тобой» писал: «Когда что-то в жизни кончается, будь то плохое или хорошее, остаётся пустота. Но пустота, оставшаяся после плохого, заполняется сама собой. Пустоту же после хорошего можно заполнить, только отыскав что-то лучшее.» Вся наша жизнь состоит из потерь и приобретений. Младенец рождается и с первых секунд начинает приспосабливаться к новым условиям жизни, учится выживать. В утробе матери он ни о чём не заботился, ему было тепло, сытно, комфортно, а самое главное — безопасно. Появление на свет приводит к потере этих условий и появлению совершенно других — более жестоких и рискованных. Впоследствии на протяжении всей жизни мы сталкиваемся с тем, что одни процессы заканчиваются, а другие начинаются. В них непременно теряются время, энергия, силы, надежда и вера в свои возможности. Если при этом мы ничего не приобретаем, то начинаем досадовать и винить себя за ошибки, призывать совесть к ответу. Время идёт, но легче и спокойнее не становится. Ясного понимания того, как проходит жизнь, остаётся всё меньше и меньше. Каждый наш выбор — это решение. Мы принимаем сотни выборов каждый день. И каждое решение — это одновременно и приобретение, и утрата. Когда человек делает выбор, он верит в его правильность, но через какое-то время понимает, что ошибся, и потери, которые не были очевидны вначале, значительнее, чем приобретения. Как с этим справится? Вопрос, конечно, хороший. Такое нередко случается и в личной жизни, и в профессиональной, и в самореализации. Человек учится разным вещам — первой, второй, третьей, но потом в один день понимает, что это всё не то. Он меняет работу, место жительства. Но когда же наступит то самое «то»? Эти поиски могут завести путника в самые разные дебри — от депрессии до эйфории. Утрата статуса, роли, профессии, положения можно компенсировать, если понять причины произошедших перемен. Они восполнимы. И побороть их, в целом-то, не так уж и сложно. Однако есть такие виды утрат, которые называются невосполнимыми. Это то, что уже не вернуть — как ты ни плачь, ни старайся, уже не исправить. Потеря близких людей — самая тяжёлая потеря, — увы, тоже невосполнима. Чаще всего это смерть или разлука. При разводе, к примеру, иногда случается так, что супруги через некоторое время вновь встречаются и дают друг другу второй шанс, но надо понять, что встречаться или возвращаться будут уже совершенно другие люди. Оба поменялись, и что-то навсегда изменилось в их жизни. Но самое страшное — это личности, переживающие «острое горе». Проходит совсем немного времени с момента трагедии, и разговоры о ней утихают, боль уходит глубоко в душу и меняет качество жизни, их самих и того, что их окружает. Причём зачастую это перемены к худшему, которые заставляют человека уходить в изоляцию. Как ни странно, большинство людей свято убеждены в том, что со своим горем они никому не нужны, что со временем справятся и смогут с ним жить. Увы, как показывают и многолетние практики, и мой собственный опыт, потерю можно пережить только среди людей, приняв её и наполнив жизнь новым смыслом. Даже если кто-то верит в это, то тут оказывается всё куда страшнее и сложнее. И всё лишь по причине того, что на лечение ран нужно время. И чем глубже эта рана, тем больше ты должен заботиться о себе, чтобы всё нормализовалось. То, кем я была до потери, то, кем я являюсь в стадии «острого горя» и то, кем я стану, когда на душе образуется рубец — три разных личности. Объединяет их лишь одно — опыт и мудрость, которую человек познаёт на каждом этапе. Сдав эссе, я покидаю школу, надеясь успеть пройтись по магазинам — в семь к нам придёт мой классрук, чтобы познакомиться с родителями. Дурные японские правила. Купив все продукты, а также упаковку пирожных, чтобы вечерком посидеть с отцом, я возвращаюсь домой. В один момент нашего разговора моё ухо вылавливает фразу: — Её эссе — лучшее, что я видел. Отлично. Не может не радовать факт того, что японскую консервативность он отмёл. Наверное, европейская внешность — не результат смешения кровей, а показатель его национальности. — Так глубоко прописаны чувства и эмоции, которые пережил главный герой… — продолжает он. — Благодарю вас за такие слова, — мой отец кивает головой. Ух ты, включил японские манеры! — Ваша дочь показывает лучшие результаты в классе, несмотря на общую замкнутость и отгороженность от коллектива. — Она… несколько замкнута, — признаётся папа, — но усердия и упорства в учёбе ей не занимать. Дальше диалог идёт о моей учёбе. Я бы уснула за маленьким столиком в гостиной, если бы отец не сказал: — Хельга, не могла бы ты оставить нас наедине? Сказано это на японском языке, дабы не смущать гостя. Поклонившись, я скрываюсь в своей комнате и, как типичный подросток своего времени, залипаю в телефон: мемчики, стыдливые истории, переписки со знакомыми. Все удивлены, что я вообще вернулась в омут социальных сетей. Да и мне тоже непривычно на это смотреть. Через несколько дней настала та самая постановка. За три вечера я довела до идеала купленные в магазине костюмы для дуэли: фрак и жилет Пушкина, мундир Дантеса… Отец откопал где-то точную модель тех пистолетов, стреляющих пульками. Осталось только не сыграть в ящик, как Александр Сергеевич. Наверное, главной проблемой сей задачи был парик. Волосы у меня крайне непослушные, пришлось долго возиться с ними, чтобы надеть эту дурацкую шапочку. Вместо Константина Карловича Данзаса — невысокий парень-первогодка из нашего же клуба, а вместо Оливье Д’Аршиака — юноша, который на голову выше, чем сам Фукуи. Японские секунданты у японцев-эстонцев, которые ставят сценку дуэли между русским и французом. Начало какого-то анекдота. И, словно как назло, в момент, когда я должна была попытаться выстрелить в ответ, у меня завис протез! То есть, рука меня категорически отказывается слушаться, она решает, что она сама по себе, что я ей — не хозяйка, и вообще меня тут нет. Упав на пол, как и положено по сценарию, я смотрю на этого мальчишку, склонившегося надо мной, как Данзас над Пушкиным, и думаю о том, что это фиаско. Еле как закончив этот недо-концерт, я спешу в раздевалку и буквально на ходу стягиваю с себя перчатки, и, как в дополнение этого сценария к фильму Тарантино, сталкиваюсь с кем-то на лестнице. С визгом полетев вниз, я готовлюсь к худшему — сломанной шее, но чья-то крепкая рука надёжно удерживает меня за предплечье. — Кажется, жизнь меня просто сводит с тобой, Фукуи-сан, — тяжело дыша, улыбаюсь я. — Как ты оказался тут быстрее меня? — Ты пошла по самой дальней дороге, хотя можно было пройти по второй лестнице. Мы подымаемся в гримёрку, попутно обсуждая наше выступление. Расстёгивая жакет, я поворачиваю голову в сторону и говорю куда-то за спину, где за большим деревянным столом сидит Кенске и пишет что-то в тетради. — Забираю свои слова обратно — литературный клуб мне нравится. — Рад это слышать. — Ага, у нас в России такого не было. У нас всё как-то строже и менее креативно. Я раньше думала, что Япония — страна традиций и чересчур консервативных взглядов, ан нет. Видимо, когда осознаёшь, что ты переехал сюда минимум на пару лет, то по-иному смотришь на жизнь здесь. — Пару лет? — переспрашивает Фукуи. Я вздыхаю, стягивая с себя жутко неудобную рубашку и оставаясь в майке-безрукавке. Парень смущается и намеревается выйти, но я останавливаю его жестом и говорю, что ничего такого здесь нет. Я даже не до белья раздеваюсь. Дурная привычка человека, учившегося в русской школе — спортивную форму надевать под основную. — Ну, да. Просто я до этого регулярно летала в Японию, в основном, конечно, в Киото и Токио, пару раз в Осаку, но это так, мелочи, которые я зову отцовским бизнесом. Но я максимум на четыре месяца тут оставалась. А сейчас… А сейчас я перебралась сюда жить. Окончу школу здесь, а дальше посмотрим. — У тебя уже есть примерные планы? Я слышу недоумение в его голосе, поэтому разворачиваюсь и подхожу ближе. — Ага, Гарвард, Стэнфорд или Оксфорд, пока не решила. На самом деле, чтобы я там ни говорила про Японию, остаться здесь до конца я не смогу. В плане, до конца периода обучения. Хотя… Киотский университет кажется привлекательным предложением. К тому же, туда один мой давешний друг хочет поступать по окончанию Ракузан. — Твой друг учится в Ракузан? — Фукуи отрывается от учебника и встречается со мной взглядом. Несмотря на полную реальную асоциализацию, с Сейджуро я поддерживала контакты на протяжении всего времени. Да и папа частенько рассказывает что-то о жизни Масаоми и его сына. — Ага, он на первом году обучения. Мы последний раз виделись, когда он учился в средней школе. Если мне не изменяет память, то твой сокомандник из той же школы, что и мой друг. На фотографии как-то их видела. — Кто? — Я не помню его имени, но высо-о-о-о-окий такой, — я тянусь правой рукой вверх, — просто огромный. Ну и широкий, как кругозор у Окамуры-сана. Последнее явно смешит Кенске. — Ты про Мурасакибару? Надо запомнить. Мусор-баки-рама. Правда, чуть-чуть по-другому, но аналогия! Аналогии вообще помогают мне в японской жизни. — С лиловыми волосами. — Так твой друг учился в Тейко? И если он первогодка… он из «Поколения Чудес»? — Ага, — снова киваю я, возвращаясь к полочке со своей одеждой, — он был капитаном в средней школе. Фукуи молча смотрит на то, как я застёгиваю рубашку. Этот взгляд я чувствую затылком. Когда с переодеванием и сбором вещей было закончено, мы спускаемся вниз и находим там Окамуру и Химуро. Они о чём-то увлечённо беседуют. Завидев нас, они улыбаются в знак приветствия. Их диалог тут же прекращается, а я, воспользовавшись этим, говорю: — Я тут прочитала, что грех жить в Аките, но ни разу не попробовать киритампо. Где их можно купить? Появившийся с пакетом сладостей Мурасакибара тянет: — Э?.. Киритампо… — Да, именно этот десерт я и хочу попробовать. Не подскажешь, где его можно найти? Как итог: после долгих попыток разъяснить мне, где находится то самое кафе, мы впятером идём туда — празднуем выступление, хорошо закрытые контрольные у всех классов, а заодно и хорошую погодку. Кафе просторное, светлое и аккуратное, выполненное в светло-мятных оттенках с элементами постмодернизма, заставляет меня тихо ахнуть и заулыбаться, как идиотку. Я так давно не ощущала такого душевного подъема! По-моему, последний такой раз был, когда мне мои мальчишки с музыкальной группы принесли стопку последних бестселлеров по криминалистике. За нашим большим столиком места хватает всем и всему — нашей пятёрке, куче подносам Мурасакибары и шуткам с интересными рассказами. Потом мы с таким же успехом переходим каким-то образом к страшилкам. Я не из пугливых, тем более, если я ем. Пугайте меня кем хотите, но не на голодный желудок. — Хельга-сан, ты знаешь рассказ о людях-столбах? Хитобашира. Я подымаю глаза на Окамуру. — Расскажешь? — Эти мифы основаны на поверьях о том, что душа человека, замурованного в стены или фундамент здания, делает постройку непоколебимой и укрепляет ее. Самое ужасное, похоже, это не просто байки — на месте разрушенных древних построек часто находят человеческие скелеты. В ходе ликвидации последствий землетрясения в Японии в шестьдесят восьмом году были обнаружены десятки скелетов, замурованных внутри стен — причем в положении стоя. Одно из самых известных преданий о человеческих жертвоприношениях связано с замком Мацуэ, время постройки которого относится к семнадцатому веку. Стены замка рушились несколько раз во время строительства, и архитектор был уверен, что человек-столб поможет исправить ситуацию. Он приказал провести древний ритуал. Юная девушка была похищена и после проведения надлежащих обрядов, замурована в стену: строительство закончилось успешно, замок до сих пор стоит. Жутко. — А это хороший способ избавления от тел… Даже «бетонные ботинки» не сравнятся… хм… — Хе-чан? — обращаются ко мне сбоку. Кенске. — Что такое «бетонные ботинки»? — Да так, мысли вслух. Эх вы! Не смотрели классику американского мафиози и криминала. Любой, кто хоть немного знаком с такими фильмами, знают, что это один из наипопулярнейших способов избавления от тел — человека просто кидают в водоём, привязав к ногам бетонные блоки. Я доедаю киритампо и вздыхаю: — Вкусновато, но маловато. Мурасакибара-кун, не посоветуешь ещё каких-нибудь лакомств? Говорят, что человек может уехать из России, но Россия из человека не уедет никогда. Примерно так я аргументирую булочки, которые я достаю из сумки. Опять отец подсуетился. — Кстати, Мурасакибара-кун, — посреди импровизированного чаепития начинаю я, — ты же учился в Средней Школе Тейко? Знакомьтесь — Мурасакибара Атсуши, второе имя — лень. — А?.. Да. — Знаком с Акаши? — я расслабляюсь и закидываю локоть на спинку стула, изворачиваясь так, чтобы чувствовать себя максимально комфортно. — С Ака-чином? Да, он был капитаном. А что? — Да так, просто я видела вашу фотографию с выпуска, вот и думала, показалось ли мне или нет. Он жмёт плечами. С этим парнем крайне сложно построить диалог. Быть может, если подкупить его сладостями, он будет более сговорчивым? Впрочем, мысли о том, какие булочки любит эта булочка со сливой задерживаются в моей голове совсем ненадолго. Их смещает странный туман, от которого слегка подкашиваются ноги, лёгкая дрожь пробирает всё тело, рука перестаёт слушаться. Последнее время я всё чаще ловлю себя на мысли, что с поиском нового смысла жизни я снова начинаю чувствовать: радость, грусть, лёгкость, тоску, любовь, притяжение, симпатию. Самый оптимальный срок завершения горя — один год. Потом человек начинает привыкать к новой реальности, и его жизнь начинает «складываться». На этом этапе каждый должен принять решение — продолжать умирать от тоски по ушедшему человеку или всё-таки вставать и идти в жизнь. Ичи прав — регресс неизбежен. Невозможно вылечить болезнь сразу. В какой-то момент она вернётся и всё снова пойдёт наперекосяк. Но это не значит, что я не должна бороться. Я хочу радоваться. Я хочу любить. Я хочу жить!