Сможешь ли ты мне помочь

Иногда Питеру хотелось жить совсем по-другому. Он хотел нормальной жизни, хотел уверенности, безопасности и долгого счастья, которое ему не пришлось бы добывать непосильным трудом. Иногда ему хотелось, чтобы его жизнь была простой и мирной, и иногда он просто не хотел быть Человеком-пауком. Но желание не быть таким, какой он есть, жило в нём всегда. Он не хотел быть собой. Он не хотел быть разбитым мальчишкой, которого терзают кажущиеся нереальными воспоминания. Он не хотел быть мальчишкой без родителей и из всей родни иметь только тётю, он не хотел быть обузой. Иногда по ночам он рыдал из-за осознания, что от этой жизни ему не уйти, что у него нет ни шанса что-либо изменить, а иногда он просто лежал и думал. Думал о том, каково это — быть совершенно обычным человеком, каково не сеять всюду смерть. Думал о том, как бы всё обернулось, если бы он не был собой. Но самой частой проблемой для него было попытаться улыбнуться, хотя бы немного. Конечно, рядом с ним были те, кто мог довольно легко его развеселить, — например, ЭмДжей, Нед, Мэй или Хэппи, — и он был им за это благодарен, но ему всегда чего-то не хватало. Не хватало после Щелчка, с того момента, как его сжало до атома и в то же время словно бы распылило по всей Вселенной, в этой безграничной вечной пустоте. Не хватало после смерти Тони и Бена, и хоть Питер и понимал, что он ничего не мог сделать, ему отчаянно хотелось всё изменить. Но, может, ему не стоило это делать в одиночку, он задумчиво перевёл взгляд с профиля Квентина на их соприкасающиеся колени и одеяло, которое они делили на двоих. Они целый день смотрели фильмы — ничего особенного, — развалившись на диване, как два кота, и в этой домашности было что-то волшебное, что-то такое обыденное, что навевало Питеру мысли о том, что быть собой в конце концов не так уж и плохо. Что быть Питером Паркером совсем не ужасно. И, возможно, так и есть, возможно, ему было суждено стать таким, какой он сейчас: разбитым, грустным и временами беспомощным, — возможно, у него есть лишь один выход — принять это и просто быть. Сама эта мысль была чертовски ужасающа, но мириться с ней с каждым днём было всё легче и легче, и пусть он не хотел ещё признавать причину этого, он её уже прекрасно знал. И один взгляд на Квентина лишь подливал масла в костёр его уверенности. — Всё в порядке? Питер резко отвлёкся от рассматривания правой щеки Квентина, покрытой щетиной, и заглянул ему в глаза, слегка прищуренные от радости, — в них играли смешинки, а яркие голубые радужки сияли, словно полная луна. Уже привычные морщинки, рассыпанные у висков и вокруг глаз, стали глубже, и Питер уже открыто пялился без зазрения совести. — Всё нормально, — ответил он и закатил глаза, неосознанно растянув губы в улыбке, абсолютно идентичной утренней улыбке Квентина, и получив слабый тычок под рёбра. Это уже казалось обыденным и становилось для них нормой, и Питер не мог жаловаться: ему недоставало таких вот простых касаний с тех пор, как он перестал ходить в школу и потерял возможность время от времени держать ЭмДжей за руку. Может, он был кем-то вроде тактилофила, кто знает? — Мне показалось, что ты на пару минут отключился, — полушутя сказал Квентин, внимательно глядя на Питера. Иногда тому казалось, что он действительно такой по своей натуре и это не напускное: вроде бы, дурачится, но где-то в глубине души переживает, и это больше всего сбивало его с толку. Питеру было тяжело понять, что же у этого человека на уме. Он помотал головой, переведя взгляд с Квентина на экран телевизора, где шёл «Марсианин». — Задумался, вот и всё. Квентин кивнул и не стал давить, он никогда на него не давил. Питеру в нём это нравилось, нравилось то, что он никогда не требовал ответов на свои вопросы, которые иногда бывали слишком личными и болезненными. Ответов, которые Питер и сам, как ему казалось, не знал. Он ценил то, что его оставляли в покое и не пытали, в таких ситуациях он был не против побыть наедине со своими мыслями. В большинстве случаев. Хотя иногда, конечно же, Квентин расспрашивал его кое о чём: в Питере было столько загадок, что тот совсем не удивлялся вниманию к своей персоне. И почему-то Квентину было легко и спокойно что-либо рассказывать и объяснять. — Знаешь, я подумал, — начал было Квентин, задумчиво почесав подбородок. — Я в последнее время думаю о космосе. Ну, не то чтобы в последнее, но с тех пор, как ты принёс мне эту книженцию. — Это не книженция! Это очень хорошая всемирно признанная книга о космических путешествиях, чувствуешь разницу? — Я так и сказал: книженция, — повторил Квентин, казалось, наслаждаясь возмущённым видом Питера, но быстро тряхнул головой и вернул себе прежнюю серьёзность. Питер забеспокоился: такое выражение лица у Квентина было только тогда, когда тот заводил не очень приятный разговор. — Я подумал и… Ты правда был там? В космосе, я имею в виду. Инопланетяне и прочая нечисть. Питер прикусил губу, слегка напрягшись. Как он и думал, тема была далеко не из приятных, хоть он и очень любил космос. Единственное, что он запомнил из своего путешествия, — обстоятельства, при которых он туда попал, и они были отнюдь не радужными. Он сдержанно кивнул. — Да, б-был. Уже много времени прошло, но всё же. — Какой он был? Питер перевёл взгляд на Квентина и посмотрел ему в глаза. Они были широко распахнуты от любопытства, но он знал, что может и не отвечать на этот вопрос. Ничего не случится, он был уверен, потому что Квентин не станет давить. Но попытка не пытка, верно? Он вздохнул, пытаясь освежить воспоминания, пытаясь вычленить что-либо, кроме звуков сражений, крови и пыли. — Он был… Небо там темнее, чем здесь, а звёзды ярче. — Ему удалось выудить хранившиеся на задворках сознания образы, и с этого момента вспоминать стало легче, перед глазами быстро начали рисоваться яркие картинки. — Ветра не было. Планета была отвратной, поверь, только оранжевые скалы и грязь, столько этой сраной грязи. Помню, я откашливал настоящую землю. Квентин мягко посмеялся, и, господи, Питеру несказанно понравилась эта реакция. — Звучит адски. Не могу поверить, что воздух там был такой плотный. — Так в том-то и дело, что не плотный, но в нём было столько земли, что можно было выращивать грёбаные цветы, бросая семена через плечо. В ответ ему донёсся ещё один смешок, и его сердце совершило какой-то странный кульбит в груди. Питер улыбнулся, не в силах сдержаться, и углубился в воспоминания. Ему было всё равно на то, какие из них он найдёт, решил он, пока его слуха касается этот нежный смех. — Помню, их главная звезда была намного больше, чем наше Солнце, и, боже, она была такой красивой. На вид немного темнее нашей, думаю, она была уже Красным карликом, — задумчиво изрёк он и прервался, потупив взгляд в пол. — Интересно, она ещё там или уже взорвалась? Между Питером и Квентином повисла тишина, она не была неуютной, но чувствовалось в ней что-то угрожающее, и спустя миг Питер понял, что дело было в его сожалении. Ему также сопутствовало горе утраты, и внутри Питера всё опустилось. Каждый раз, когда речь заходила о нём, всё шло по одному и тому же сценарию. Всегда. — Ты знаешь, чем чреват для планет взрыв их звёзд? — тихо спросил он, по-прежнему не поднимая головы из-за страха увидеть жалость на лице Квентина. Он знал, что тот легко улавливал его эмоции, но просто не всегда правильно их интерпретировал. — Они тоже разрушаются, — последовал тихий-тихий ответ, и звуки, раздающиеся с экрана, точно совпали с пульсацией в ушах Питера. В комнате вдруг резко стало холодно, и он закутался в одеяло, пытаясь погрузиться в него с головой. Он сделал глубокий-глубокий вдох. Не нужно паники. — Я был там с Тони, когда произошёл Щелчок, — признался Питер, краем глаза заметив удивление на лице Квентина. Что ж, это понятно: почти никто об этом не знал. — Я стоял и смотрел на него, ну, когда всё началось. Я… Оставшиеся люди, которые там были, Стражи, они исчезли быстро. Наверное, даже слишком быстро. Но со мной было всё по-другому. Питер почувствовал, как диван под ним прогнулся сильнее, чужое колено прижалось к его теснее, — небольшое напоминание, что он не один. Что он справится. — Знаешь, моя регенерация — подлая штука. Она столько раз спасала меня от смерти, что не счесть, она делает меня сильнее, позволяет мне обходиться долгое время без сна. И я очень за это благодарен. Но из-за неё я только хуже перенёс Щелчок, — он прервался и снова вдохнул полной грудью, быстрее, словно утопающий. Питер сделал вид, будто не заметил беспокойства в глазах Квентина и как те потускнели. — Когда я начал распадаться, регенерация решила, что я ранен, и попыталась меня «подлатать». Восстановить меня. Заглушая ощущение распада на кусочки и преобразуя его в чистейшую боль, которую вызвало повторное соединение клеток моего тела. Я чувствовал, как она пытается восстановить мою печень, Квентин, — добавил Питер и резко отвернулся, слова срывались с его губ со скоростью пулемётной очереди. Глаза Квентина были огромными, напуганными и шокированными, отчего он выглядел, словно дикий зверь. Питер покачал головой. — Я цеплялся за Тони, как будто он мог это остановить. И я плакал. Я заставил его переживать, Квентин, и, чёрт, мне так жаль, что я тогда заставил его волноваться, — закончил он на грани шёпота, и его тут же обхватили крепкие сильные руки, не дающие пошевелиться, удерживающие его, пока он сотрясался в рыданиях, потому что, господи, он так дико трясся. Питер заметил, что плачет, только когда почувствовал заложенность в носу, и шмыгнул, чтобы хоть немного вдохнуть. — Он так был расстроен из-за меня, Квентин. Я причинил ему боль. Я, чёрт возьми, разбил ему сердце, потому что вёл себя, как ребёнок. Как трус, — пробормотал он Квентину в грудь, и его смущение тут же сменилось раскаянием, а затем печалью. Сильные руки сжали его крепче, нежная ладонь опустилась ему на голову, чтобы погладить затылок, и он обнял Квентина поперёк пояса, цепляясь за него так, словно от этого зависела его жизнь. — Я даже не смог умереть, как мужчина, потому что был до ужаса напуган, а он страдал из-за меня, — прошептал он, и прежде чем он успел что-то добавить, из его груди вырвался всхлип, и Питер закашлялся. Как он жалок. Ладонь, поглаживающая его голову, не останавливалась, она лишь спустилась к шее, а затем к спине, даруя тепло. Питер снова шмыгнул носом, пытаясь наконец задышать, потому что он не мог заставить себя дышать ртом: это было больно и… — Ты был в полном праве бояться, Питер, — прошептал Квентин ему в волосы, его горячее дыхание обожгло лоб Питера. — Все были напуганы. Я тоже. Потому что мы умирали, Питер, и не знали, почему, — спокойно сказал он, а затем слегка отстранился. В груди Питера начало зарождаться беспокойство, пока он не встретился со взглядом Квентина. В его глазах была нежность, потому что, конечно же, её не могло не быть. Она всегда была в его глазах. Рука Квентина, лежащая на боку Питера, потянулась к лицу, чтобы погладить его по щеке с такой осторожностью, словно он фарфоровая кукла. — Нет ничего постыдного в том, чтобы бояться смерти. И это не делает тебя трусом или ребёнком и никак не умаляет твоей мужественности, понимаешь? Тони не страдал из-за тебя, и, думаю, в глубине души ты и сам это знаешь. И Питеру хотелось ему верить, боже, правда хотелось. Он пытался, потому что хотел, потому что думал, что, может, мало принять самого себя… Может, он правда пытался. Может, он вёл внутреннюю борьбу с самим собой. И, может, Квентин был рядом с ним, чтобы помочь ему сделать первый шаг, направить его на правильный путь, но если кто и сможет прекратить эту борьбу, то только сам Питер. И он должен сам заставить себя это сделать, потому что Квентин не будет на него давить, никогда. — Я так хочу, чтобы ты был прав, знаешь? — прошептал он и прильнул к поглаживающей его щёку руке, он мог поклясться, что что-то внутри Квентина надломилось, дало трещину, отразившись нахмуренными бровями на лице и слегка поникшими плечами. — Прости, что напомнил тебе об этом. Я всегда это делаю. И мне жаль. Ты заслуживаешь большего, чем постоянного напоминания о боли. Питер помотал головой, принуждая себя сделать глубокий вдох, чувствуя, как груз беспокойства наконец спадает с его плеч. Он закрыл глаза и выждал долгий момент, прежде чем открыть их снова и взглянуть на сидящего перед ним мужчину. Он знал его, он помнил, каким тот был в Европе, каким был несколько дней назад, когда заявил, что мог бы не задумываясь убить подростка. Он помнил его иллюзии, помнил его трюки и пистолет, помнил липкое ощущение крови на ладонях, когда схватил его запястье и предотвратил выстрел, он… Он помнил липкое ощущение крови на ладонях, когда зашивал рану Квентина, помнил лихорадочно горячую кожу под пальцами, когда трогал лоб и ждал, ждал и ждал, потому что не мог дать ему умереть; он помнил ту лёгкую радость, когда Квентин очнулся, живой и… Он помнил, как эти же руки обнимали его, когда он в панике вернулся домой, а потом проснулся и увидел обеспокоенный взгляд, помнил, как эти руки сжимали его ладони, когда его мучили кошмары, и помнил звук ровного сердцебиения, ощущение безопасности, целостности, наконец, принадлежности этому миру и… И, может, Квентин был прав. Может, он заслуживал большего. Он подался вперёд и прижался губами к губам Квентина, чувствуя, что так — правильно. Так было правильно впервые за долгое-долгое время, он чувствовал себя как дома. Словно так и должно быть. Питер слепо потянулся руками к лицу Квентина, чтобы почувствовать колкую щетину под мягкими ладонями, почувствовать тёплую кожу и напряжённые мышцы, когда Квентин повернул голову, чтобы принять более удобное положение и ответить на поцелуй. Он длился недолго, это точно, но Питер боялся, что, затяни он поцелуй ещё чуть-чуть, его сердце не выдержит. Он чувствовал, как оно словно спотыкается на каждом ударе. «Плевать», — подумал он, когда Квентин отстранился и прижался своим лбом к его. На мгновение повисла тишина, которую разрезало только их дыхание, и Питер с удовлетворением отметил, что не только он прерывисто дышал. — Ты просто нечто, — прошептал Квентин, в его голосе отчётливо слышалась улыбка, и Питер улыбнулся в ответ, как дурачок, всё так же не открывая глаз. Он не осмеливался открыть их, потому что ему казалось, будто потом вся магия момента разрушится. — Это комплимент? — игриво спросил он, ему хотелось жить. Ему хотелось веселиться как можно дольше, и с Квентином это казалось правильным. Казалось, что с Квентином вообще всё было правильным, даже быть Питером Паркером. — Спрашиваешь ещё, — пробормотал Квентин и снова наклонил голову, впиваясь в губы Питера, как оголодавший, но нежно, не настаивая. Его движения были такими трепетными, когда он скользнул ладонями по шее и щеке Питера и опустил их на пояс, притягивая парня к себе и сажая его на колени. И Питер с радостью подчинился, позволив себе раствориться в прикосновениях мягких губ к его губам, двигаясь в такт, чувствуя, как его снова обнимают крепкие руки и возвращают ощущение безопасности. Они снова довольно быстро отстранились друг от друга, но это было сродни последнему движению танца, их движения были плавными и синхронными. Питер обратился к своему обострённому слуху, улавливая судорожное биение сердца Квентина; не в силах остановиться, поддался большой ладони, опустившейся ему на голову, и прильнул к крепкой груди, спрятав лицо в складках толстовки и вдохнув запах. Запах Квентина был терпким, терпким и успокаивающим, и Питер закрыл глаза, позволив Квентину укрыть его одеялом, которое сползло с него ранее. — Что ты сделал со мной, Питер? — Услышал он тихий шёпот, довольный выдох коснулся его волос, окутав горячей волной; Квентин не останавливаясь гладил его, нежно выводя пальцами круги на лопатках. И, боже, может, Питеру было суждено быть таким. Может, ему было суждено быть Питером Паркером, может, ему было суждено влюбиться в Квентина Бека, и, может, это было правильно. Потому что именно так ему и казалось.