Сможешь ли ты мне помочь

Питер не мог до конца (или, если честно, даже немного) признаться себе, насколько родным казалось тепло Квентина, лежавшего рядом с ним на кровати — всё той же, принадлежащей Мэй, которая была слишком занята и не могла прийти, что было уже не впервой, однако ни Питер, ни Квентин не были против, — под одним одеялом. Это не была их пятидесятая или даже десятая ночь вместе, нет. Им до этого ещё далеко, и Питер вдруг понял, окончательно понял это только сейчас. Ему будет невыносимо больно, когда придёт время и он снова останется один. Он пытался не думать об этом, пытался сосредоточиться на чём-нибудь другом: на тяжёлой руке, покоящейся на его бедре, на сильном сердцебиении под ухом. Пытался подстроиться под размеренное дыхание, путающееся у него в волосах и смешивающееся с прохладным воздухом в комнате. Пытался сделать хоть что-нибудь, чтобы отвлечься, пусть ему это никогда не удавалось. — А теперь можно поговорить об этом? — раздался где-то над головой Питера хриплый голос Квентина, заставив того приподняться, чтобы заглянуть в голубые глаза. В темноте они выглядели почти чёрными из-за расширившихся зрачков, заливших радужку, Квентин, уже привыкший к сумраку, внимательно всматривался в лицо Питера, словно что-то выискивая. — О чём? — шёпотом, чтобы не нарушить окутавшее их спокойствие, спросил Питер и сам не заметил, как его лоб рассекла глубокая складка, потому что, господи, он будет скучать. Он уже скучает, хоть Квентин никуда ещё не ушёл. «Надо стараться привыкать», — подумал он с грустью. Ладонь Квентина нежно сжала бедро Питера, худое и костлявое, и двинулась вверх, к рёбрам, которые — Питер знал — с каждым днём всё больше и больше остро выпирали из-под кожи. — О твоём питании. Питер вздохнул так тяжело, словно на его плечи обрушился весь небосвод, лёгкие слегка обожгло таким необходимым для его уставшего тела воздухом. — А что с ним? — снова спросил он, на этот раз громче, стараясь вложить в голос как можно больше уверенности, но тщетно. Квентин неистово впивался в него взглядом, высматривая что-то в его глазах, изучая, может, даже тщательно исследуя. Он ведь слишком умён, слишком проницателен, чтобы не уловить самые мельчайшие детали, которые были незаметны даже Питеру. Это опасно, тот это понимал, но в какой-то извращённой манере был рад. Питер был рад, что у него есть тот, кто может сказать: «Ты не в порядке», когда он изо всех сил старается притвориться, что с ним всё хорошо. — Сил у тебя не прибавляется, как бы ты меня ни убеждал, что ешь больше, чем раньше. — Ты бы всё равно мне не поверил, — пробормотал Питер, скользнув взглядом по лицу Квентина, шее, по футболке с выстиранным изображением головы зомби. Уши монстра уже почти стёрлись, зато взгляд двух молочно-белых глаз впивался в Питера, как острые клинки, а белоснежная надпись внизу, отчётливо выделяющаяся в темноте, буквально кричала: «Проваливай!». — И, вроде бы, у меня на то есть причины, а? — продолжил Квентин, но в его голосе по-прежнему сквозили мягкость и забота, хоть по всем законам жанра он должен был сейчас на него злиться, верно? Злиться на Питера, злиться на то, что тот постоянно ему лжёт. Должен был, но не злился, что с каждым днём становилось всё более странным. Серьёзно, откуда он черпает столько терпения? — Я правда ем больше, о’кей? — Враньё, но, господи, правду было слишком трудно озвучить вслух, слишком трудно ею поделиться. Повисла долгая пауза, а затем Питер услышал протяжный вздох, который длился, казалось, вечность. — Правда? Он промолчал, и это молчание для Квентина было красноречивее любых слов. Большая крепкая, но нежная ладонь соскользнула с его рёбер, и Питеру тут же захотелось её схватить и опустить на прежнее место, но не успел он запаниковать, как она снова вернулась. На этот раз Квентин коснулся его скулы, слегка повернув его голову в сторону, чтобы заглянуть ему в глаза. — Я не пытаюсь с тобой поссориться, Питер. Я не пытаюсь тебя обвинять. Ты мало ешь — ладно, но не ври мне, хорошо? — попросил — больше сказал, твёрдо, но мягко, уверенно, но в то же время робко, — Квентин, и смотреть в эти глаза и больше не видеть в них взгляд Мистерио, было больно, потому что Мистерио был слишком близок. Он был злодеем, но близок. Чересчур. И будь это Мистерио, Питеру было бы легче ему противостоять, было бы легче солгать. Но здесь не было Мистерио, был Квентин Бек. И этот Квентин Бек — его Квентин Бек — не злодей. И это ещё больше, чем раньше, усложняло ситуацию. — Хорошо, — ответил он, словно пристыженный ребёнок, ему хотелось понуро опустить голову, застенчиво отвернуться, но рука Квентина не давала ему этого сделать. Она удерживала его на месте, крепко и уверенно, и Питер почувствовал, как все его внутренности сладко сжимаются от вида лёгкой улыбки на губах Квентина, улыбки, которая коснулась даже его глаз и слегка углубила морщинки. — Славно, — прошептал Квентин, провёл большим пальцем по нижней губе Питера, задержавшись у краешка, и повторил движение. — У меня есть идея, которая, скорее всего, тебе не понравится, но она хорошая. Питер фыркнул, не заметив, как взгляд Квентина ещё больше смягчился от этого звука. — Хорошая? Уверен? — Да. Я всегда прав, — подмигнул Квентин, и хорошо, что его зрение даже наполовину не было таким, как у Питера, и он не заметил, как тот покраснел, словно маков цвет. — Ладно, делись своей идеей, — ответил Питер и драматично закатил глаза, переложив руку с живота Квентина — как раз над раной, над швами — единственным, что стягивало его кожу воедино, — на грудь. Так было легче слегка приподняться и лучше заглянуть Квентину в глаза. Тот тихонько театрально прочистил горло и краем глаза проверил, заставил ли Питера этот жест улыбнуться. Да. — У меня идея, — начал он через секунду, — я могу готовить тебе что-нибудь в школу. Я не лучшая мамочка в мире, но даже я смогу сварганить сэндвич, а? На секунду, а может, на две Питер потерял дар речи. — Ты сейчас серьёзно? — Серьёзней не бывает, — вновь подмигнул Квентин, и, господи, румянец Питера стал темнее как минимум на пару оттенков. Унизительно. — Тем более, у меня будет время попрактиковаться в навыках Гордона Рамзи. И снова оно — время, из-за него у Питера кружилась голова, из-за него его тошнило и колотило, как в лихорадке, из-за него его лёгкие сжимались, а внутренности едва ли не выворачивало наизнанку. Думать о нём было ужасно, потому что, боже, у них было мало времени, что бы Квентин ни говорил, он уйдёт, уйдёт ведь? Он выздоровеет и уйдёт, заберёт с собой всё хорошее, все улыбки, тепло и ощущение безопасности, заберёт и уйдёт. Потому что его здесь ничего не держит, верно? Питер ничего не мог ему дать, кроме слёз, панических атак и проблем, ничего, кроме боли и печали, а Питер этого ему не желал. Эгоистично хотеть, чтобы Квентин остался, но Питер знал, что не сможет справиться со своим грузом проблем в одиночку. И он не должен хотеть, чтобы Квентин остался. Не должен, господи, но он хотел. — Всё хорошо? — разорвал цепь его панических мыслей Квентин, его голос звучал как сквозь толщу воды, отстранённо и глухо, и Питер понял, что его вот-вот накроет очередная паническая атака. Прекрасно. Просто замечательно. — Нет, — признался он и сглотнул подступивший к горлу липкий ком, ему было больно, больно, всё это было уже невыносимо, но он должен держаться. Идти дальше. — Мне плохо. Он уже мог с уверенностью сказать, что Квентин это заметил, — ну конечно, заметил. Он почувствовал, как большие сильные руки заставили его принять сидячее положение с такой лёгкостью, будто он и не весил ничего, почувствовал, как он сам подался вперёд, утыкаясь лицом в широкую грудь. Ему вдруг показалось, будто лёгкие уменьшились в размерах, в них стало слишком тесно, а сердце замедлило ход и перестало справляться с бешеным количеством крови, и это причиняло такую боль, что он не мог даже думать. Почему всё всегда заканчивается вот так? Почему он не может быть нормальным, как и все остальные? — Ты уйдёшь, — выпалил он, борясь с дрожью, прошивающей всё тело и заставляющей конечности трястись, как в лихорадке. — Ты уйдёшь, потому что тебе лучше без меня, потому что я облажался, и я это знаю, но я не хочу. Я знаю, что я не должен, потому что я только тяну тебя вниз, но я не хочу, чтобы ты уходил, но ты всё равно уйдёшь, и я не знаю, что делать. Я не знаю, как заставить тебя остаться, потому что я так хочу, чтобы ты остался, это меня убивает, но я не могу… — Вдох, наконец-то, резкий и судорожный, но вдох, который позволил ему сказать то, что он хотел, последнее, что он должен был сказать: — Я не могу быть обузой ещё для тебя. Тишина. Она его убивала, каждую секунду она уничтожала клетку за клеткой его организма, разрывала, оставляя лишь кровавый след. Его неистово трясло, он пытался сосредоточиться на ощущении тёплого тела рядом, потому что это последний раз, когда он чувствует это тепло, последний раз, когда он не один, и он пытался дышать, упорно пытался, но он уже был один, и больше он этого не вынесет, не теперь, когда он узнал, каково это — забыть об одиночестве, и, господи, он не мог… — Я без понятия, кто тебе это сказал, но я не собираюсь уходить. Я не уйду, Питер, потому что я никогда этого не хотел. И снова повисла тишина, на секунду, две или даже три. Дыхание застряло у Питера где-то в горле, и на секунду он подумал, что потеряет сознание, потому что, о боже, ему катастрофически не хватало кислорода, но затем, кажется, все оковы рухнули, он снова мог дышать, и воздух никогда ещё не был таким сладким, вкусным и… — Я не могу сказать, что люблю тебя. Не сейчас, потому что я не хочу тебе врать, но… Но я думаю, что смогу полюбить тебя. Я полюблю, если ты мне позволишь. Питер и не заметил, что плачет, пока нос не заложило настолько, что пришлось дышать ртом, и он даже не успел в очередной раз возненавидеть себя за свою слабость, потому что его худое тело обхватили, заключая в объятия, которые дарили крепкие тёплые руки. И вдруг всё встало на свои места, стало тепло и уютно, и хорошо, Питер моргнул влажными от слёз глазами, уткнувшись лбом Квентину в плечо и вздохнув. В комнате на минуту повисла тишина, которую нарушали лишь их дыхание, будто эхом отражающееся от стен, и частое, но не лихорадочное сердцебиение Квентина под ухом Питера. Родное. — Скажи что-нибудь, Питер? Я волнуюсь. — Прости. — Я тебя напугал? Питер прыснул, сам не зная, почему, ведь в этом вопросе не было ничего смешного, даже на йоту, но он прозвучал так абсурдно, что Питеру пришлось на секунду задуматься, подыскивая слова. — Нет, — и следом: — ты меня не пугаешь. Он отстранился, отодвинулся назад, чтобы заглянуть Квентину в глаза, их лица разделяла всего пара сантиметров, так что их губы почти соприкасались. — Но не нужно было этого говорить, ты же понимаешь? Не надо что-то придумывать, чтобы меня успокоить. Эти слова, казалось, слегка ранили Квентина — наверное, даже не слегка, — и Питер почти ощутил укол вины, он уже приготовился просить прощения за то, что вообще заговорил, потому что его язык всегда был его злейшим врагом, но Квентин его опередил: — Я ничего не придумывал. Всё в прошлом, Питер. Я не вру тебе. Ты должен мне поверить. Я верю. Вздох. — Прости меня за то, что было в Европе. Я знаю, я уничтожил всё хорошее, что могло быть между нами, потому что я был… и до сих пор остаюсь ублюдком, и я просто… Я правда не могу придумать ни одной веской адекватной причины, почему ты хочешь быть со мной, но вот ты здесь, рядом. Я не знаю. — Знаешь, я мог сказать всё то же самое, — пробормотал Питер не отрывая взгляда от глаз Квентина, хотя всего этого уже было слишком: слишком много неподдельных эмоций, слишком много искренности. Слишком много дерьма, которого Питер боялся несколько дней. — Но ты больше не ублюдок, Кью, — слабо выдохнул он, горло сжимало тисками, отчего он не мог больше ничего сказать, но он должен был, пока Квентин не понял всё превратно. — Если кто-нибудь спросил бы меня неделю назад, хочу ли я быть с тобой или с кем-нибудь ещё, я бы сказал «нет». — Вздох, глубокий-глубокий и долгий вздох. — Но всё изменилось. И я хочу дать нам шанс. Взгляд Квентина смягчился, уголки губ слегка изогнулись в грустной улыбке, и Питер не успел спросить, что случилось, как Квентин сказал: — Вот поэтому я думаю, что никто тебя недостоин. Я могу соврать сам себе, будто достоин тебя, но нет, никто, Питер. — Что за бредятина? — прыснул Питер, и Квентин сдавленно рассмеялся так, словно ему было нельзя, но он очень хотел. — Ты даёшь людям слишком много шансов. — Лучше замолчи, пока я не передумал, — пошутил Питер, надеясь рассмешить Квентина, надеясь снова услышать этот счастливый радостный звук, потому что, боже, он ему безумно нравился. Он ему нравился. К его удовольствию, Квентин коротко хохотнул, едва слышно, но этого было достаточно. Ему всегда было достаточно. Даже больше, чем просто достаточно. — Я точно смогу тебя полюбить, мелкий засранец, — сказал Квентин тихим голосом, в котором было столько нежности, что Питер чуть не упустил из виду последние два слова. Он нахмурился и раскрыл рот — больше для драмы, чем из-за возмущения. — Ты же знаешь, что я легко могу свернуть тебе шею, даже если ты будешь сопротивляться? — спросил он, чувствуя даже больший прилив самодовольства, чем ожидал, но вся его уверенность испарилась, как только Квентин открыл рот. — И это довольно горячо. Подмигивание. Грёбаное чёртово подмигивание, словно Питер — легкодоступная девица, а Квентин — ловелас, коим он, если честно, и являлся, судя по тому, как заблестели его глаза и как засверкали в них озорные огоньки, будто звёзды на ночном небе, и всё это лишь из-за простого румянца, раскрасившего щёки, нос и шею Питера. И ему было тепло, под кожей и в груди что-то покалывало и щекотало, и он рухнул на постель, забираясь под одеяло и поворачиваясь к Квентину спиной. — Я — спать, — громко объявил он напряжённым тоном, напряжённым и смущённым, он чувствовал, как шея горела всё сильнее и сильнее, она явно покраснела, как помидор. В ответ Питеру раздался лишь тихий смех, больше похожий на хихиканье, а затем его заключили в объятия, прижав спиной к широкой груди и закинув ногу поверх его ног. Он подался ближе, заёрзав на постели, как выброшенная на берег рыба, ближе к теплу и уюту, и вздохнул, когда горячие губы крепко прижались к скрытому под тканью пижамы плечу. — Тогда спокойной ночи, — раздалось прямо рядом с ухом, голос Квентина уже был хрипловатым от сонливости, а горячее дыхание обжигало кожу головы. Питер был готов поклясться, что почувствовал, как Квентин слегка приоткрыл рот, словно хотел сказать что-то ещё, но ничего не последовало, и он не стал давить. Не стал, потому что они никогда этого не делали. Они никогда друг на друга не давили. Но он должен был кое-что сказать, потому что чувствовал, что так — правильно. Он должен был сказать это вслух, должен был дать Квентину знать, потому что тот этого заслуживал, и он хотел, чтобы он знал. — Квентин? — начал он тихим нежным шёпотом. Целых десять секунд не было даже намёка на ответ, но он терпеливо ждал. По крайней мере, учился ждать ради Квентина. — Да? — послышалось едва разборчивое и усталое в ответ, голос Квентина был так тих, что можно было подумать, будто он ему померещился. Однако Питер его услышал. — Я тоже мог бы тебя полюбить. В ответ — ничего, кроме короткого «хм», «хм» и поцелуя в затылок, но всё хорошо. Он чувствовал, что всё хорошо, чувствовал себя в правильном нужном месте, и… Он мог бы привыкнуть к этому и не только. И он привыкнет.

***

Со следующим утром пришла лёгкость, какой Питер ещё никогда не испытывал, никогда не ожидал почувствовать, — это было новое ощущение, новое и приятное, оно поселилось в его груди, как пушистый котёнок, мурлыкающий и легонько царапающийся коготками, посылающий по всему телу приятную дрожь. Ему снова было хорошо, в очередной раз за эти коротенькие несколько дней, хотя это ему уже было не в новинку. В новинку было ощущение надежды, расцветающей в груди, словно бутон, надежды, благодаря которой всё становилось немного менее невыносимым. (Ладно, может, гораздо больше, чем просто «немного»). Когда он, всё ещё одетый в пижаму, едва перебирая ногами вышел из комнаты Мэй, потирая кулаками глаза, избавляясь от остатков сна, он наткнулся на сгорбленного над кухонной тумбой Квентина — тот держал две кружки, из которых тонкой струйкой поднимался пар, и… ломоть хлеба? — Какого чёрта ты тут делаешь в такую рань? — спросил Питер хриплым голосом — горло драло — и подошёл к Квентину, слегка наклонившись вперёд так, что их плечи соприкоснулись. Только сейчас он заметил, что на тумбе лежал не только хлеб, но и помидоры, одинокий огурец и несколько листьев салата. Странно. — Я делаю тебе сэндвичи, — ответил Квентин с той же лёгкостью, которая царила в душе Питера, и от этого его сердце сжалось. — Ты, кстати, даже не поздоровался. Грубиян. Питер на это лишь усмехнулся, губы с лёгкостью изогнулись в довольной улыбке, а затем коротко коснулись губ Квентина. Он покачал головой и уставился взглядом в кружки, не зная, что делать. — Это чай? — спросил он с явным скептицизмом, на что получил лишь кивок. Питер взял одну из кружек, обхватив пальцами красную керамику, и поднёс её ближе к груди, чтобы избавиться от утренней прохлады. Его взгляд метался между ингредиентов, разложенных рядом с ладонями Квентина, рассматривая и изучая, и внутри Питера всё неприятно сжалось. Но он должен был поесть, иначе ему никак не стать сильнее и здоровее, как раньше. Тони бы так рассердился, увидев его в нынешнем состоянии. Ох, он был бы в бешенстве. — Решил, что лучше начать с малого, — сказал Квентин, вытянув Питера из омута пространных размышлений. Он казался задумчивым, прокручивая в уме что-то снова и снова, видимо, прикидывая варианты, и Питер бы не удивился, если бы он действительно так много думал о его обеде. — Здесь сыр, латук, пара кусочков огурца и помидоров. Думал ещё положить тунца, но я не совсем уверен, что не испортил бы им всё. — Я не очень люблю тунец, — признался Питер и едва не растаял от ослепительной улыбки Квентина, которая расцвела на его губах, как только он это сказал. — Что ж, тогда хорошо, что я его не положил. А лосось любишь? — Сто лет не ел, но, наверное, люблю. Между ними повисла тишина, на этот раз уютная, сквозь приоткрытые окна доносились приятные звуки пробуждающегося Квинса, Квентин и Питер дышали одним воздухом, склонившись над тумбой, к прохладной поверхности которой Питер прислонился бедром. В какой-то момент послышалось тихое пение, тихое, но уверенное, мотив которого напоминал какую-то песню Леди Гаги, и само осознание этого заставило Питера улыбнуться. Боже, это было так странно. Так… По-домашнему. — Квентин? — пробормотал он, отхлёбывая немного чая. Тот был всё таким же горячим, но не обжигающим, можно было бы заварить его и крепче, но ничего, Квентин ещё приловчится. — Да? — выдохнул Квентин, прервавшись на половине песни. Питер уже успел пожалеть, что отвлёк его, но тот продолжил, и на этот раз песня зазвучала непривычно и незнакомо в исполнении хриплого низкого голоса Квентина. Питер бы никогда не признал этого вслух, но, чёрт возьми, у Квентина были хорошие вокальные данные. Он втянул носом аромат чая, по его мнению, слишком резкий и забавно щекочущий ноздри. — Сможешь сегодня приготовить мне суп? Этот вопрос завис между ними в воздухе на долгие несколько секунд, и на мгновение Питер решил, что так и не дождётся ответа, что вопрос прозвучал слишком по-детски, слишком жалко. Он приложил все усилия, чтобы не сжаться в комок, чтобы не отпрянуть от Квентина, но ему и не нужно было этого делать. Улыбка, украсившая лицо Квентина, едва не лишила Питера жизни. Слишком счастливая. Слишком прекрасная. — Ну конечно, — послужило ему ответом, простым, но добрым, коротким, но тёплым. Питер поднял голову как раз вовремя: взгляд Квентина на секунду скользнул по его лицу. — Для тебя — всё, что угодно, дорогой. Дорогой. Он не знал, сможет ли вынести ещё больше искренности, нежности и заботы, столько заботы, но… Ему теперь не нужно было себя ограничивать. И он никогда больше не станет этого делать. Ни за что.