Ты ебанутый?

«Я его не знаю. Вернее. Я не знаю ничего о нем. Он закрытый, но говорит много и всегда его слова не по делу. Когда я пытаюсь задать ему вопрос, что произошло такого в Центре, раз теперь Скар здесь, он увиливает и переводит тему. Даже если я захожу издалека, этому склизкому червю удается уйти от ответа. Раздражает. У него слишком мало мышечной массы: кожа буквально натянута на этот скелет. И я никогда не видел его за обедом в школе. От тем, связанных с едой, он тоже уходит. Мне хочется узнать из-за этого еще больше. Из всех его рассказов сложно выделить какой-то самый яркий, ведь они все разные. И если я их начну записывать, то в отдельную книгу. Назову ее: «Как не нужно делать». Что-то типа «Вредных советов», но для взрослых. Не знаю… Я слабо верю его сказкам, как он бегал по крышам по ночам, ведь нам рассказывали насколько все строго с контролем в Центре. Но я, почему-то, хочу ему довериться. Нам двоим семнадцать лет. Я не умею плакать, да и смеяться тоже. Скарамучча смеется так громко, прекрасно осознавая, что он остался один у черта на рогах. Была ли у него семья? Любовь? Друзья? Мне интересно, какого это, потому что для меня эта тема неизвестна, я про нее только читал. И он все еще не хочет отвечать, как он себя чувствует в новом мерзком, холодном, гадком, воняющем смертью и разложением души месте. Уверен, что ему тяжело. Хотя по нему не скажешь. В нем есть что-то, чего нет во мне. Или во мне есть что-то, чего нет в нем. Даже не знаю, что будет хуже… Я равнодушен к свету, дождю и морозу. Скарамучча влюблен в дождь. Да, я не побоюсь этого сказать. Я люблю дождь только сидя дома с кружкой чая и очередным глупым романом, а он — на улице. Как-то мы попали после школы под ливень, вставший плотной стеной. По законам жанра ни у меня, ни у него не оказалось зонта. Я помню, какими дикими и горящими глазами он глянул на меня, прежде чем рвануть в самый ад. Не могу сказать точно, но мне кажется, что он специально бежал именно в лужи, чтобы брызги доставали до его ушей. Пришлось побежать за ним и затащить под ближайшую крышу, чтобы эта мелочь дурная не схватила воспаление легких. Без него мне будет скучно в школе. Я не умею проявлять эмоций. Я не умею злиться, я не умею получать должное удовольствие. Он — сплошная эмоция. Иногда я его боюсь, потому что он может чувствовать слишком много в один момент и абсолютное ничего в другой. Я все еще не знаю, как один человек может быть настолько контрастным и сложным. И я не совру, если скажу, что мне нравится его контрастность. Скарамучча привязался только ко мне из всего класса, да и школы, может быть, тоже, однако он не ощущается балластом. Он иногда бывает слишком вредным, а я, как последний дурак, ведусь на его тупые уловки. В прошлый раз я вовремя опомнился, иначе бы уже сидел с проколотой бровью. Скар однажды мне рассказывал, что хочет набить себе татуировку. Я боюсь, что он правда это сделает. Сколопендру на всё предплечье. Когда я стал узнавать, есть ли в этом насекомом какой-то смысл, он помрачнел и не хотел разговаривать еще час минимум. Кидал только сухие ответы, которые должны были меня успокоить. Боюсь, что в тот раз у него ничего не вышло. Жаль только, что я совершенно не умею рисовать, ведь если он все же решится на это безобразие, то хотелось бы оставить свой след. Не могу опустить тот факт, что он очень начитанный. Не знаю, когда он это успевал, если бегал по крышам и ночами изучал Центр, но он спокойно цитирует Ницше, спорит с учителем на обществе, он обыграл физрука в покер и больше не ходит к нему на уроки. Нет, он практически на каждом предмете устраивает шоу. «Если они так громко вопят, то до чего же я прав?», — слишком довольно произносит он. Единственное, что ему не дается — это химия. Единственное, что мне дается без проблем — это химия. Я могу признаться только бумаге, что мне настолько интересны подробности о Центре, потому что планирую туда попасть только при помощи химии. Может быть, я для этого и согласился помогать ему с химией на наших каникулах, чтобы в светской беседе о оксидах и кислотах он мне и рассказал бы хоть что-то полезное. Меня поражает, как он управляет нецензурными словами. Вылетая из его рта они всегда оказываются к месту и будто имеют власть. Перестать бы ему только крыть матами в школе… Но! Скарамучча обещал мне перестать курить сигареты в школьных толчках. Считаю, что это продвижение в нашем сближении. Пару раз он и мне предлагал, но я пока что держусь. Не знаю, насколько меня еще хватит… В своем теле я просто крайне бесправный пленник. Мне бы хотелось стать чуточку свободней.

Иль Дотторе. 02.11.20ХХ»

Дотторе откидывается на своем стуле, закрывая личный дневник в кожаной обложке. За неимением общения у него подобные записи вошли в нечто вроде привычки: выговаривать все, что накопилось в душе, все равно нужно. Как бы он не старался держать в себе, но дерьмо лилось, переливаясь через стенки. Голова тяжелела от всех мыслей, которые порой казались такими позорными, что хотелось, чтобы каким-то чудесным и волшебным образом забылось совершенно все, что происходило и прожилось за последние годы, освежить голову и начать с чистого листа. Нет, начать с чистого листа всегда легко. Тяжело только изменить почерк. В дверь постучали два раза. «Скарамучча», — сделал вывод Дотторе, быстро убирая личную вещь подальше в ящики, под общий хлам из листков бумаги и пустых пачек из-под чипсов, прежде чем открыть дверь однокласснику. — Я не опоздал? — Зачем-то спрашивает низкорослый парень, зная, что опоздал на добрых минут пятнадцать. Пунктуальность — это не его фишка. — Опоздал. — Пытается выдавить из себя строгость и серьезность Дотторе. — Оставишь меня стоять у порога? — Хитро ухмыляется Скарамучча. Не вышло напугать его внешним видом. Этого парня вообще можно хоть чем-то напугать? — Не оставлю конечно, я не настолько жестокий. Скарамучча заходит в чужие покои, как к себе домой. Оно и неудивительно будет: каждая комната в каждом общежитии строится и обустраивается по одному образу и подобию. Маленькая спаленка с неудобной металлической и скрипящей от каждого действия кроватью, напротив кровати — рабочий стол с несколькими ящиками, кухня размерами два на два метра, где еле помещается холодильник и плита. Ванная комната есть, а ванной — нет. Пожалуйста, пользуйтесь душевой кабинкой рядом с толчком и раковинкой. И жаловаться на это никто не станет, дали бесплатно. Дают — бери, бьют — отбери и убеги. — Ты хоть что-то пытался учить? — Скарамучча смотрит на Дотторе, как на барана. — Хорошо, учебник хотя бы открыл? — Вздыхает Дотторе, думая, где достать второй стул. — Открыл. Я тебе даже больше скажу, я читал! Иль восхищенно и наигранно ахает, якобы от удивления. Чтобы этот малышарик читал учебник по химии? Да кто-то в лесу трижды сдох! — И много ты понял, читатель? — Стула не было, а вот табуретка с шаткой ножкой, заваленная одеждой, сейчас была очень кстати. Одежду, правда, пришлось переложить на кровать, как лишнее напоминание о необходимости уборки. — Ровно нихуя. — Чего и следовало ожидать. — Давай, репетитор, репетируй меня. — Громко заявляет Скарамучча, облокотившись на спинку стула. И Дотторе приходится жертвовать своим черновиком и книгой, ведь Скарамучча решил, что ему достаточно просто прийти к однокласснику. И пока Иль с громким вздохом, полным вселенских масштабов боли, вытаскивал из каких-то залежей все принадлежности, у Скара завелись ежи в заднице: он разобрал ручку, уронил пружинку и, пока вылезал из-под стола, ударился затылком о крышку стола. Зато теперь сидит смирно, почесывая затылок. — Больно? — Совершенно незаинтересованно спрашивает Дотторе. Больше из вежливости, что ли. — Больно. — Хнычет Скар. — Ну, был бы мозг, было бы сотрясение. — Когда-то так ответил низкорослый долговязому. Настало время мести. Учебник уже лежит перед Скарамуччей, полупустая тетрадь тоже. Он смотрит в книгу, книга смотрит в него, Дотторе пытается не упасть с табуретки, глядя на затихшего Скарамуччу. — А что такое валентность? — Внезапно задает вопрос Скар, совершенно не обратив внимание на подкол двухминутной давности. А Дотторе понимает, насколько все у него плохо с химией.

***

— Скажи, Торе, — внезапно перешел на сокращения Скарамучча, устав выговаривать невообразимо длинное имя одноклассника. — Ты же врачом хочешь стать, да? — Хочу. А закончить расставлять степени окисления ты не хочешь? Скар обиженно надувает губы: не дали спрыгнуть с химии. За окном давно потемнело, а в подтягивании всего утерянного и проебанного материала они не продвинулись ни на толику. Скарамучче хотелось домой, а Дотторе хотелось, чтобы в его тетради перестали рисовать кроликов вместо формул. Углекислый газ — это пухлый кролик, перекись водорода — это кролик с длинными ушами, а оксид углерода — мертвый кролик. Может быть, в этом была своя логика, которую никогда не понять Дотторе. — Не хочу. — Стонет Скарамучча, выкидывая ручку в сторону. И смотрит на Дотторе молящими глазами, чтобы тот за него закончил все степени расставлять. — Понимаешь, если ты не поймешь сейчас, как это работает, то мы просто потеряем кучу времени, которое могло бы пойти на продвижение по химии дальше. Есть такой тип реакций, где коэффициенты нужно расставлять при помощи ОВР. — Это была попытка вразумить или уговорить Скара делать хоть что-то. — Что такое ОВР? Я только ОРВИ знаю. — Смеется, откровенно смеется Скарамучча. — Окислительно-восстановительные реакции. Тебе это дало хоть что-то? — Абсолютно нихуя. Иль многозначительно подталкивает тетрадь поближе к Скарамучче, на что последний кривится, но берет ручку в руку. Дотторе клянется, что слышит, как шестеренки внутри головы Скара двигаются, скрипят. Еще немного и из ушей повалит пар. Становится скучно. Пять минут Дотторе просто сидел и смотрел в стену, только искоса поглядывая на мучения Скара. Не выдерживая, тот забирает тетрадь и видит очередного кролика. — Хватит мне кроликов рисовать! — Кричит Торе. Так и хочется дать ему вспомогательный подзатыльник. — Чем тебе не нравится Мистер Горошинка? — Тут же возмущается Скарамучча. — Ты ему еще и имя дал?! — А ты чего вопросом на вопрос отвечаешь? Наступает минутное молчание, где оба парня смотрят друг на друга испепеляющим взглядом. Очередной пушистый кролик был действительно красив, но покажи его Скарамучча Дотторе просто так, он бы обрадовался ему куда больше. И Иль сдается первым, заканчивая расставлять степени окисления за Скарамуччу. Последний же смотрит так довольно, выглядит таким счастливым, что пытки химией подошли к концу. Торе устал, очень сильно устал, как никогда не уставал в школе. — И все же, Торе. Ты действительно во врачи метишь? — Возвращается к теме Скар. — Ну… — Мнется парень. — Скорее да, чем нет. Иначе я просто не понимаю, что мне делать в жизни. — И ты будешь ставить эксперименты на этих милых пушистых кроликах? — Блять, Скар. — Вздыхает Дотторе. — Если нужно будет, то поставлю. Выберу себе любимчика, назову его Мистером Горошинкой и буду колоть ему инъекции. Смертельно опасные, и только ему. — Какой ты жестокий… — Кривится Скарамучча. — А ты? У тебя есть планы на будущее? — Иль поимел наглость решить, что у них начался вечер обоюдных откровений, касаемых планов на будущее. — Есть. — Загадочно. Слишком загадочно отвечает низкорослый парень. — И какие они? — Подходить и что-то спрашивать у этого парня было равносильно прогулке по тонкому льду: никогда не знаешь, когда потерпишь крах и холодную воду, заливающуюся в легкие. — В Центр планируешь уезжать? Вопросом на вопрос. Да, что еще мог ожидать Дотторе? Они едва знают друг друга месяц, с чего вдруг такому кексу с изюмом, как Скарамучче, что-то рассказывать Дотторе? — В Центр. — Огорченно и послушно отвечает Иль. — Ну, успехов и сил тебе. А время уже позднее. Домой пора, не находишь? — Скар резко подскакивает со стула, направляясь к входной двери. — Еще увидимся, Дотторе.

Понимаешь, я могу вырасти из своего прошлого. Не думай, что ты узнаешь меня только потому, что увидел мое прошлое.