Работа, дети, ипотека

Столовая всегда пугала его обилием шумных детей, которые, покинув пределы своих классов, почему-то резко начинали ощущать свою безнаказанность и творить все, что им заблагорассудится (и что не успеет предотвратить учитель). «Окна» и перерывы словесника все время выпадали на те моменты, когда в столовой накапливалось больше всего малышни, а малышню Евгений терпеть не мог, потому что понятия не имел, как с ней обращаться. А еще потому, что память о приютских однокашниках еще слишком свежа. Когда его чуть не сбивают с ног прямо на входе в обитель супов и компотов, он ничуть не удивляется и не расстраивается — чего-то такого он и ожидал, когда решался зайти сюда в столь неподходящий час. Общение со старшеклассниками сделали его нервы стальными, характер — неумолимым, а хватку твердой, поэтому у несчастного школьника нет ни единого шанса на побег. — Куда несешься? — произносит Евгений строго, крепко держа нарушителя за плечо. Мальчонка, на вид лет девяти, вовсю отворачивается и пытается выскользнуть из захвата, из-за чего мужчине приходится прижать его к себе. Другие ученики огибают их, пытаясь выйти из столовой, но есть и те, кто решается остановиться и посмотреть, чем дело кончится. Отступать поздно — среди зрителей есть и те, кого словесник обучает. Евгений, прекрасно это понимая, осыпает школьника градом вопросов: — Как тебя зовут? Ты из какого класса? Как ты должен вести себя с учителем? А ну-ка, извинись. Да так, чтобы я тебе поверил. К своим ученикам Евгений старается обращаться на «Вы», обманывая себя мыслью, что все они — зрелые личности, с которыми можно вести серьезные беседы (хотя отчасти это действительно так — тот же Василий его еще ни разу не подвел). Но к совсем маленьким людям он редко испытал что-то кроме презрения. Хотя, конечно, бывали и исключения... Евгений плохо спал и в целом ужасно чувствовал себя сегодня, так что парнишке вдвойне не повезло оказаться на его пути. Учитель-мучитель остро чувствует коленями, как у испуганного ребенка сокращаются ягодичные мышцы, и отстраненно думает: «Если он сейчас обмочится, то мне поставят в укор, что я покусился на его честь и достоинство. Но если я его сейчас не поставлю на место, то подмочена будет уже моя репутация». На свободе мальчик оказывается только тогда, когда произносит сдавленные извинения, а зрители уважительно кивают учителю и опускают шуточки в адрес струхнувшего ученика. Евгений смутно догадывается, что за этот инцидент ему еще может влететь, если кто-нибудь догадается пожаловаться, но он предпочитает пока об этом не думать. Лавируя между стайками отобедавших, возвращающихся на уроки детей, он как бы невзначай подкрадывается к ленте, на которой нестройными рядами катятся тарелки с кружками. Дети, увы, чересчур привередливы, и очень много еды остается не съеденной. У Евгения всегда сердце кровью обливается, когда он видит, как много в итоге выбрасывается: в его голодные годы приходилось есть все, что дают, потому что дома его никогда не ждали родители, готовые выложить перед ним несколько блюд или заказать пиццу. Ему, как и другим собратьям по несчастью, приходилось механически жевать блевотного вида пищу, которая не могла вызвать ничего, кроме рвотного рефлекса. Отказ избалованных детей от не слипшихся макарон и куриных котлет Евгений воспринимает чуть ли не личным оскорблениям. Пока другие учителя ходят в буфет и покупают там сэндвичи по восемьдесят рублей за упаковку, Евгений экономит на обедах совершенно неоригинальным образом. Схватив нетронутую порцию с ленты, голодный учитель отходит в слепую для камер зону и начинает быстро поедать чужой обед. «В большой семье клювом не щелкают» — чуть ли не первые слова, которые он услышал от воспитательницы, когда впервые оказался в приюте. В тот день на полдник сиротам выдали вполне сносную булку, но у маленького Жени ее мгновенно отобрали. Со временем он научился есть быстро, глотая еду, почти не разжевывая, что позже переросло в расстройство пищевого поведения, но Евгений успешно его поборол, хотя опасность возвращения булимии все еще висит над ним дамокловым мечом. Евгений давно нашел закуток, в котором его совершенно не видно, зато он может видеть все. И он чуть не подавился, когда застал ужасающую картину. Владимир, не опасаясь никого и ничего, уверенными шагами подходит к ленте с огромным пакетом и начинает невозмутимо накладывать в него котлеты. Даже надкусанные. — Все собачкам своим? — с умилением говорит работница столовой, которая отвечает за мытье посуды, и Владимир невозмутимо кивает в ответ. У Владимира нет собак. Евгений заворожено смотрит на весь этот беспредел, с трудом глотая огромный кусок котлеты. Старается выглядеть абсолютно невозмутимым, когда подходит к ленте, якобы только для того, чтобы положить пустую тарелку. А сам как можно тише — но так, чтобы коллега услышал, — предупреждает друга: — Володя, камеры. — Да пофигу на камеры. Что Игорю с этих котлет? Тем более, я с ним делюсь. — Володя! — Евгений уже почти шипит. — Камеры просматривает не только охранник, но и люди свыше. В худшем случае, конечно, могут оштрафовать, но все равно советую не светиться. — Жень, расслабься, — Владимир пожимает плечами и отбирает у какого-то ученика тарелку. Тот смотрит на него недоуменно и спешит ретироваться. — Никто ничего мне не сделает. На вот, выпей, компот сегодня обалденный, — и всучивает ему кружку. — Я еще утром мешок апельсинов набрал, эти что-то их не едят. Хочешь, поделюсь? У тебя что сейчас, окно? — Все верно, — чопорно отвечает Евгений, и глоток все-таки делает. Сливовый компот, мм… И почему его мало кто пил? — Пойдешь ко мне? — У тебя сейчас урок. — Ишь, расписание мое выучил, — Владимир морщится, но голос его звучит восхищенно. — Уроки — это не проблема. Ты свои вещи в учительской оставил? — дождавшись согласного кивка, он невозмутимо продолжает: — Дуй туда, а потом ко мне. Чего тебе там сидеть? Там же иголку негде воткнуть. В учительской, и правда, тесновато. За одним столом пытались уместиться преподаватели со всей школы, мешая друг другу то раздражающим стуком по клавишам ноутбука, то бубнежом себе под нос, то открытой болтовней на отвлеченные темы. В местной Мекке всегда пахло дешевым кофе и типографской краской — каждую секунду кто-то заходил снять копию с документов и доканывал других вопросами, где взять бумагу и как использовать принтер. Посидеть в спокойствии там все равно не удастся. Был вариант, конечно, отсидеться в библиотеке, вот только Евгений давно заметил печальную тенденцию: стоило ему только войти на свое второе рабочее место, как то сразу становилось самым популярным для посещения. Менять четыре десятка спокойных минут на четыре десятка беспокойных ой как хочется, так что Евгений вынужден принять предложение Владимира и последовать за ним. Обворовав столовую на кучу котлет, физрук, полностью удовлетворенный своей аферой, разухабистой походкой направляется к выходу. Евгений, отставив компрометирующую кружку, быстро нагоняет его и непроизвольно вздрагивает, когда тот вдруг резко останавливается и прикрикивает на разбаловавшихся учеников: — Так, мелкие, вас что, не научили, что с едой играть нельзя? Как у вас рука поднялась хлебом бросаться, это что, мяч по-вашему? Да в блокадном Ленинграде по карточкам вот такую краюху давали, — Владимир расставляет указательный и большой палец, показывая, насколько мал был кусок блокадного хлеба. — Деды за вас воевали, а вы… Чтобы я больше такого не видел! Владимир, значит, тоже время от времени вспоминает, что школа должна не только давать знания, но и воспитывать. Дети, на которых он наругался, сразу притихли, награждая физрука испуганными взглядами. Мужчину знала вся школа, и многие его, конечно, побаивались, хотя сам он понятия не имел, почему, и часто жаловался на это Евгению. Мол, он и прогуливать время от времени позволял, и курить, и даже отпаивал особо впечатлительных учеников чаем на пару со вторым физруком в их общей подсобке, но от Володиного хриплого, громогласного крика все равно неизменно шугались — и становились шелковыми. Евгений на вопрос: «Почему так?» никогда не отвечал, только молча завидовал, потому что ему добиться авторитета среди детей было гораздо сложнее. Одного только грозного оклика было недостаточно. Когда они заходят в учительскую, устроившиеся в ней преподаватели-предметники, коим посчастливилось получить небольшой перерыв на отдых, не обращают на них ровным счетом никакого внимания. Даже тогда, когда Владимир невозмутимо хватает вещи Евгения и уходит с ними под звук опостылевшего всем — и ученикам, и учителям, — школьного звонка. Первым делом Владимир выпроваживает учеников из раздевалок и раздает им задания на занятие, пока Евгений незамеченным проникает в подсобку и раскладывает на столе вещи. Его взгляд безучастно минует тарелку с одинокой надкусанной колбасой, брошенной здесь гурманом Мирославом Николаевичем, и резко останавливается на рамке с фотографией — первом предмете, что бросается в глаза, стоит сюда зайти. Владимир не стесняется хвастаться перед всеми любимой дочерью и рассказывать, какая она умница. Порой Евгению кажется, что тот слишком перегибает с похвалой, но любую попытку разубедить его Володя воспринимает в штыки. Он, как и любой родитель, не готов принять, что обожаемое чадо — не самое талантливое, умное и восхитительное существо на свете. Главное, чтобы позже не пришло разочарование из-за завышенных ожиданий: Евгений уже успел насмотреться на попытки старших учеников покончить с собой из-за заваленных экзаменов. Когда Евгений слышит о Леоне, он пытается отключить мозг — так ему куда проще принять печальный факт, что настоящие родители (да и приемные тоже) его самого никогда бы так не полюбили. И одновременно с тем, находясь рядом с физруком, словесник будто купается в любви, адресованной другому. Иллюзия получается настолько достоверной, что временами Евгению и правда начинает казаться, что к нему питают более, чем добрые чувства, но затем он пытается выбросить эту чушь из головы. Что удается ему легко с учетом того, как быстро любая информация, не связанная непосредственно с работой, покидает его мысли. Нараздавав задания, Владимир заглядывает в подсобку. В спортивном зале, как и в столовой, присутствуют камеры, к которым в любой момент могут подключиться как серьезные дяденьки из министерства просвещения, так и заботливые родители. Если Владимир будет отсутствовать слишком долго, это точно заметят, но он то ли слишком глуп, то ли слишком смел, раз плюхается на второй стул — их всегда в кабинете-коморке два, — и водружает перед собой на стол пакет с мясной добычей. — Собаки, — задумчиво произносит Евгений, глядя, как Владимир набрасывается на куриные котлеты. — Ну фто? — Владимир невозмутимо улыбается, говоря с набитым ртом. — Я вефно гофодный как лев, — и довольно облизывается, громко сглотнув. — Если бы я жрал за свои деньги, то давно стал бы нищим. Что им, жалко что ли, отдать мне то, что им уже не нужно? — Ты ешь чужие объедки, — Евгений брезгливо морщится, указывая на надкусанную котлету. Сам он, в отличие от коллеги, до совсем уж объедок не опускался и всегда тщательно выбирал, что возьмет в рот. — Мало ли, чем эти дети болеют? А ты за ними доедаешь. — Да я здоровый! Меня ни одна болячка не возьмет… И тебя не возьмет, если витамины будешь кушать. На вот апельсинчик. Заварить тебе чай? Можно апельсиновую дольку вместо лимона туда макнуть. — Не надо чая, спасибо. Мне вполне хватило компота. — А апельсинку? На тебе апельсинку! Евгений возразить не успевает — Владимир, явно привыкший очищать апельсины для других, а точнее, другой, проворно сдирает с ягодного плода кожуру и аккуратно раскладывает дольки на салфеточку. Евгений такой заботой, безусловно, тронут, и быстро отворачивается, чтобы Владимир не смог заметить печаль в его глазах. — Ученые посчитали и выяснили, что почти во всех апельсинах всегда по десять долек, — говорит Евгений невпопад, быстро хватая предложенное угощение. — А еще кожура апельсинов в теплом климате — зеленая. Я бы хотел подержать в руках зеленый апельсин, это такой красивый цвет. Владимир смотрит на него, улыбаясь. И случайно ляпает: — Красивый, как ты. Чем смущает Евгения еще сильнее. И строчки Зинаиды Гиппиус будто сами собой просятся вдруг на язык:

Под серым небом Таормины Среди глубин некрасоты На миг припомнились единый Мне апельсинные цветы... Любите смелость нежеланья, Любите радости молчанья, Неисполнимые мечты, Любите тайну нашей встречи, И все несказанные речи, И апельсинные цветы.