Работа, дети, ипотека

— У моего внука все в порядке с успеваемостью? — вкрадчиво интересуются над ухом. Евгений вздрагивает и оборачивается, обнаруживая рядом с собой профессора престижного вуза, который, судя по слухам и небольшой наглядной демонстрации, вечно все забывает. О наличии электронного журнала он, видимо, тоже забыл, иначе давно бы посмотрел оценки своего чада и не приходил бы к классруку с глупыми вопросами. — Здравствуйте, — безукоризненно вежливо говорит Евгений, хотя ему в этот момент хочется послать все к черту: он не выспался и ему нужно выпить чашечку кофе наедине с самим собой. — Я бы предпочел, чтобы Вы приходили на консультации, организованные для родителей и опекунов. Сейчас мне нужно готовиться к уроку, и я не могу уделить Вам время. — Как много пустословия и мало дела, — седовласый мужчина по-отечески улыбается, качая головой, и словесник с трудом борется с желанием вжаться в кресло и отодвинуться от непрошенного визитера как можно дальше. — Видите ли, я очень занят: по вечерам я читаю лекции студентам и никак не могу быть здесь. А после восьми Вы на звонки не отвечаете, о чем ясно дали мне понять. Евгений, как и многие учителя, настаивал, что имеет право игнорировать все звонки и сообщения в свое нерабочее время. Профессора же живут в ином временном промежутке: очники, вечерники, аспиранты требуют к себе постоянного внимания, так что вузовские преподаватели были вынуждены либо спать по три часа в день, либо прогуливать собственные занятия, не в силах подняться к их началу. На самом деле, словесника мало волновало, что опекун его ученика не появляется на родительских собраниях и консультациях. В этом не было необходимости: Коцит списывал так, что к нему невозможно было придраться, а когда Евгений вызывал его к доске — забалтывал до той степени, что приходилось умолять его сесть на место и замолчать. Коцит и его старшие братья, которые тоже обучались в этой школе (и кто-то даже ее закончил), находились на особом положении из-за их деда-учителя, и Евгению сразу же, вручая ему пятый класс, намекнули, что с историком лучше не ссориться. Рубинштейн с огромным трудом уговорил именитого преподавателя вести уроки у старших классов два раза в неделю, и то, говорят, понадобилось пять лет уговоров, чтобы тот согласился. Имя Коцита еще с начальных классов не фигурировало ни в одной докладной или объяснительной, хотя он неизменно выступал причиной драк и чужих травм. Ему всегда давали второй и даже третий шанс, если он заваливал контрольные. Ему доставались хорошие роли в спектаклях, его вписывали во все активности и закрывали глаза на его махинации с домашними работами. У Евгения же не оставалось выбора: ему в любом случае пришлось бы выгораживать своего ученика, иначе ему, как классному руководителю этого сорванца, пришлось бы туго. — Хорошо, — Евгений сдается, отворачиваясь к ноутбуку и чувствуя, как чужой взгляд упирается ему в затылок. — Журнал как раз грузится. Но я могу сказать и так: к Коциту у меня нет никаких нареканий. Разве что тот случай с Игорем Радовым… — Но его ведь замяли, верно? — нажимает профессор. — Я не потерплю, чтобы моего внука считали хулиганом. «Ну, конечно… как и все, у кого есть дети», — мысленно закатывает глаза Евгений. — Можете не волноваться на этот счет. Никто не считает Коцита виноватым в той ситуации с переломом. Конечно, никто так не считает. Младший Радов слишком добр и привык во всем винить себя. Директору, которому просто необходим был в школе преподаватель из престижного заведения, дабы поднять ее уровень, не с руки обвинять в чем-то внука того самого преподавателя. Трудовик, кажется, вполне искренне называет вспышку ярости ученика безобидной, школьный психолог заявляет, что разберется со всем сама, и лучше в это дело никому не совать свой нос. Евгений даже и не знает, что думать. Это не тот случай, когда нужно стоять на своем, пытаясь донести до всех свое мнение. Иногда нужно просто молчать, если не хочешь лишиться должности. В конце концов, успеваемость Коцита его действительно устраивала. И кроме редких всплесков агрессивности юноша проявлял себя как показательный ученик. — Вы же не заставите стоять старика? — невозмутимо интересуется историк. До Евгения доходит не сразу, а когда доходит, он молча встает и позволяет настырному старикашке занять свое место в кресле. Профессор — из тех людей, которым подчиняешься против своей воли. Просто потому, что они старше и имеют куда больший авторитет. И, с одной стороны, задумываешься — куда девалось твое самоуважение? Ты ведь тоже не последний человек здесь, почему тогда позволяешь с собой так обращаться? А с другой — это ведь действительно старый, немощный дед, который время от времени впадает в маразм, забывая, кто он и зачем сюда пришел, почему бы и не подыграть ему немного? Все равно ему недолго осталось. Да и, в отличие от тех людей, которые требуют уважать их старость, но сами, по сути, ничего из себя не представляют, этот старик написал множество научных трудов и воспитал большое количество профессиональных историков, которые двигают вперед науку. Хотя бы из этих соображений можно попытаться вытерпеть его характер. Евгений профессора едва знал — даже имени его не помнил. Слышал только перешептывание своих учеников, мол, «опять этот трындит о своей дочери весь урок, мы все уже поняли, кем он ее считает». Слово «шлюха» уверенно произнес только один — Рыков, тот, что со странным именем Балор, — приглушенно при этом хихикнув и посмотрев на словесника, проверяя, услышал ли тот. Евгений притворился глухим. «Четыре пацана, и только двое, судя по рожам, от одного мужика», — присвистнул как-то трудовик на особенно скучном совещании, на котором другого внука историка, Флегетона, ругали на чем свет стоит из-за того, что он чуть не спалил кабинет химии. Историк, конечно, заплатил огромную сумму, которая покрывала ремонт и закупку новых химикатов, так что об инциденте быстро забыли и стерли его из памяти (и с камер). «Будешь прогуливать школу, станешь, как внук историка — катафалки водить», — со знанием дела выговаривал Игорь какому-то старшекласснику, которого успел схватить за рюкзак, не дав сбежать с уроков. «Какие хорошие у него внуки, — тем временем, причитала уборщица Нюра, не соглашаясь с охранником. — Довозят его на машине, а мне приходится самой сюда ходить, вроде недалеко, а ноги ныть начинают». — Оценки и впрямь хороши, — довольно заключает наглый старик, закончив исследование журнала. — Однако хочу заметить, что Коцит — очень одаренный мальчик, и Ваша программа ему… не подходит. — Учебники под редакцией Веры Яновны Коровиной входят в УМК «Просвещение» и одобрены Федеральным Стандартом, — недовольно отвечает Евгений, чувствуя, что у него вот-вот задергается глаз. Знает он этот тон — сейчас ему начнут диктовать, как правильно преподавать его предмет! — Разве я это отрицаю? — даже сидя в кресле, профессор смотрит как будто бы сверху вниз. Все так же в костюме, при галстуке, только сигары в руке не хватает. Закинул бы ноги на стол — и выглядел бы как хозяин жизни. К счастью, ему достает такта этого не делать. — Но вы не можете отрицать, что эта программа слишком легка для моего мальчика. Другой мой внук, Флегетон, сейчас учится у Хохолковой по системе развивающего обучения Эльконина-Давыдова, и мне хотелось бы… — Чтобы я учил Коцита отдельно от общей программы? — Евгений хмурится. — Если Екатерина Семеновна и согласилась на такое, то я — не буду. В одной только параллели пятых классов учится семьдесят человек, я при всем желании не могу разорваться. Если Вам не нравится, как я преподаю — пишите заявление о переводе Коцита в другой класс или на семейное обучение. Препятствовать не буду. Профессор удивленно, и одновременно с тем — насмешливо, — вскидывает брови. — Мне кажется, мы друг друга не поняли… — Разве у Вас у самого нет сейчас урока? — жестко припечатывает словесник с намеком. — Ученики наверняка Вас заждались. Его дети уже проскользнули в класс и в присутствии двух учителей старались держаться потише. Кажется, они чуяли, что с историком надо быть поосторожнее. А вот Евгения интуиция подвела. — Что ж, — старик тяжело поднимается, опираясь на локотки стула. Улыбка у него настолько спокойная и добрая, что это настораживает. — Вы правы, не буду больше отнимать у Вас время. Всего доброго. И неторопливым шагом выходит из класса.

***

Из-за «Разговоров о важном», которые обязательны для всех, у Евгения по понедельникам стоит восемь уроков. А могло быть семь! У учеников примерно такие же мысли, поэтому они неизменно просыпают, пропустив половину, а то и прогуливают, всем своим видом показывая, что они думают о данном занятии. Евгению и самому не нравится видеть их постные зевающие лица. — У тебя еще совсем мелкие, с ними полегче, — утешал его как-то Владимир. — А вот у Мира — здоровые лбы. Комментируют каждую фразу, всегда найдут, над чем поржать, а он мягкий, ответить нормально не может. Приходится вместе с ним стоять, меня-то они побаиваются. Владимир любит прописывать профилактические подзатыльники вдали от камер, так что даже самая последняя шпана относится к нему если не со страхом, то с уважением точно. Если учитель из него — еще куда не шло, то классный руководитель получился бы посредственный, поэтому от дополнительной ставки, а значит, и от «Разговоров», его избавили. Кружка и надбавки за участие детей в выездных соревнованиях ему, по его же словам, вполне хватает. — И что, вам ради «Разговоров о важном» в зале повесили проектор? — хмыкнул тогда Евгений. — Или весь класс умещается в вашей с ним каморке? Физрук издал нечленораздельный звук, который словесник опознал как смешок, и с такой силой хлопнул его по спине, что вечно сдержанный коллега вздрогнул и отшатнулся. — Ты чего, у нас свой класс есть. А ты думал, дети на маты ложатся и в экран пялятся? — Ничего я не думал, — соврал обиженный Евгений, украдкой потирая место, с которым обошлись так неласково. Хотя именно это он себе и представил: физруки расправляют на стене белый экран, достают старенький ручной проектор и крутят его, показывая ученикам немое кино, а те лежат на полу и делают упражнения, не отрывая взгляда от стены. В приюте всегда показывали немое кино. По пятницам, на белой простыне. Разрешали приходить со своими одеялами и подушками и набиваться в кабинет, который временно превращался в кинозал. Репертуар был небольшой, так что старшим становилось скучно, и они переставали приходить, а вот для самых маленьких это было раздолье. Раздолье, на которое Жене удавалось заглянуть всего раз или два, потому что медсестра насильно удерживала его в лазарете — в толпе заразных детей, тесно прижавшихся друг к другу, ему, слабому и болезненному, делать было нечего. На работе его тоже ждало разочарование: приходилось вместе со всеми стоять в застуженном классе под звуки гимна и смотреть по прямой трансляции (все время виснувшей), как на школьном дворе поднимают флаг. Конечно, могло быть и хуже: будь это какая-нибудь небольшая сельская школа, всем детям пришлось бы собраться на улице и в любую погоду — будь то ливень или град, — наблюдать церемонию воочию и в качестве гимна слушать, как зубы сотни учеников отбивают чечетку. Что еще, как не эта чечетка, может воспитать в детях патриотизм и подчинение вождю? Евгений догадывался, что из-за этого предмета у него будут проблемы. Первым звоночком стали родители, которые допытывались, на каком основании их дети должны посещать данный урок. — Внеурочные занятия необязательны! — твердили они. — За это даже оценок нет! — Это внеклассная деятельность необязательна, — терпеливо объяснял он, предварительно приняв таблетки от мигрени и успокоительное. — Внеурочные занятия, как и уроки, входят в план, можете открыть ФГОС и убедиться в этом. Если соберется больше трех пропусков без уважительной причины, мне придется поставить прогульщиков на внутришкольный учет, а это, в свою очередь, грозит отметкой в личном деле… — Вы не имеете права! — вспыхивали родители пуще прежнего. — Мы будем жаловаться! «Жалуйтесь, — думал он про себя, каждую пятницу и вторник получая бумажки о пропуске всего понедельника «по семейным обстоятельствам». — Вам скажут то же самое». Вторым звоночком стал завуч, который при всех на совещании отчихвостил его за все эти семейные обстоятельства. — Тем, кто не справляется со своими обязанностями, здесь не место, — категорично заявил он, и потолочные лампы согласно мигнули. Директор же просто прочитал длинную проникновенную речь по теме семинара и удалился. Настолько мелкие подчиненные как Евгений не вызывали в нем интереса, пока не повышали рейтинг школы своими достижениями. Проверка ждала Евгения в любом случае. Но он не думал, что она когда-нибудь явится в лице точившего на него зуб историка. — Не вставайте, не вставайте, — просит он заспанных пятиклассников, которые дернулись было в его сторону. — Делайте вид, что меня здесь нет, я вам не помешаю. Коцит при виде деда расплывается в такой дьявольской ухмылке, что полностью оправдывает свое древнегреческое имя. Обычно на первом уроке в любой день недели он спит с открытыми глазами — все семейство живет в большом загородном доме, от которого до школы добираться долго (благодаря этому братья неизменно избегают встречи с классными руководителями и соцпедагогами). Сейчас взгляд ученика как никогда ясен: в присутствии кровного родственника он явно будет внимать каждому слову. И приятного, обычно, в этом мало. Естественно, именно в этот день интернет глючит, хотя до этого несколько недель работал без перебоев. У трансляции нет картинки, вместо звука — неприятная какофония, от которой хочется закрыть уши. Гимн ученикам приходится исполнять по памяти, и Коцит так безбожно фальшивит, что сбивает общую композицию, превращая пение в цирк. Распечатки с конспектами невиданным образом исчезли со стола: обвинять учеников в воровстве бессмысленно, данный материал в любом случае должен быть у Евгения в голове. Словесник быстро допивает кружку растворенного в воде новопассита, краем глаза замечая, как профессор что-то чиркает в своем блокноте. «Сколько боли лучезарной, сколько полуночной муки скрыто в музыке веселой, как полуденный ручей...» — Тема сегодняшнего разговора о важном — «День музыки», — заявляет Евгений, прекрасно понимая, что первой же фразой все запорол. Как же организационный момент? Как же подводка к теме? Как же постановка целей и задач, мотивация обучающихся? К черту. — Какие жанры музыки вы знаете? Интерактивная доска тоже барахлит, и Евгений решает написать тему на обычной. «Не поворачивайся к ним спиной, стой полубоком к классу», — напоминает он себе. Мела нет. Вот только-только был, а теперь — нет. Нигде. И магнитиков тоже. Приходится с шумом лезть в тумбочку, чтобы найти там если не первое, то последнее. Шкатулка со старыми магнитиками ужасно бренчит, когда он на ходу достает из нее содержимое. Тут он даже не спиной к классу стоит, а наклоняется так, что ученики за столом его вообще не видят. — Панк-рок, — заявляет Коцит, чинно ответив по поднятой руке. — Выходи, пиши и крепи на доску, — Евгений протягивает ему лист бумаги и маркер. — Еще? — Колыбельные, — отвечает сосед Коцита. Бумажку протягивают и ему. — Ой, — Коцит же виновато улыбается, показывая погнутый кончик маркера. — Нужен новый. Этот сломан. Приходится перерыть свою подставку для концелярии и достать еще. А проверяющий все записывает… Евгений смотрит на большие настенные часы: слишком много времени уходит на этот этап, надо заканчивать. В итоге на доске некрасиво висят разномастные надписи: панк-рок, колыбельные, народные. — Евгений Соломонович, разве колыбельные не являются частью народных? — спрашивает один. — Это песни, а не музыка, — протестует другой. — Да это вообще не жанры, а направления! Жанры — это как раз песни и марши, балеты и оперы! — встревает третий, обучающийся в музыкальной школе. — Кто разрешил вам говорить всем вместе? — стальным голосом произносит Евгений, и его ученики затихают. Ненадолго, конечно. — Колыбельные действительно можно отнести к народному творчеству, — учитель показательно перетаскивает листочек с колыбельными точно под слово «народный». — Кто мне скажет, что такое жанр? «С этого, вообще-то, надо было начать… — осознает он. — Можно, конечно, сделать вид, что я создал проблемную ситуацию в качестве элемента обучения… Так, видимо, и скажу, когда меня будут увольнять». — Жанр — это сочетание своеобразных свойств, объединяющих произведения данного вида! — отвечает самый шустрый ученик, успевший загуглить. — Какие, как вы думаете, свойства характерны для жанра народной музыки? — У нее нет авторства, — отвечает четвертый ученик, вспомнив народную сказку. — Автором является народ, — заученно поправляют его. — Верно, — соглашается Евгений, не моргнув и глазом. В голове же его вертится: «Надеюсь, мой проверяющий тоже не знает правильного ответа. Я не учитель музыки, в конце концов, мне было, чем заняться!». — Еще. — Там все играют на балалайке! — предполагает пятый. — Мы говорим не конкретно о русской народной. Думайте. Проверяющий стучит пальцем по циферблату золотых наручных часов. Урок — не резиновый, и такую импровизацию руководство не одобряет. Евгений проверяет, починился ли интернет. Видео все так же не грузит — увы, скачать его словесник не смог из-за забитой памяти на школьном ноутбуке. Зато файл с презентацией открылся успешно! Но сначала Евгений проигрывает три аудиофрагмента — балет Чайковского, плясовую музыку и «Чунга-Чангу». — Какой из данных отрывков можно отнести к народной музыке? Историк отчетливо шуршит листами. Евгений не может припомнить, пришел ли тот уже со своей копией сценария или взял у него со стола… В любом случае, этот шелест не говорит ни о чем хорошем. Что Евгений сделал не так? Ах да, он должен был спросить жанр каждой песни, а потом уже перейти к народной. Музыку Чайковского пятиклассники уверенно относят к народной. Она же классическая! А на классическую музыку авторских прав нет! Если бы кружка не была пустой, Евгений отпил бы снова. Вместо этого он поправляет учеников и открывает презентацию. Вот только текста у него перед глазами нет — понадеялся, что просто включит ролик. Теперь все, что он может — это перефразировать скудный текст на слайде. У Коцита и профессора улыбки одинаковые. Сразу видно породу. Коцит медленно поднимает руку. Евгений обреченно дает ему слово. — Простите, учитель, а почему символом народной музыки стала именно балалайка, а не, например, гусли? — «Не знаю». — Чем балалайка отличается от гитары? — «Формой». — Балалайка стала популярной только к восемнадцатому веку, а до этого были популярны какие-то другие инструменты? — «Спроси у своего деда, он же историк». — А почему Садко… — Один вопрос, Коцит, — цедит Евгений сквозь зубы. — У меня есть время ответить только на один вопрос. Остальное ты можешь изучить дома и рассказать нам в начале следующего урока по литературному чтению. «Чем меньше я говорю, тем меньше шансов опозориться. Когда же этот урок, наконец, закончится?». Сказать что-то внятное Евгений так и не смог. Его разбили в пух и прах. — Евгений Соломонович, это никуда не годится, — с притворным вздохом замечает проверяющий, когда ученики расходятся. — Неужели Вы совершенно не уважаете наше Министерство Просвещения, которое выделило огромную сумму не реализацию проекта «Разговоры о важном»? Все, что от Вас требовалось — это провести урок четко по сценарию, показать небольшой видеоролик и поиграть с интерактивной картой! Почему Вы не подготовили наглядность? Где карточки с жанрами музыки? В комплекте материалов четко указан ватман, но Вы отказались от проведения коллективно-творческого дела. О мотивации и рефлексии — важнейших этапах! — я даже говорить не хочу, как и о Вашей теоретической подготовке, — он бы говорил еще долго, но видя полную безучастность словесника, отказывается от этой клоунады и переходит к делу: — Если эта бумажка, — историк взмахивает вырванным из блокнота листом, — окажется перед директором… Вас завалят проверками. Хотите еженедельные открытые уроки, словно Вы все еще желторотый юнец, не имеющий доверия? Консилиум учителей, этого Вы хотите? «Он видел, что я его не слушал, — вдруг понимает Евгений, вспоминая, как играл в крестики-нолики во время семинара на каникулах. — Это месть. Тщательно спланированная и идеально реализованная месть!». Все у деда в порядке с памятью. Не стоило его недооценивать и терять бдительность. Никто в их школе не относился к этим урокам серьезно, если посмотреть правде в глаза. Никто не ставил подготовку к ним на первое место. Были те, кто просто фотографировал доску с очередной темой «Разговора», а потом проводил классный час или анализ контрольных. Евгений, в общем-то, собирался сегодня сделать то же самое, но ради подстраховки распечатал текст и быстро пробежал по нему глазами. Вот почему урок был проведен так отвратительно. И историк прекрасно об этом знал. — Что Вы хотите за молчание? — сдается Евгений, глядя на бликующие стекла очков своего визави, за которыми было невозможно разглядеть глаз. — Во-первых, я хочу, чтобы Вы на следующей неделе провели показательный урок, за который вашей школе не будет стыдно. А во-вторых… — старик убирает в блокнот один лист и достает из него другой. — Это примерная индивидуальная программа обучения Коцита. Я понимаю, что Вам нужно время, поэтому даю Вам неделю. Мы договорились? «Черта с два, старый урод…». — Договорились, — фальшиво улыбается Евгений, принимая протянутый листок. И устало плюхается в кресло, когда остается один. «На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ и погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!» До прихода следующего класса остается две минуты.