Войну — к позорному столбу. В. Гюго.
С середины 30-х годов в эмигрантской среде начинает обсуждаться вопрос о выборе между СССР и Германией. Феликс с интересом слушает Марго, которая говорит ему о яростной дискуссии, развернувшейся на страницах русской зарубежной прессы между военным историком Кернсновским и генерал-майором Скородумовым. — Вот, послушай, что пишет Кернсновский: "Когда, наконец, мы поймём, что иностранные националисты — будь то испанские белогвардейцы, французские «огненные кресты», немецкие наци и итальянские фашисты — такие же враги для нас, русских эмигрантов, и нашей Родины, как и преследуемые ими коммунисты?" Ну и разве он не прав? А Скородумов, вроде бы генерал, вроде бы майор, ему отвечает: "Пускай сперва подохнут все большевики, а потом при первом же случае мы поговорим и всё припомним иностранцам...". Ну как можно быть таким наивным? — Марго, гневно раздув ноздри, щëлкает пальцами, — Как можно желать того, чтобы по нашей родной земле ходила эта гадость? Неужели он думает, что немцы отдадут нам Россию, чтобы мы жили там в мире и спокойствии? — Не знаю я что он думает, — поморщившись отвечает Юсупов, — А ты-то с чего так переполошилась? Ты на "нашей родной земле" когда в последний раз была? В 1910, если меня память не подводит? — Да какая разница? Это всё равно мой дом. Я там родилась и выросла. Не могу я спокойно относиться к тому, что туда, где вся моя семья лежит, фашистская дрянь придëт. Не отдаст нам Гитлер Россию, и ни ты, ни Скородумов этот, своих "белых" земель не увидите. Не увидите, — упрямо повторяет Марго и встряхивает головой, — Земля красной будет от крови. У всех у нас она одного цвета. — Ты думаешь, я этого не понимаю? Понимаю, Маргоша, но только толку то от понимания твоего да моего? Немцы придут, я уверен, но придут они не в Россию, а в Советский Союз. И убивать они будут не нас, а большевиков. Я не поддержу Германию, но и на сторону СССР не встану. России нет больше, так за что мне бороться? Девушка переводит взгляд на окно, жмурится от ярких солнечных лучей и тихим, будто не своим голосом говорит: — За землю, Феликс. Пусть страна другая, а земля та же. И если надо, я сама под красные знамëна встану и "Интернационал" запою, но даже в мыслях я не позволю себе предать свою Родину. И нечего так кривляться, я же знаю, что ты тоже патриот до мозга костей. Юсупов кривляться перестаëт, но улыбку с лица не убирает. — Конечно, патриот, милая. А как иначе может быть? Может быть и иначе. Через несколько месяцев Марго прекращает общение с Буниным, Мережковским и Зинаидой Гиппиус, которые хоть и не слишком рьяно, но на войну надеются. Вампирша становится раздражительной, начинает срываться на Феликса по пустякам, и между ними теперь то и дело вспыхивают ссоры. Он всегда отходит быстро, но мириться первым никогда не идëт. А Марго — гордячка из гордячек, злится ещë долго, но шаги к примерению всегда делает первая. В 1939 году после заключения договора между Германией и СССР, многие эмигранты политику нацистов осуждают. Подумать только, Гитлер говорил, что он враг коммунистам, а сам заключил с ними мирное соглашение! С огромным трудом Феликс продаёт два полотна Рембрандта. Денег ему всё ещё не хватает. 1 сентября Германия нападает на Польшу. Все знают, что война будет, но мало кто оказывается к ней готов. Многие русские остаются без работы из-за закрытия предприятий, а молодëжь, носящую статус "апатридов" призывают во французскую армию. Феликс и Марго, в конце 1938 года перебравшиеся в Сарсель, находящийся в 17 километрах от Парижа, оказываются отрезаны от центра, но отнюдь не одиноки. Через Сарсель идут войска, и жалостливая Маргарита готова приютить у себя всех. Юсупов не просто не против, а даже рад, что можно помочь в войне просто сидя на диване и играя в карты с солдатнëй. Зимой из-за сильного гололëда вести из Парижа почти не приходят, а даже если удаëтся что-то узнать, то неизвестно можно ли этому верить. Радио говорит одно, а люди рассказывают совсем другое. Приходят беженцы сначала из Бельгии, потом с севера Франции, а затем и из Люзарша, который находится к Сарселю так близко, что город опустевает за сутки. Феликсу приходится в который раз за свою жизнь спешно паковать вещи и бежать, бежать без оглядки. Марго в последнее время становится ещë более нервной, но с Юсуповым почти не ругается, предпочитая в основном молчать. Она о чëм-то думает, но мыслями своими не делится. Феликс долго расспрашивает еë, но она только нервно и коротко огрызается, так и не ответив ему. Он, от природы наделëнный сильным любопытством и отсутствием уважения к чужому личному пространству, допытываться не перестаëт, и вопросы его становятся куда более настырными. Впрочем Марго всë также предпочитает отмалчиваться. Париж, который всегда был ярким, шумным и весëлым городом, встречает их неприветливо. На улицах полно беженцев и брошенных животных. Маргарита подбирает себе кошку — жалкое, облезлое создание с порванным ухом и перепуганными жадными глазами. Приходится тащить это пыльное нечто в крохотную квартирку, которую они делят со знакомыми. Город замирает в ожидании. Сдадут столицу или нет? 14 июня немцы входят в город. Глаза у прохожих, наблюдающих за немецким шествием, мокрые от слëз. Феликс молчит, а внутри его колотит от злобы. Франция давно стала ему вторым домом, и смотреть на то, как этот дом отдают на поругание врагу — невыносимо тяжело. Марго стоит рядом, крепко сцепив зубы, а малахит в еë серых глазах поблëскивает от сдерживаемых слëз. На ней дорогое платье, покрытое заплатками и заношенное почти до дыр. Картина окружающей разрухи наводит тоску и отчаяние, и вечером Юсупов вынюхивает последнюю дозу кокаина, которая у него осталась. Париж всë-таки сдают. Для французов жизнь более менее налаживается, а вот жалкий остаток русских предприятий закрывается, и теперь без работы остаются практически все эмигранты. Марго тащит Феликса обратно в Сарсель, но с наступлением холодов в столицу приходится вернуться. Они снимают меблированные комнаты на улице Агар, и у них даже появляется невиданная для многих роскошь — горячая ванна дважды в неделю. Юсупов не удивляется, когда немцы предлагают ему сотрудничество. Посланец фюрера сообщает об их намерении уничтожить большевиков и восстановить в России монархию. Феликс с трудом сдерживается, чтобы не послать этого чокнутого нацика к чëрту. Беседа выходит длинной, напряжëнной и очень нервной. Вампир специально коверкает немецкую речь, задаëт каверзные вопросы и порой пускается философствовать, без всяких угрызений совести тратя чужое время. Под конец Юсупов изящно и легко раскланивается, хотя внутри всë дрожит от беспокойства. За свою шкуру всë-таки страшно. Когда Германия наносит удар по СССР, многие эмигранты, воспрянув духом, идут добровольцами в немецкую армию. Феликс приходит в бешенство, но даже это не сравнится с гневом, который овладевает Марго. Она рвëт и мечет, и есть в еë ярости что-то демоническое, нечеловеческое. Юсупов с изумлением подмечает для самого себя, что наверное именно так он выглядит в своих постоянных приступах злобы. Но себя ты не боишься, а вот когда орать начинает девушка, всегда выбиравшая холод вместо огня, становится немного не по себе. Успокаивается она впрочем быстро, но Феликс бы предпочëл слушать еë крики, чем то, что она произносит в следующий момент: — Я должна подстроить свою смерть. У тебя есть знакомые, которые могли бы быстро оформить мне советское гражданство? Он понимает всë моментально. Сложно не понять, когда видишь такую решительность. — Даже не думай. Ты не поедешь никуда. Феликс держится из последних сил. Он тоже весь на взводе, тоже разбит и тоже хочет сорваться и уехать на ту землю, которая больше сотни лет была его домом. Хочется, но он не поедет, потому что на ужасы войны он насмотрелся ещë в 1812 году, когда совсем ещë молодым вампиром пошëл на фронт, в надежде заработать себе славу. Славы он не получил, а лишь потешил других своей случайной, глупой недо-смертью. В него, дурака такого, попал артиллерийский снаряд. Ноги оторвало, а грудь превратилась в кровавое месиво с торчащими костями. Регенерация была тогда долгой и довольно-таки болезненной. А сейчас оружие совсем другое. Один взрыв, и даже вампиризм не спасëт. — Я разрешения не спрашивала. Не смогу поехать, так пойду. Мне сил хватит, ты знаешь. Не сил ей хватит, а упорства. Феликс сжимает зубы почти до скрежета и цедит: — Ты женщина. На кой чëрт ты сдалась совдепии? — Женщины тоже теперь воюют. Не возьмут солдатом, пойду медиком. Лишние руки всегда нужны. — Ну допустим тебя возьмут. И дальше что? За большевиков сражаться будешь? Жизнь за их идеалы отдашь? — Да ненавижу я их идеалы, Юсупов. Ненавижу, слышишь? Я за Россию биться хочу. Я вампир, мне ничего почти не страшно. А даже если умру, то жизнь хотя бы за что-то стоящее будет отдана. В еë глазах нет страха смерти, а только бесконечная усталость и отвага. Феликс против воли восхищается. Он свою жизнь не был готов отдать, а она так легко готова расстаться с ней за уже давно чужую землю. Восторгается он искренне, а в лицо ядовито шипит: — Ты дура совсем? Никому там нахрен твоя жизнь не нужна. — Так и мне моя жизнь не нужна! — Марго скрывается на крик, — Я с радостью с ней расстанусь, зная, что гнить я буду у себя дома, а не во Франции, заполненной жалкими безвольными ублюдками, побоявшимися встать на защиту своей страны. Юсупов не выдерживает. Он вскакивает с кресла, резким движением хватает девушку за плечи и рывком поднимает еë на ноги. — Смотри, — он толкает еë к высокому зеркалу, — Смотри, я сказал! Марго не пытается вырваться. Она прищуривается и сухо спрашивает: — На что смотреть? — Сюда смотри, — мужчина грубо берëт еë за подбородок и поворачивает его в сторону сверкающей поверхности, — Что ты видишь? — Феликс, ты пьян? Что я могу видеть в зеркале, кроме отражения? — Ничего, в этом и смысл. Ты видишь себя, да, но приглядись внимательнее. Посмотри на себя со стороны. — Ты издеваешься? — вампирша пытается уйти, но Феликс гораздо старше, гораздо сильнее, ведь он-то пьëт свежую кровь, а Марго последние годы обходится донорской. — Нет, я серьёзен. Ладно, ты не видишь, тогда скажу я, — Юсупов приближается к еë уху и понижает голос до полушëпота, — Я был на войне, я знаю, что это такое. А ты ничего не знаешь, хоть и думаешь иначе. Взгляни на своë лицо, взгляни на своë тело. Хочешь скажу, что ждёт тебя на фронте? Не ты будешь сражаться за Родину, а всякое отребье будет сражаться за возможность тебя отыметь. И поверь мне, победитель будет не один. Тебя пустят по кругу, как шлюху, моя милая. Ты не будешь для них солдатом или медиком. Ты будешь куском мяса для удовлетворения их потребностей. Я женщиной лишь притворяюсь, а всë равно понимаю это. Ты женщиной родилась, а в голове у тебя почему-то нет простого понимания того, что для мужчин ты лишь тело. Для меня в том числе. Гадкие, ужасные слова слетели с языка легко и просто, но Феликс всë равно чувствует волну отвращения к себе. Он сдерживает себя, чтобы не закричать, что на самом деле он так не думает и что он просто слишком сильно боится еë потерять. Если Марго умрëт, то что ему тогда делать? Пусть она лучше обидится, пусть закричит, расплачется, сделает что угодно, но лишь бы не уходила. Он не отпустит. Не готов пока что. Он видит еë глаза в зеркале. Они большие, чистые, но любимый малахит в них не блестит. Ему снова не понять, что она думает. Почему сейчас она смотрит так равнодушно? Не злится на него, хотя стоило бы. — Последнее мог не добавлять, — наконец холодно говорит она, — Будь добр, отойди уже. Феликс не отходит. Он сжимает еë плечи до синяков, до хруста и продолжает, не смотря на то, что что-то внутри требует его закрыть рот. Он не слушается. — Ты видимо не поняла, что я сказал? Я могу объяснить доходчивее, — Юсупов касается позвонков на еë спине, — Слышала, что немцы делали с полячками? Конечно, слышала, ты же так следишь за новостными сводками, — он проводит рукой по талии, чувствуя сквозь ткань одежды еë хрупкие, словно птичьи кости, —Только вот не только немцы такие. И русские солдаты теперь пойдут также насиловать и убивать. И не только немок, но и своих. Кого ты предпочитаешь в своей постели? Хотя извини, какая постель? В лучшем случае тебя ждëт грязная земля, изрытая танками да чужими сапогами. Но тебе это по нраву, да? Ты же так любишь русскую землю. А если тебя и не изнасилуют, то убьют. Потому что жажда к жестокости, жажда к превосходству у людей в крови. У мужчин в особенности. И... Она обнажает зубы в насмешке и перебивает его: — Ты описываешь себя. Не людей. Это ты мечтаешь всегда быть на вершине, ты хочешь иметь в руках власть и могущество. Но с чего ты решил что все такие чудовища, как ты? Чудовище. Феликсу было абсолютно всё равно слышать это из чужих уст. Но Марго ему не чужая. Они даже не друзья теперь, как думалось ему, а семья. В мире не было ни вампира, ни человека, который был бы ему так близок, как она. Для неë ему хочется быть хоть немного лучше, чем он есть на самом деле. Пусть другие считают его монстром, но лишь бы не она. И чтобы Марго не думала так о нëм, он впервые решает говорить с ней искренне. Он убирает с лица и злую улыбку. Будь что будет. — Маргоша, милая, да пойми ты что я волнуюсь. Если с тобой что-нибудь случится, я... Да ты же знаешь, что я без тебя не смогу! — Правда? — она с издëвкой прищуривается, взметнув вверх тонкую бровь, — Я же лишь тело, Феликс. Давай, возьми меня. Докажи своë превосходство. Он отпускает еë и отшатывается, как от удара. — Да сгоряча я это сболтнул! Юсупов жмурит веки до цветных пятен перед глазами, вонзается ногтями в ладонь до глубоких, мертвенно-бледных полумесяцев, готовый сейчас же рухнуть перед ней на колени. Ни перед кем он бы так не унизился, но это была его Марго, его храбрая девочка, которой он дорожит больше всего на свете. Во всëм, как всегда, виноват его язык и его неумение держать в руках свою тëмную сторону. Ту сторону, что он так любил, пока Марго не сказала ему в лицо, что он чудовище. — Слушай, твоя затея — это просто глупость, — Феликс берёт её за руку. Кожа у неё холодная, — Тебя разорвёт снарядом, и регенерация не спасёт. Давай сядем и спокойно всё обсудим, хорошо? — Кажется именно это я и пыталась сделать, пока ты как обычно не вышел из себя, — она отдёргивает руку и потирает запястье, словно пытаясь содрать с себя его прикосновение, — Ты наговорил мне кучу мерзостей, хотя ни черта обо мне не знаешь. — Ты права: не знаю. Может тогда тебе стоит рассказать о себе хоть что-то? Марго устало потирает переносицу, тяжело и шумно вздыхает. — Не понимаю, как ты можешь сначала быть такой паскудой, а потом таким милым, — она резко вскидывает голову, заправляет за ухо светлую прядку и приказывает, — Сядь. Юсупов закатывает глаза, но в кресло опускается. На подлокотник запрыгивает Синдер — то самое тощее создание, подобранное Маргаритой на грязных парижских улицах. Морда у неё довольная, и Феликс не удивится, если потом обнаружит, что эта мелкая чертовка снова изодрала обои в коридоре или заснула на пиджаке, щедро украсив его своей серой шёрсткой. — Мне бы хотелось о многом молчать, но ты затронул тему, которая для меня немного... болезненна, — Марго облокачивается на стену, почему-то сама никуда не садясь, — Ты думаешь, что я не понимаю, как устроен мир? Понимаю, дорогой. Мне в конце концов уже сто один год. Не так много как тебе, но всё же достаточно, чтобы хоть немного разбираться в людской сути. Хочешь что-то обо мне узнать, да? Можешь не отвечать. Вообще лучше ничего не говори, ты уже достаточно мне сказал. Не хочу ещё больше разочаровываться, — она закрывает веки, хотя Феликс бы предпочёл, чтобы она своими глазами видела, что её слова ему не по душе, — Я не знаю, что такое война, но я знаю солдат, потому что именно у них я всегда имела спрос. — В каком это смысле? — мужчина хмурится, поглаживая разнежившуюся Синдер. — Я была проституткой четыре года, — равнодушно произносит Марго и прежде, чем изумлённый Феликс успевает вставить хоть слово, она сбивчиво продолжает, — Я уже говорила, что сбежала от своего барина после отмены крепостного права. Куда мне было податься? Домой возвращаться опасно, в кармане ни гроша, и нет ни друзей, ни хотя бы знакомых. Сперва пошла в прачки, но заработанных денег едва хватило, чтобы оплатить себе малюсенькую грязную комнатку. И тогда я встретила девушку: красиво одетую, сытую и нарумяненную. Она сказала мне, что ей не нужно думать о жилье и что живёт она счастлива. Я конечно же заинтересовалась, не поняв, что она лжёт. Узнав, что за все эти блага, ей приходится спать с мужчинами, я не сбежала, а наоборот захотела также. Тогда моим единственным мужчиной был мой барин, и он никогда не делал мне больно. Секс мне представлялся чем-то не очень приятным, вынужденным, но отнюдь не страшным. В то время я так устала, мне так хотелось обрести свой угол, что я согласилась на её предложение попробовать себя в роли шлюхи. Меня взяли и в первую же ночь я поняла, какую ошибку совершила. Я отдавалась за два рубля в какой-то жалком борделе. Это было больно и мерзко. Потные руки, запах перегара и тяжесть чужого тела на мне. С утра я конечно же пришла к хозяйке и заявила, что ухожу. Та сказала, что я могу уйти только если заплачу за платье и косметику. Таких денег у меня не было, и я осталась. Жизнь превратилась в сущий кошмар. Пыталась уйти — появлялись новые долги. Четыре года, Феликс. Четыре года ада и бесконечных унижений. Первое время хотелось плакать, а потом и слёз не осталось. Лёжа под очередным клиентом я научилась думать о всяких мелочах: что чулки надо заштопать, что завтра на обед будет. А потом я залетела и меня выкинули на улицу. Свечников подобрал меня. Грязную, тощую и озлобленную на весь мир. Он увидел, как я убила прохожего и выпила его кровь. Заинтересовался и забрал меня к себе. Он был так добр ко мне, что я смогла ему довериться и всё рассказала. Как вампиром стала, как в бордель попала. Через несколько месяцев у меня родился сын. Человек. Я не была ни рада, ни огорчена. К этому маленькому, вечно пищащему комочку я не испытывала ничего кроме отвращения. Мне было плевать кто его отец и будь моя воля, я бы утопила его сразу после родов. К счастью, он умер сам. Подавился. Для Свечникова я поплакала, как и полагает хорошей матери, а сама радовалась. Мне до сих пор стыдно и противно от самой себя. Феликс знал, что прошлое у неё тяжёлое. Знал, но не представлял, что всё может быть настолько плохо. Впервые за сотни лет ему кого-то жалко по-настоящему, по-человечески, почти до слёз. Его девочка пережила то, что ему даже не снилось. Он рос практически в тепличных условиях, оберегаемый всеми и не знавший нужды. Ему до эмиграции никогда не приходилось думать о том, как заработать себе на жизнь. Тем более продавая своё тело. — Маргоша, милая, — голос у него сиплый и неуверенный. Имеет ли он сейчас хоть какое-то право говорить? Марго замолкает, проводит рукой по худым плечам и выдавливает из себя улыбку. От этой вымученной гримасы ему хочется кричать. — Не уж то всё ещё мила? От тебя я скорее омерзения ожидаю. Что за чушь она несёт? Кто угодно может быть ему противен, но только не она. — Ну почему ты вечно от меня худшего ожидаешь? — Юсупов поднимается с кресла, напоследок потрепав Синдер по загривку, — Мне жаль. Правда. Ужасно, что с тобой такое случи... — Прекрати, прошу! Все твои соболезнования звучат,,как заученные фразы из книг. Я тебя знаю столько лет, и ни разу ты не жалел кроме самого себя. Думаешь, я поверю в то, что сейчас ты вдруг преисполнился сочувствием? Её неверие раздражает. Почему она столь слепа? Прозорливая и умная, а как дело его касается, так она не видит очевидного. Никто и никогда ему не верит. Больнее всего, что Марго из этих "всех". — Считай как хочешь, — выплёвывает Феликс, но тут же смягчается, не имея больше сил на настоящую злость, — Ты ведёшь себя всегда так, словно я могу воткнуть тебе нож в спину. Иуда я по-твоему? Марго ссутуливается, съёживается и опускает глаза. Она выглядит слабой и жалкой. Юсупову следует испытывать отвращение, но он его не испытывает. Всё та же жалость и что-то ещё. Второе чувство ему не знакомо, и он, сколько не силится понять, что это такое, не может. — Хорошо, извини, — негромко говорит она, — Ты не предашь, потому что ты меня... Ладно, не важно. Я тебя верю. Или хотя бы стараюсь. Слабая улыбка озаряет её бледное, красивое лицо с блестящими глазами, словно она из последних сил сдерживается, чтобы не разрыдаться. Феликс закусывает внутреннюю сторону щеки, специально вонзаясь клыками в мягкую розоватую кожу. Рот наполняет тошнотворный, едкий вкус крови. — Скажи, что ты останешься. — Не останусь, — Марго отстраняется от стены, делает шаг вперёд и замирает перед мужчиной, — Но я вернусь. Я тебе верю, и ты мне верь. Хорошо?***
Окольными путями у Маргариты выходит получит себе советское гражданство. Ей приходится много врать и давать взятки, чтобы заветный паспорт гражданина СССР оказался у неё в руках. Феликс все эти дни чувствует себя не особо хорошо, поэтому девушка занимается всем в одиночку. На самом деле его плохое состояние просто отговорка, и она это скорее всего понимает, но не говорит, чтобы напоследок не ругаться. Все последние дни они почти не общаются. Марго уходит рано, а приходит поздно, когда даже Юсупов, предпочитающий шататься полуночником по дому, ложится спать. Она забирается к нему под одеяло, прижимается к боку и полушёпотом рассказывает о своём дне. Совместный сон в её понимание всё ещё дружба. В его понимание это просто херня какая-то. Слушать её неприятно. Каждая её маленькая победа означает скорый, неминуемый отъезд. Он слушает её, также тихо отвечает, еле сдерживаясь, чтобы снова не психануть и просто запретить ей ехать. Она точно обидится и уйдёт в свою спальню. От Марго всегда пахнет кофе, сигаретами и чем-то сладким. А ещё чернилами, бумагой, мылом и немного помадой. Когда она приходит в ночь перед своим отъездом, Феликс гладит её по лопаткам, по хрупким беленьким плечам, зарывается носом в её светлые, волнистые волосы и несёт какую-то околесицу. Что-то про Пушкина, про детство, про жизнь после смерти. Стоило бы сказать другое, но он знает или по крайней мере чувствует, что про это самое "другое" Марго слушать не пожелает. Он болтает так долго, что во рту становится сухо, а девушка засыпает. Спящей она преданно жмётся к его груди, забавно, совсем по-детски морщится, и броня её рушится, обнажая то, что она тщательно прячет за своими насмешками и слоем макияжа. Морщинки на лбу, напряжённо сведённые брови и страх, хорошо ощущаемый и расползающийся по комнате жаркими, тяжёлыми волнами. Ей снятся кошмары дольше, чем Феликс её знает. Она никогда не вскакивает с криками, никогда не говорит про свои сны. Что она видит там, в этом иллюзорном мире, находящимся за гранью человеческого понимания? Свою юность? Или годы, которые она провела под чужими потными телами, зарабатывая просто чтобы выжить? Мысль о том, что его милая Маргоша была проституткой вызывает сильную, жгучую злобу. Кто-то трогал её против её воли, кто-то делал ей больно. Если бы эти люди не были мертвы, он бы не поленился их найти. Как было бы приятно рвать их плоть зубами, ломать кости, не задумываясь ни о каких нормах морали. Феликс знает: защита ей не нужна. Она прекрасно решает не только свои, но и его проблемы. А если когда-то ему всë-таки потребуется спасти еë из беды, как какую-то кисейную барышню, то он всë равно не сможет, потому что спасать еë потребуется от него самого. Юсупов и правда боится, ведь знает, если он по-настоящему разозлится, то будет способен убить еë, не моргнув глазом. Сотни лет живëт, а удержать самого себя всë равно не в силах. — Лишь бы ты вернулась живой, — шепчет он Марго куда-то в макушку. Сон у неë чуткий, и она мычит что-то нечленораздельное ему в грудь. Пододвигается ближе, задевая бедром пах. Феликс сцепляет зубы, сильно жмурится, чувствуя себя грязным и мерзким. Недостойным. Какое право он имеет осуждать еë давным-давно мëртвых клиентов, если сам мечтает оказаться на их месте? Он знает, какая она под одеждой, потому что Марго ничего не стесняется, знает как волнительно бьëтся жилка на еë шее, знает, что под грудью у неë россыпь родинок, похожая на созвездие Жертвенника. Но он хочет знать и другое. Она любит грубо или нежно? Скорее первое. Смутно и плохо, но Феликс помнит, как самозабвенно и жëстко она целовалась в их первую встречу. Нравится ей подчиняться или быть сверху? Юсупов предпочитает брать, а не давать, но с Марго он готов сделать исключение. Иногда, когда она переходит на свой любимый начальственный тон и начинает командовать, у него аж тело сводит от удовольствия. Сколько в ней ещë неизведанного, нераскрытого, чего он так и не успел познать. Если бы только не война и не желание Маргариты на неë пойти. Порой кажется, что она словно стремится к смерти. Летит подобно мотыльку на огонь. Но мотылëк — глупое создание, ему не ведам страх, и не боится он обжечь свои крылья. А Марго не мотылëк, она вампир, и огонь для них губительнее самого острого ножа. Если, конечно, этот нож не из серебра. У Феликса такой есть. Он носит его с собой, порой нарочно приставляя лезвие к коже, чтобы успокоиться или пощекотать себе нервы. Надавишь сильно — будет больно и страшно. Это как игра в русскую рулетку, которую он любил лет семьдесят назад. Мозги ему иногда вышибало, тело регенерировало, и он думал: что в его голове сейчас, если еë содержимым он украсил чью-то стену. Новый мозг, конечно, но не должно ли это означать, что теперь он совсем другим стал? По логике должно было быть так, но мысли и чувства оставались прежними. Зато опьянение всегда проходило моментально. Феликс так и не засыпает. С первыми признаками рассвета он выбирается из постели, чудом не разбудив Марго. Синдер дремлет на кухне, он сгоняет еë со стула, и она, недовольно взмахнув дымчатым хвостом, перебирается на подоконник. Бесчисленное количество раз Юсупов щëлкает зажигалкой, в прямом смысле играя с огнëм. Потом всë-таки поджигает сигарету и молча наблюдает за разгорающимися лучами солнца, бегающими сначала только по потолку, а затем перебирающимися на шкафы. Слабо покачиваются занавески, подгоняемые лëгким ветром из распахнутого окна. Дым кружится по кухне, Синдер шевелит ушами, улавливая трели птиц с улицы. Пахнет уходящим летом и табаком. От сигарет через полтора часа уже тошнит. Марго просыпается в семь утра. Сомнамбулой она долго бродит из угла в угол и постоянно зевает, обнажая перепачканные кровью клыки. Феликс наблюдает за тем, как она неспеша пьëт кофе и задумчиво листает уже потрëпанный томик Чехова, зачитанный ей чуть ли не до дыр. Иногда она декламирует что-нибудь вслух, Юсупов слушает и наверное впервые вслушивается. Завтра еë здесь уже не будет. Никто не скажет ему, что нельзя курить на кухне и что нужно прогонять Синдер с подоконника, чтобы она не жевала цветы. Некому будет бренчать с утра пораньше на поцарапанном старом пианино в гостиной и сварливо ворчать, слушая радио. Лишь бы война была недолгой, и она поскорее вернулась. — Не уж то ты и правда не боишься смерти? — интересуется он, делая глоток на редкость паршивого кофе. — Глупо бояться того, что рано или поздно произойдёт, — отвечает Маргарита, застёгивая пуговицы на рубашке, — Так что нет, я не боюсь смерти. — Я ждал откровений, а не такого явного лукавства, — Феликс прищуривается, — Все бояться смерти, так что прекрати столь безбожно врать. Девушка проводит рукой по волосам, приглаживая их. По её равнодушному лицу невозможно понять её чувства, и сколько мужчина не старается, разглядеть в серебре её глаз хоть что-то стоящее он не может. — Я боюсь, что смерть моя может оказаться болезненной. Но сама возможность умереть меня не пугает. Юсупов показательно прыскает в кулак от смеха, совсем ей не веря. Не боятся смерти либо глупцы, либо самоубийцы. Марго вроде бы не относится ни к тем, ни к другим. Из распахнутого окна доносятся птичьи перезвоны и мягкий шелест листвы, приятно ласкающий слух и заставляющий вспомнить далёкое, давно сгинувшее прошлое. В памяти всплывают смутные фрагменты о тёплых вечерах в Архангельской усадьбе, прозванной "подмосковным Версалем", о ленивых днях на прабабкиной даче в Царском Селе. Как сладок был воздух в те годы, как легко дышалось! Можно ли теперь вообразить такую беззаботную, чу́дную жизнь, как тогда, в дореволюционной России? Феликсу нравится новый мир, нравится, как теперь всё быстро меняется, но иногда ему кажется, что никогда он не был счастлив, как в те праздные, медленно текущие дни в родном доме. — Как думаешь, лучше надеть брюки или юбки? В штанах я всё ещё себя немного некомфортно чувствую, но в них будет удобнее. Он неспешно переводит взгляд на Марго. Она стоит в одной рубашке, светя голыми ногами, которые хоть и худые, но сильные, как у профессиональной спортсменки. Но даже несмотря на то, что она вампир, Феликсу она кажется через чур хрупкой, через чур слабой, как человеческая женщина. Низкий рост, заострённое личико с резко выделяющимися скулами и большими, детскими глазами, сохраняющими спустя столько лет всё тот же непокорный, но будто бы усталый блеск малахита. Разве может эта изнеженная, утончённая девушка с тонкими пальчиками и французским акцентом пойти биться за уже несуществующую, давно утерянную Родину? Это даже звучит нелепо и смешно. — Голышом иди, — буркает Юсупов, складывая руки на груди. Она улыбается так по ненастоящему, но так мило и неожиданно кротко, что Феликс невольно оттаивает, не в силах ругаться с ней сейчас, в последние оставшиеся у них полчаса. — Брюки надень. Мне нравятся как они обтягивают твои бёдра, — он состраивает гримасу, словно шут или мальчишка, довольный своей в общем-то не особо остроумной шуткой. Марго в ответ закатывает глаза, но штаны всё-таки надевает. Она долго прощается с Синдер, тискает её за бока, называя "солнышком", пока Феликс, с каждой секундой всё больше и больше мечтающий кого-нибудь придушить, думает о том, что он бы не прочь, чтобы Маргоша называла его именно так, а не своим язвительным, всегда высокомерно сказанным "милый". — Поливай мои бегонии и корми кошку, — распоряжается она, надевая тонкий вязанный кардиган. — Это всё? — хмуро интересуется он, сложив руки на груди и облокачиваясь об дверной косяк. — А что ещё? Есть какой-то смысл говорить тебе о том, чтобы ты был осторожен и не впутывался в неприятности? Думаю нет. Я просто надеюсь не обнаружить пепелище вместо дома по возвращению. — Ох, ты такая зануда, — Юсупов закатывает глаза и задорно улыбается уголками губ, — Лучше бы сказала, как невыносимо сильно будешь скучать по моей бесподобной персоне. — Да ну тебя, — фыркает Маргарита, подхватывая с пола потрёпанную кожаную сумку. Феликс делает несколько шагов, взлохмачивает её тщательно причёсанные волосы и вцепившись ей в плечи, звонко целует в лоб, специально царапнув клыком по гладкой коже. Она что-то сердито ворчит, но не отстраняется, а наоборот прижимается ближе, обволакивая его своим сладким ароматом. — Какой же ты хитрый лис, — тихо смеётся она, — Думаешь, достаточно девушку по головке потрепать, и она тут же растает и выложит тебе всё как на духу? — А разве нет? — прищурившись, говорит он, копируя её беззаботный голос. — Нет конечно, но меня, так и быть, ты растрогал. Раз ты из тех, кто любит ушами, то тогда знай, что скучать по тебе я буду ужасно. Доволен теперь? — Доволен, — мурлыкает Феликс, опаляя дыханием её ухо. Марго высвобождается из его цепких рук, поправляет ремешок сумки и подарив ему напоследок свою фирменную высокомерную улыбку, махает рукой и выходит, тихо притворив за собой дверь. — Я вновь, как прежде, одинок, И снова жизнь моя темна, — мрачно декламирует себе под нос Юсупов. Ответом служит ожидаемая тишина.***
Осень в этом году приходит поздно. Возвращаясь домой от знакомых, Феликс подолгу сидит на веранде, не занимаясь ничем, кроме пустых размышлений. Пахнет каштанами, спелыми яблоками и фиалками из соседнего сада. Похоже пахло осенью 1921 года, когда он встретил Марго. Память у него отличная, и он до сих пор помнит, как был душен тот осенний вечер, как дрожали конечности, словно знавшие, что именно тогда он увидит вампиршу, что станет его подругой. Его семьëй. Ему ужасно еë не хватает. Дом без неë становится тихим, что немного, но странно. Источником шума всегда был именно Юсупов с его вечными эмоциональными всплесками, воплями и истериками. Но Марго ушла и психовать не для кого. Последние десятилетия он выстраивал свой образ именно для неë. Он играл отчаянно и дерзко, то натягивая вожжи своей дурной натуре и проходясь кнутом по еë спине, то отпуская еë в дикий, безудержный пляс. Он брал каждую эмоцию, умножал еë на два и выставлял в мир, ожидая реакции и отдачи. В мир с одним единственным зрителем. Никто и никогда не терпел его сумасбродные выходки так долго и так упрямо, как Маргарита. И честно, он до сих пор не понимает, где заканчиваются границы её терпения, про которое можно слагать легенды. Феликс начинает вести такую ленивую и вялую жизнь, что удивляется сам. Впрочем для веселья места не остаётся совсем. Франция, довольная и медленно оживающая, начинает его раздражать. Страна теперь разделена на зону, оккупированную немцами, и на марионеточное недо-государство, управляемое режимом Виши. Заводы поставляют немцам самолёты, автомобили, авиационные двигатели. Юсупова не покидает мысль, что может быть именно благодаря французской помощи и погибнет Марго. Ну до чего же глупая девчонка, не сиделось ей ровно, нет, надо в Россию, надо самой врага бить. И куда всё здравомыслие подевалось из её головы? Он тоже хорош, сам же и отпустил. Надо было на цепь её посадить. Перебесилась да успокоилась бы. На тихих вечерах у знакомых, таких же эмигрантов, Феликс с интересом слушает о том, о чём теперь говорят только шёпотом и с наглухо захлопнутыми ставнями. Есть первые русские дезертиры в немецкой армии, некоторые эмигранты подаются добровольцами во "Французские свободные силы", многие вступают в подпольные и партизанские движения, руководствуясь девизом: "Не красный, не белый, а русский!". Немаловажную роль во всей этой катавасии играют вожди Белого движения. Под наблюдением гестапо находится генерал Деникин, отказавшийся сотрудничать с советским предателем-военачальником Власовым. Люди, до этого с пеной у рта доказывающие, что Германия освободит Россию от "красной чумы", теперь организовывают свои движения. В Ницце появляется "Союз русских патриотов". Они помогают сбитым лётчикам из стран антигитлеровской коалиции, содержат конспиративные квартиры, участвуют в акциях саботажа и устраивают побеги советским военнопленным. Феликс слушает все это новости не без гордости за своих соотечественников, но сам сильно вмешиваться не отваживается. Он, князь и один из самых известных русских вампиров, ходит по лезвию ножа и злит немцев лишь одним своим существованием. Юсупов понимает, что единственный шанс не лишишься жизни, это создать хоть какую-то видимость сотрудничества. Он и создаёт, из-за чего все теперь судачат о нём, а не с ним. — Идиоты они. Хоть ты то понимаешь это, девочка моя? Синдер будто бы кивает своей толстой мордочкой. Феликс, довольный тем, что хотя бы кошка его слушает, продолжает с большей горячностью: — Если бы не я, то России вообще бы не было. Я между прочим в своё время спас их всех от Распутина! И где благодарность? А нет её, я теперь видите ли "предатель" и "коллаборационист". Будто бы мне самому нравится якшаться с этими нацистскими отродьями! Я же на благо Родины действую. Пусть я разведке не помогаю и в грязи не ползаю, но знаешь сколько людей я уже спас от концлагерей и расстрелов своим содействием? Кошка смотрит на него немигающим, пристальным взглядом. — Ну да, не особо много, но всё же это тоже вклад в общее дело. Я своей жизнью рискую между прочим! И кто тут настоящий патриот? Продолжаются гонения на евреев, начатые в начале десятилетия. Каждый день появляются известия о новых арестах и о новых эшелонах, ушедших в известные теперь всем лагеря смерти. Даже Юсупов, безразличный к людским страданиям, испытывает какое-то подобие жалости. Особенно нехорошо он себя ощущает летом 1942 года, при огромной облаве на Париж и на его предместья, в ходе которой арестовывают более 13000 евреев, включая совсем маленьких детей. Феликс всё-таки позиционирует себя как эстет, поэтому столь топорный способ убийства ему претит. Да и смысла в этих смертях никакого. Многие, эмигранты в особенности, сильно голодают. Юсупов с этим не испытывает никаких проблем, ведь улицы полны свежатинки. Правда порой он чувствует себя настоящим лицемером от того, что нацистов он за убийства осуждает, а сам не без удовольствия лакомится случайными, также ни в чём неповинными прохожими. Впрочем такие мысли появляются очень редко, и Феликс уверен, что возникают они из-за Марго, осуждающий голос которой то и дело возникает в голове. Может он и двуличный, но до неё ему ещё далеко, ведь так безбожно врать и притворяться, как она, не мог никто. От Маргариты вестей нет. Юсупов надеется лишь на то, что она не заточена сейчас в блокадном Ленинграде, где по слухам находится Свечников, уставший колесить по Европе и лет семь назад вернувшийся в Россию. Интересно, как ему удалось умаслить советскую власть? Война всё идёт. Феликс слоняется между Парижем и Сарселем без всякой цели, сгорая от раздражения и нетерпения. Он как всегда сбегает в привычный и давно знакомый мир алкоголя, потому что только так он может забыться. Он окружает себя фриками и шлюхами, но легче не становится. Жутким ему кажется это чувство полного одиночества среди толпы. Был бы рядом хоть кто-нибудь. Плевать кто, лишь бы не одному. Ничего страшнее этого ведь нет.***
— Ну ты и плут! Снова меня до нитки обобрал. Что жене говорить теперь? — Только не правду. Женщинам лучше всегда врать, — Юсупов скалится и чмокает в плечо девушку, сидящую на его коленях, — Верно я говорю, Бетти? Та смущённо посмеивается, ничего не отвечая. Феликс её молчаливость любит и не любит одновременно. Вроде и здорово, ведь можно самому трепаться сколько угодно, но с другой стороны создаётся ощущение, будто разговариваешь со стеной. В небольшой, но хорошо обставленной комнате, служащей гостиной и кабинетом одновременно, пахнет табачным дымом и алкоголем. Шумит радио, из открытого окна дует холодный, зимний ветер, доносящий с собой ругань разнорабочих с противоположной стороны улицы. Хотя может они и не ссорятся вовсе, а просто так разговаривают. Кто этих арабов поймёт. — Дрянь, а не виски, — Гарри морщится и со звоном ставит на стол бокал. Феликс зевает и переводит взгляд на приятеля. Высокий, но немного полноватый мужчина, чей истинный возраст можно было определить только по редкой проседи на висках и мелких морщинках в уголках карих глаз. Кажется ему сорок пять или около того. Тип неприятный, даже через чур. Внешность у него совсем обычная, за исключением смуглой, блестящей кожи, явно намекающей на еврейские корни. Юсупов евреев не любит, но его предвзятость обоснована явно не этим. Было что-то во взгляде Гарри злое, почти преступное. Впрочем пусть у него будет какой угодно взгляд, лишь бы кокс помогал доставать. — Хороший виски. Дорогой, зараза, — Майкл, статный и ужасно картавящий мужчина, приглаживают свои жиденькие усики в семнадцатый раз за вечер. Дурная привычка, за которую Юсупову хочется откусить ему руки. — Дорогой не значит хороший, — Гарри хмурит густые чёрные брови и махает рукой, — Бетт, принеси мне тот коньячок из серванта. Феликс, ты ведь не против? — Против, — отрезает Юсупов, поглаживая девушку по спине, — Имей совесть, дружок, ты и так вылакал достаточно на той неделе. Да и нечего мою девочку туда-сюда гонять, она тебе не прислуга. Гарри недовольно куксится и с отвращением отпивает виски. Поделом ему. — Я твоя девочка значит? — Бетт прищуривается и кокетливо заправляет за ухо тёмную прядь, обнажая на миг синяки и царапины от клыков. Юсупов при виде незащищённых венок на её шее шумно вздыхает. — А чья же ещё? — он игриво кусает её за ухо, наплевав на то, что они не одни. Все свои, так что чего стесняться? Она смущённо морщит нос и хихикает, прикрывая рот ладошкой. Феликса этот её жест невероятно раздражает. Он невольно вспоминает, что Марго смеялась совсем иначе. В обычной ситуации сдержанная и хладнокровная, а если что-то забавное было, то хохотала она всегда громко, без ужимок и нелепых жестов, показывая свои маленькие острые зубки и утирая слёзы смеха. Это была её самая искренняя эмоция, а может и вовсе единственная, на которую она была способна. После окончания войны Юсупов ждал её во Франции больше года. Он оставался в давно опостылевшей стране, хотя душа его рвалась из неё прочь, куда-нибудь далеко, хоть к чёрту на рога. Любимый Париж казался теперь грязной помойкой, чья земля истоптана и изуродована немецкой обувью и нацистской пропагандой. Летом 1944 года, когда американские войска и французская дивизия Леклерка вошли в Париж и освободили его вместе с отрядами французского Сопротивления, французы радовались, будто бы не они помогали гитлеровцам на протяжении нескольких лет. Мерзкие ублюдки. Феликс не выдержал. Уехал в Великобританию, решив, что Марго по возвращению не составит труда его найти. Видимо это оказывается трудным. За окном пасмурный дождливый Лондон, на календаре 15 декабря 1947 года, а её всё ещё нет. Неизвестно где она сейчас, и Юсупов даже не уверен, что она жива. Не было от неё весточек. Ни письма, ни звоночка за шесть лет. Песня, звучащая из старенького поцарапанного радио, заканчивается громким хлопком. Все невольно вздрагивают. Особенно пугается Лиам — молодой паренёк, приходящийся Гарри племянником. Лопоухий, нескладный и очень нервный. Последнее впрочем неудивительно. Лет четырнадцать ему было, когда немцы бомбили Лондон, и пусть прошло уже несколько лет, воспоминания об этом всё равно остались. Громкий звук, и его тут же в дрожь бросает. Феликс нарочито-небрежно взлохмачивает свои кудри и вытягивает одну ногу под столом. На второй всё ещё сидит Бетт. Она вскидывает голову, когда раздаётся трель дверного звонка. — Кого это на ночь глядя принесло? — с интересом спрашивает она. Юсупов пожимает плечами. — Чёрт знай. Лиам, будь душкой, открой. Парень поднимается с тихим вздохом и выходит из комнаты, затушив перед этим сигарету об пепельницу. Возвращается через несколько минут и замерев в дверном проёме, сконфуженно лопочет: — Там женщина молодая. По-английски плохо говорит, но я понял, что она хочет видеть какого-то князя. Гарри хрюкает в кружку, а затем говорит, добродушно посмеиваясь: — Князей у нас нет. Но ежели этой дамочке хочется, то я готов им стать. Хорошенькая хоть? Феликс, продолжая поглаживать Бетт по спине, требует: — Сюда пригласи. Лиам кивает и снова выходит, зачем-то пригладив по пути волосы. Видимо дамочка всë же симпатичная. Интересно, кого это принесло? О его прошлом в Лондоне знают многие, но никто из них не стал бы заявляться к нему так поздно да ещë и в пятницу. Все знают, что по пятницам Юсупов играет в покер и не принимает. — Так это ты у нас князкëм заделался, — Гарри панибратски опускает ладонь вампиру на плечо, — Теперь так тебя твои бабы называют? Феликс скидывает с себя его руку, мимоходом задумываясь, почему же он до сих пор не прикончил этого нахала. Дело наверное в том, что выходки у нахала порой смешные. Бетт обвивает руками его шею и ревниво шепчет на ухо: — Ты знаешь кто это? — Я по-твоему вижу сквозь стены? — раздражëнно вопросом на вопрос отвечает он. Где-то сбоку хмыкает Майкл, как всегда теребящий свои усы. Не видит конечно, а вот аромат слышит. Запах Лиама смешивается с запахом той самой девушки. Пахнет шерстью, машинным маслом и чем-то сладким. А ещë кажется искусственной кожей и немного кровью. Значит вампирша. Лиам проскальзывает в комнату первым. За ним следует названная гостья. При виде еë лица, Феликс давится табачным дымом и стремительно тушит сигарету, не замечая того, что половина пепла оказывается на его руке. — Живая! — расширив глаза, восклицает он на русском и стряхивает Бетт со своей коленки. Та обиженно ойкает. Вот Марго он точно увидеть не ожидал. Он знал или скорее верил, что она жива, но он не думал, что она к нему вернëтся. Разуверился он в этом как-то. — Здравствуй, милый, — ласково и по-русски произносит она, — Удивлëн? Юсупов поднимается со стула, отодвигает от себя Бетт и быстро подходит к Маргарите. Он касается еë плеч, словно проверяя настоящая ли она. Выглядит очень непривычно. Мальчишеская стрижка, шерстяное длинное пальто, покрытое криво пришитыми заплатами, а под ним мужские брюки, которые ей кажется великоваты. Лицо еë теперь совсем худое, обессиленное, и глаза на нëм как две большие серебристые Луны. Под ними поблëскивает усталая синева, возникшая или от недосыпа или от частных волнений. Феликс впитывает своим взглядом все изменения и проводит рукой по коротко остриженным волосам. Кромсал видно не большой умелец, так как некоторые пряди заметно длиннее других. Ей не идëт, но она отчего-то всë равно красивая. Плохо одетая, тощая, как дворовая кошка, с потемневшими веснушками на побледневшей, будто бы сделанной из стекла коже, а оттого ещë более привлекательная. Он чувствует, как глаза Бетт прожигает ему спину. Модно одетая, высокая и смазливая Бетт. Не ровня Марго, которая даже в этом отвратительном пальто и с этими ужасными синяками под глазами выглядит и ведëт себя, как королева. Стоит прямо, приосанившись, и взгляд у неë по-прежнему надменный и немного лукавый. Не скрывая радости, Феликс прижимает Марго к себе. Всего на мгновение, она даже ответить на это объятие не успевает, но мужчина и этого хватает, чтобы наконец окончательно понять, что она живая и что она здесь. Вернулась к тому, кого называла чудовищем. — Да я не просто удивлëн, я слов подобрать не могу! — Юсупов нервно хмыкает. Майкл кашляет, напоминая о чужом присутствии. Лиам стоит в проходе, переминаясь с ноги на ногу. — Ах да, господа, — Феликс переходит на английский и разворачивается, — Не будете ли вы против, если мы перенесëм игру на следующую неделю? Боюсь, что у меня появились дела поважнее. Гарри с издëвкой усмехается, но издëвка эта кажется доброй и безобидной. — Не против, Феликс. Видим, что дела и правда срочные. Он поднимается, вслед за ним встаëт и Майкл. — Удачного вечера, — Гарри подмигивает Марго и даже наклоняется, чтобы поцеловать ей руку. Майкл, к спокойствию Юсупова, обходится лишь дружелюбным рукопожатием и слегка неискренним сожалением о том, что, увы, познакомиться не удалось. Марго на его слова скупо улыбается, видимо различая лишь отдельные слова и интонацию. Надо будет ей английский подучить. Гости уходят. Лишь Лиам долго возится с застëжкой на пальто, не сводя с вампирши влажного, заинтересованного взгляда. Феликс, которому такое отнюдь не по душе, решает, что ноги этого мальчишки больше в этом доме не будет. Дверь закрывается, и Юсупов наконец замечает, что ушли далеко не все. Бетт всë ещё стоит в гостиной, ревниво покусывая губы и наверное думая, что просьба удалиться еë не касается. — Объясни, пожалуйста, кто это, — как она не старается, в еë голове всë равно отчëтливо прослеживаются истеричные нотки. Мужчина улыбается и щëлкает еë по носу. — Знакомая. Марго зевает, присаживается в кресло и скучающе прикрывает глаза. Она что-то произносит себе под нос. Феликс не слышит, потому что шум крови в ушах заслоняет собой все звуки. Зато слышит Бетт. — Она русская! Русская! — Именно. Без обид, детка, но тебе стоит уйти, — елейно произносит Юсупов, берëт еë за руку и тянет к выходу. Она вырывается. — Уйти?! Чтобы ты осталась наедине с не пойми кем? Феликс, скрежетнув зубами, грубо говорит: — Выбирай выражения и не забывай с кем говоришь. Выход помнишь где? Бетт по натуре не была не истеричкой. Ревнивая немного, но на самом деле спокойная, уравновешенная и кроткая. С чего бы сейчас такой переполох? — Я не уйду. Юсупов приближается к её лицу так близко, что выходит разглядеть неровности на её коже. Он смотрит в голубые глаза, такие преданные и взбешённые одновременно, что непонятно, как в одном человеке может умещаться столько чувств. Они знакомы около полугода, но никакой привязанности, а уж тем более любви он к ней не ощущает. Это было его временное развлечение, бессмысленная попытка залатать зияющую дыру в душе, которая несмотря на все его старания с годами растёт, темнеет и углубляется, хоть и кажется: а куда ещё больше? Перед ним сейчас временная блажь, которая уже начала надоедать. Избавиться от неё будет легко. Не из-за Марго, нет. Она такая же, как и Бетт. Они все одинаковы. Маргоша просто интересней. Дело только в этом, и пусть он сам уже в это не верит, но потом он убедится. Так всегда происходит, и никто не может стать исключением. — Ты же знаешь, что бывает, когда я злюсь, — угрожающим шёпотом произносит он и показывает клыки, которые за несколько дней уже успели соскучиться по свежей крови. Бетт, знавшая, как эти клыки жалят, вздрагивает, — Сейчас я злюсь. Он ощущает взгляд Марго на своей спине. Она молчит. Ей не понять разговор, но вот интонацию его голоса она в силах уловить. О чём она думает, раз так пристально буравит глазами его кожу? — Котик, ну почему ты меня прогоняешь? Я сделала что-то не то? — чуть ли не плача, спрашивает Бетт. — Делаешь сейчас. Я не люблю, когда мне перечат. Хочешь чтобы я был недоволен? — Хорошо, хорошо, я уйду! — нижняя губа у неё заметно подрагивает, — Но ты ведь мне позвонишь? Феликс выпрямляется и неожиданно, даже для самого себя, легко и весело улыбается. — Посмотрим, — произносит, уже понимая, что этого не будет. Бетт и правда уходит. Трясущимися руками она надевает своё пальто, ботинки и шляпу. Косится на проход в гостиную, давит в себе слёзы. Перед выходом она вдруг замирает, решая что-то сказать или может быть думая, что Юсупов её поцелует, но он подталкивает её в спину, одарив напоследок игривым подмигиванием и развязно-брошенным прощанием на французском. Она как раз на курсы ходит, так что пусть практикуется. — Поразительно до чего женщины порой невыносимы! — сетует он, возвращаясь в гостиную. — Удачно, что тебе и мужчины нравятся, — язвительно бросает Марго, вставая с кресло и снимая пальто, — Я голодная, Феликс. — Я по одному твоему виду вижу. Ты вообще что ли кровь не пила? Она не отвечает, видимо посчитав вопрос риторическим. Он не настаивает, планируя вернуться к этой теме после. — А теперь я хочу, чтобы в подробностях рассказала, где ты пропадала полтора года. Я звонил Свечникову, и этот старый чëрт не сказал мне ничего вразумительного. — Ты звонил Владимиру Михайловичу? — Марго изящно приподнимает бровь и присаживается на стул. — Да, — Феликс легко кивает, разливая кровь по бокалам, — И скажу так: легче дозвониться до Бога, чем до Советского Союза. И наверняка гораздо дешевле. Девушка усмехается и принимает кровь его рук. Она делает глоток, блаженно прикрывая веки. Юсупов еë не торопит, а просто наблюдает, снова думая о том, какая она худенькая, совсем как девочка. Дунет ветер и унесëт еë к чертям собачьим. Ей явно требуется кровь, потому что если судить по еë виду, она пила еë редко и очень в ограниченных количествах. Ну вот как так можно? — Я решила ненадолго задержаться в СССР, — произносит она, насытившись, — Мне хотелось побывать в деревне, где я родилась. Немного это заняла времени, но потом я ещë полгода искала человека, который смог бы мне тихо и незаметно сделать новое гражданство. Муторно это было, просто жуть. И дорого. А я без денег совсем. Искала у кого занять, а все также, как и я сидят без гроша в кармане. Владимир Михайлович помог. Хороший он всë-таки. Сколько его знаю, всегда выручит. — Как чудесно, — Феликс в притворном умиление закусывает губу, — А с чего этот прекрасный сударь мне сказал, что знать тебя не знает? — Прослушивают всë. Не стоило тебе звонить. Глупый поступок. Она говорит это без осуждения, но Юсупов всë равно раздражается. — Не стоило значит? Не стоило?! — он слегка перебарщивает, и голос предательски срывается, отчего происходящее начинает напоминать сцену в дешëвой пьеске, — Война закончилась, люди все по домам разбрелись, а ты пропадаешь хрен знает где почти два года! Я хожу, как дурак, скупаю все газеты, радио не выключаю, чтобы только узнать, что в мире происходит, и где ты бродишь столько времени. И ты мне говоришь, что не стоило звонить Свечникову? А как мне иначе узнать не померла ли ты? От тебя ни одной весточки за шесть лет. Ни одной! Я ночами не спал, пока ты довольная носилась по России этой, забыв обо мне! — Всë сказал? Феликс складывает руки на груди и незаметно выдыхает воздух. Ему ещë есть что сказать, но говорить это он не будет. А зачем, собственно говоря? Он и так уже лишнего наболтал. Марго смотрит на него равнодушным, немного рассеянным взглядом. Еë пустые, а оттого неприятные глаза, кажутся мужчине чужими. Большие чëрные зрачки, выгоревшие на солнце ресницы, ниже — грязно-синие кляксы недосыпа и усталости, выше — плавный изгиб выразительных тëмных бровей. На губах вымученная, ломаная улыбка. Ненастоящая, отталкивающая. Юсупов чувствует вдруг стойкое чувство неприязни к той, что сидит напротив него. Разве это Маргарита? Нет, не она это. Перед ним жалкий суррогат, пустышка. У Маргоши в глазах серебро и малахит, греховность и добродетель, она Лилит и Ева в одном обличье, она змий-искуситель и плод манящий одновременно. У неë улыбка если и не искренняя, то хотя бы соблазнительная, а взгляд такие живой, такой блестящий, что не понять отчего умрëшь раньше: от чьей-нибудь руки, от старости, которой даже кровь пьющим не избежать, или от этой ласковой снисходительности в прищуренных глазах. Так что за фальшивка перед ним тогда? Взгляд колючий и усталый, совсем мëртвый, а вся зелень поглощена стальной злобой. Она, устав ждать от него ответа, поддаётся вперёд и льстиво говорит: — Феликс, хороший мой, ну я правда виновата перед тобой. Я знаю, что ты волновался, знаю, что места себе не находил. Прости, прости, я хотела вернуться сразу же, но... — Что "но"? Поезда не хотят? Письма писать запрещено? Позвонить даже не могла? Ты всë могла, я знаю, что Свечников твой до полковника дослужился и связи имеет. Ты просто не хотела, чтобы ты сейчас не говорила. А я знаешь, что думал? — Юсупов нервно облизывает губы, — Что ты мертва. Что твой труп лежит сейчас в глуши, усыпанный снегом, а над ним ни надгробия, ни хотя бы таблички. А оказалось, что ты живая. Бегаешь по России, а обо мне и думать забыла. Мне разве многое нужно? Ну не возвращалась бы ты совсем, мне наплевать, но я просто хотел знать, что ты жива. Она отворачивается, впервые за годы их знакомства, не выдержав его взгляда. Феликс чувствует, что он прав. Марго не стремится опровергать его слова, а только тихо шепчет: — Прости. Это короткое извинение — совсем не то, что он хочет услышать. Еë поступок, еë наплевательское отношение для него сравнимо с предательством. А предателей он либо убивал, либо наказывал так, что любая смерть казалась раем. Но Маргарита исключение. Всегда и во всëм. От этого тошно, но не простить еë он не может. Но может поиздеваться. Ему станет легче только от того, что он сделает ей больно в отместку. Еë шестилетнее молчание было пыткой, и за него она ответит. Око за око. — Извинения на словах? — Феликс фыркает. Сердце в груди колотится так, что он не слышит самого себя, — Простите, но я предпочитаю когда передо мной извиняются, стоя на коленях. Он шутит, делая вид, что всë происходящее для него не имеет никакого значения. Страшно, что Марго за его ядовитой улыбкой может увидеть правду. А по правде ему хочется еë обнять. Она выглядит такой потерянной, что желает он только лишь того, чтобы они оба сделали вид, что не было этих шести лет порознь. Но он готов сейчас желанием этим пренебречь. Юсупов ожидает, что она огрызнëтся, как делала всегда. Но она поднимается со стула, и глаза у неë поблëскивают наконец-то малахитом, а не серебром. — Знаю я, что ты любишь выше казаться. Но к чему это, если я и так тебе по плечо? Хотя бы язвит немного. Слабо и как-то неуверенно, но всë же. — А ты присядь. Может так я быстрей оттаю и прощу тебя? — лукаво улыбается он. Губы сводит, как от кислых яблок. Марго такие любит. Она опускается на колени. Внезапная покорность его напрягает. Стоит помнить, что они похожи, а это означает, что она играет и забавится. С Марго настороже надо быть. Зазеваешься и не заметишь, как она запустит тебе в голову свои щупальца. Надавит незаметно, как умеет только она. Она любит или по крайней мере любила раньше, выставлять себя слабой, состоящей сплошь из добродетели, невинной овечкой. Феликс знает, что под белой шерстью волчья шкура. Он такую же имеет. Разница лишь в том, что свою он не прячет. Ему хочется увидеть еë глаза, но она их не показывает. Вместо этого подставляет шею, затылок, словно он палач с топором в руках. Роль карателя ему по душе. — Хочешь убедиться в том, что я сожалею о том, что не сообщила тебе ни о чëм? — лицо Марго закрыто короткими волосами, — Убеждайся, Феликс. Сколько угодно, прошу. Юсупов сдерживает негодующее восклицание. Она портит всë своим равнодушным голосом, своей будто бы наигранной печалью. Пожалуйста, стоит на коленях, как он и хотел, а всë равно ведëт свою игру. Где экспрессия, где выразительность чувств, где накал эмоций и страстей? Она же умеет, так почему не хочет постараться для него? — Знаешь в чём моя вина на самом деле? — негромко спрашивает она, — В том, что я и не думала о возвращение. Мне теперь ад кажется более приятным местом, чем война, и когда она закончилась, я мечтала только о покое. Мне хотелось спокойствия, хотелось оклематься. Я подумала, что задержусь в России, чтобы понять за что я умирала два раза. То, что я увидела, было ужасно, но я всё равно осталась, потому что это мой дом. После поездки в деревню, где я родилась, я чувствовала себя... отвратительно, наверное. На её месте не было ничего. Почти ничего. Только рассеянное ветром пепелище, что оставили после себя немцы. Не было больше того, что я любила, но и уезжать мне не хотелось. Я даже думала о том, чтобы остаться в России и наплевать на то, что тебе я обещала вернуться. И я бы осталась, если бы однажды Владимир Михайлович не показал мне старые фото Священной Дружины. На них был ты. То в платье женском, то видно, что обдолбанный совсем. Не поверишь, но мне стыдно стало, что я клялась тебе, что вернусь, а сама задумалась об обратном. Вини меня в этом сколько угодно, но сам видишь, что всё-таки я приехала. Марго хочет сказать что-то ещё, но Феликс, утомившийся от оправданий, махает рукой. — Замолчи. Она наконец-то поднимает голову. Глаза у неё сухие, а по голосу ему казалось, что она близка к тому, чтобы разрыдаться. — Ты хотел извинений. Я как раз к этому и вела. — Долго вела, я устал это слушать. Встань уже, у меня шея заболела. — Я так легко прощена? — Нет, но я хочу спать. Марго поднимается, отряхивает брючины. Феликс молчит. Его всё ещё тянет поругаться, но он и правда очень устал. Он пять дней провёл без сна, и если раньше это почти не ощущалось, то сейчас его вдруг начало клонить в сон. Он закусывает внутреннюю сторону щеки, крутя в голове слова, сказанные девушкой. Не хотела возвращаться значит? Ну и не приезжала бы. Он по ней не скучал ни капельки. — Свою спальню я не уступлю, поэтому ты спишь в гостиной. Кстати, если не ошибаюсь, то я привёз какую-то твою одежду. Посмотри в коробках в коридоре. — Мы будем спать по отдельности? — Марго вскидывает бровь. — А ты на что-то надеялась? — Феликс показательно кривится, — Я между прочим в отношениях. — Да? Пусть я не поняла почти ничего из твоего разговора с той девушкой, но мне кажется, что вы явно не о любви говорили. — Ох, ну так и быть, можешь лечь со мной, — сдаётся он, — Ты же темноты боишься. — Я не боюсь темноты, — она хмурится, — Мне страшно спать одной. Это совсем другое. — Ну да, ну да, — вяло соглашается мужчина и выходит из гостиной, прихватив с собой портсигар. Оказавшись в своей спальне, он усаживается на кровать, поджимает под себя ноги и прикуривается, с удовольствием вдыхая горький табачный дым. Он пускает в воздух кольца, наблюдает за тем, как они расползаются по воздуху и слушает тихое журчание забытого всеми радио. Не верится ему, что его и Марго сейчас разделяет лишь одна стена. Шесть лет — ничтожно маленький срок, особенно для вампиров, но Феликсу всё равно кажется, что не виделись они целую вечность. Странно осознавать, что теперь всё будет как прежде. Скучал он, но сказать об этом не решился, по своему обыкновению, превратив всё в фарс. Немного совестно. — Чёрт ногу сломит в твоих завалах, — Маргарита входит в спальню и аккуратно прикрывает за собой дверь,— Я нашла только свои туфли и пару шляп. И в чём мне спать? — Нагишом, — отзывается Юсупов и тушит сигарету. — Замёрзну так. У тебя очень холодно, — она поводит плечами и кидает мимолётный взгляд на распахнутое окно. — Вечно забываю о том, что ты та ещё мерзлячка. Можешь порыться в моём шкафу. Только не бери белую рубашку с золотой каймой, она совсем новая. Вампирша закатывает глаза и подходит к гардеробу. Она выбирает первую попавшуюся рубашку и тут же стягивает с себя свою тонкую кофту. Они вздрагивают одновременно: она от прохлады, Феликс от изумления. — Твою ж мать, Маргоша, — вырывается у него. Она надевает рубашку, не говоря ни слова. Юсупов часто моргает, пытаясь прогнать из головы увиденное. Не выходить. Перед глазами стоят выпирающиеся ключицы, выступающие рёбра, обтянутые тонкой, словно прозрачной кожей. Марго теперь кажется не просто худой, она подобна скелету, и непонятно, как она вообще может продолжать жить. Феликсу всегда нравилась её болезненная бледность, её худосочное тело, но то, что он увидел сейчас, ему по вкусу не пришлось. До чего эта глупая девчонка себя довела? Она опускается на кровать. Феликс, не задумываясь ни о чём, касается её рёбер. Их, кажется, можно пересчитать. Марго не отбрасывает его руки и даже не морщится. Только улыбается ласково, с какой-то тëплой грустью, а глаза еë кажутся совсем детскими на исхудавшем, заострëнном лице. — Знаю я, что это ужасно. Феликс вскидывает голову. — Нет! Да, ужасно. Некрасиво, жутко. Но это он не скажет, потому что жаль ему еë почти до слëз. До чего же она довела себя? — Ты совсем не пила кровь? — Редко. — Почему? — он удивлëнно склоняет голову, водя пальцами по её животу, — На войне нет дефицита крови. — Да, ты прав, — Марго согласно кивает. — И в чëм тогда проблема была? — Первые два года я работала в госпитале. Никаких немцев. Только уставшие, изувеченные соотечественники. Я не могла пить их кровь. Чью угодно, но не их. Это мои земляки, мы за одно дело сражаемся, а я буду ими питаться? Пусть они умирали сотнями на моих глазах, но я всë равно не смогла. Юсупову хочется убрать свои руки от еë тела. Не потому что она ему противна, а потому ему омерзителен он сам и стыдно пачкать еë своими прикосновениями. Специально или нет, но зачастую из-за слов Марго он ощущал себя грязным. Неправильным. Отвратительным и мерзким. Тварью последней, в конце концов, которая не достойна того, чтобы рядом с ним находился такой ангел. На еë месте он бы пил кровь своих товарищей без угрызений совести. Почему порой она такая правильная, такой идеальная, что не верится даже, что столь нежное и благородное создание не находит его присутствие рядом ненавистным? Он знает, что Марго совсем не такая. Она жестокая, она ядовитая, она заполнена такой жгучей злобой, что Феликсу иной раз казалось, что он куда человечнее. Но и сейчас она не притворяется. Разве может Бог милосердный жить в чьëм-то теле по соседству с чëртом? — Маргоша, милая, — сипло выдавливает он и опускает голову на еë острые колени, как раньше, — Я должен был пойти с тобой. — Не должен, — тепло произносит она, поглаживая его кудри, — Что бы ты сделал? Силой бы кровь меня заставил пить? Это только мой выбор. Глупый, но мой. — Ну а потом что? Ты сказала, что работала в госпитале два года. Чем ты потом занималась? — Солдатом стала. Госпиталь наш разбомбили, не выжил никто. Я была мертва. Новая личность, новые обязанности. Стало легче. Люди теперь умирали от моих рук, а не на них. Часто везло. Товарищ затевается, и я выпью кровь какого-нибудь нациста. А потом времени на это не было. Я служила под командованием Говорова. Блокаду Ленинграда прорывали мы. Плохо помню те дни. Холод собачий был да спать вечно хотелось. Блокаду прорвали, но я умерла опять. Пулю получила в живот. Пришлось идти до города несколько километров. Тёмной ночью, по снегу, скрываясь от отрядов и мечтая только о крови. Лучше бы я тогда не дошла. Феликс поджимает губы и закрывает глаза. Он слышит громкое, надрывное дыхание девушки, и от этого звука ему больно почти физически. Он всю жизнь был избалованным, капризным дитём, окружённым заботой и вниманием. До смерти родителей он не решил самостоятельно не одной проблемы, и даже потом рядом с ним всегда были те, кто разгребал на его пути все неприятности. Тот же Дашков всегда его выручал. А Марго на своём веку пережила столько бед, что даже думать страшно об этом. Она, хрупкая и изнеженная девушка, шагала с простреленным брюхом по рыхлому мокрому снегу в полнейшем одиночестве. Зимы в России были страшными, убийственными даже для самых закалённых и сильных вампиров. Как она, думавшая раньше только о нарядах и театрах, могла преодолеть такой путь и не сломаться? — Не говори так, прошу, — умоляюще произносит он, прижимая щёку к её холодной дрожащей ладони, — Чтобы я без тебя делал, если бы ты не дошла? — И правда, — с её губ слетает тихий смешок, больше похожий на всхлип, — Я сказала так, потому что то, что я увидела в Ленинграде, было похоже на кошмар. Люди были счастливы, что наконец-то свободны, но какими же измождёнными они выглядели. Такой жалости я не испытывала никогда и ни к кому. Отовсюду на меня смотрели голодные лица и уставшие глаза. Не было в городе почти ни одного животного. Всех ели тогда. Собак, крыс, кошек... — Марго вдруг порывисто дёргает коленкой, — А где Синдер? Юсупов, сбитый с толку тем, что тема разговора так быстро сменилась, неуверенно переспрашивает: — Кто? — Кошка моя. Не делай вид, что не помнишь кто это. — А, кошка, — Феликс беспокойно и даже как-то истерично хихикает, — Ты только не расстраивайся, но она умерла полтора года назад. Клянусь, я её не ел. Старость, увы, всех настигает в самый неподходящий момент. Мы же не знаем сколько ей было, когда ты её подобрала. Девушка будто бы пропускает мимо ушей всю его короткую поспешную речь. Она просто цепенеет, напрягается и лицом, и телом, а потом резко обмякает, судорожно вцепляется мужчине в плечи и надсадно всхлипывает. Феликс резко поднимает голову и с плохо скрытым волнением быстро тараторит: — Эй, ты чего? Только не плачь, хорошо? Я со своими то слезами справляться не умею, а с чужими и подавно. Юсупов нервно закусывает щёку, не понимая, что именно ему следует говорить. Как бы тяжело не было это признавать, но он обычно всё и всегда портил. Сейчас этого нужно по возможности избежать, но он ощущает себя таким растерянным, что начинает говорить первое, что идёт на ум: — Хочешь новую кошку заведём? Или собаку? Давай собаку? Я их люблю. В особенности мопсов. Они очень шумные и требовательные, но забавные. Помню, когда мне было лет двенадцать, у меня был мопс, и я... Марго поддаётся вперёд и закрывает ему рот ладошкой. Он морщится и лёгким движением отбрасывает её руку. Её короткие ногти успевают царапнуть губу. Вроде бы не нарочно. — Ради Бога, Феликс! — восклицает она, и, — о, чудо! — грусть с её лица пропадает вмиг. Он, поражённый столь быстрой сменой настроения, приподнимает брови. Вздохнув, она уже мягче добавляет — Извини, но я не хочу сейчас слушать истории про твоё детство. У меня просто нет сил на это. Он разобижено фыркает и отворачивается, чтобы скрыть досаду, которая одолевает его за секунду. Он пытался её поддержать, а она так на отреагировала. Да, возможно переводить тему на себя было не лучшим решением, но по-другому он не умел. — Давай спать, — устало просит она, — Иначе я и правда разрыдаюсь, вспоминания все те ужасы. Юсупов ничего не отвечает, поудобнее устраиваясь на большой кровати лицом к стене. Он ощущает взгляд, прожигающий ему спину, но делает вид, что до этого ему нет никакого дела. Марго зевает опускает голову на подушку. Феликс, всё ещё притворяющийся обиженным, хочет повернуться к ней, ведь шесть лет всё-таки не виделись, но он стойко держится, не горя желанием показывать ей свою отходчивость. Она засыпает быстро. Он долго вертится и в конце концов, не вытерпев, переворачивается на другой бок. Он не пытается приластиться к Марго, как это бывало раньше. Одно его прикосновение, и она тут же проснётся. Видя перед собой её осунувшееся лицо и ключицы, беззащитно выглядывающие из-под ворота рубашки, он успокаивается. Он всё-таки скучал по ней. Ему не хватало её смеха, её запаха. Прожив с ней столько лет, после её ухода он ощущал себя осиротевшим и брошенным. Не было в мире человека, к которому он был бы привязан больше, чем к Марго. Она его личный ангел, чудо и подарок свыше. Значит он всё-таки был не таким уж и чудовищем, раз заслужил того, что она была рядом. Сердце, уставшее от шестилетнего одиночества, колотится медленно и спокойно. Хрупкое, пугливое счастье подобно птице выпорхнет из его груди при малейшей неприятности или неудачи, но сейчас он счастлив. Чувство это такое опьяняющее и лёгкое, что Феликсу даже кажется, что оно настигло его впервые в жизни. Может так и есть?