Больно ли любить сатира?

      Рыжий. Это всё, что Кэйя различает в затуманенном алкоголем сознании. Рыжее пятно перед глазами. Впрочем, как всегда — это хорошо. Меняется лишь локация, но не наполнение. Бледные плечи дрожат под его ногами, закинутыми на них, пока Чайлд толкается медленно, глубоко, не отпуская руки с горла. После пива, сухого вина — конечно, чтобы угодить мистеру Альбедо — и ликёра шоты с абсентом заходили, как всегда, замечательно. «Хиросима» была отличительной карточкой Аякса в его барменском хобби. Эти ловкие руки делили слои в стопке очень уж умело и красиво… Эти ловкие руки оставляли следы крепкой хватки на шее… Эти ловкие руки пробирались внутрь и трепали все органы сразу, подобно неопытному хирургу… Эти ловкие руки… Органы?..       Сердце пропускает очередной удар, настолько тихий в сравнении с громкостью шлепков и их дыхания, что даже не заметно. Диафрагму сжимает под самым тяжёлым прессом. Больно. Чёрт возьми, реально больно. Каждая попытка вдохнуть под тяжестью длинных пальцев, обвивающих шею — пробник инфаркта. В желудке и печени разрывает жжение — невыносимое и острое. Глаза… Как открыть глаза?.. Жарко… Больно… Невозможно двинуться… Лишь толчки… нет, они тоже прекратились… Так тихо… Даже думать больно.       Провести здесь целую вечность было бы классно одиноко и грустно.       Но и в этой тишине, как в любой другой, рано или поздно появляются звуки. До жути раздражающее пищание.       Пип-пип.       Пип-пип.       Пип-пип…       Пип-пип-пип…       Пип-пип. — Да хватит, блять, встаю я, снежинка, выключи свой будильник! — Просыпайся, рыбка, просыпайся. Давай… Открывай глазик… — Открывай глаза… Просыпайся…       Холод бьёт в нос, как если бы он проник в своё собственное сердце. Глотка чешется и саднит, отдаёт металлическим привкусом. Темнота перестаёт быть такой комфортной, чтобы в ней оставаться, а голос Аякса, будящий по утрам, всегда работает.       Несколько попыток открыть глаза — зачем, если можно было бы уже привыкнуть открывать всего один? — не дают ничего похожего на удовлетворительный результат, но какую-никакую реакцию, кажется, даже вызывают. — Кэйя, ты проснулся? Открываешь глаза? Открываешь? Дышишь сам? Конечно, дышишь, врач же сказал… Кэйя, ты меня слушаешь? Ты меня помнишь? Помнишь голос? — тараторит прямо рядом с лицом, так, что, кажется, горячее дыхание касается его собственного нёба через приоткрытые губы, оставляя на нём влагу. Конечно, он помнит голос. Этот голос он бы ни за что не позволил себе забыть. — Господи, какой же ты говорливый… — вместо слов получаются хрипы и кряхтение, но Кэйе кажется, что они вполне разборчивы. — Какой врач? — видимость всё ещё сводится к внутренней стенке собственного века, через которое даже бьёт какой-то яркий свет. Уже утро? Ну, он никогда не страдал ранними подъёмами, так что, вероятнее всего, Аякс просто поднял его ради абсолютной чуши, как и обычно. — Снежинка, дай ещё посплю, у меня похмелье…       Верилось в это с лёгкостью — почти физически ощущались собственные мешки под глазами, лопнувшие капилляры и отёки по всему телу. А то, как мысли тщетно пытались посетить голову, окончательно это подтверждало. Это сколько он вчера сосал, что сейчас даже говорить не может? Надо будет поговорить об этом. Позже.       Кажется, рядом кто-то очень возмущённо вздыхает, не найдя сил на очередную попытку что-либо сказать. Шаги длятся лишь секунды, после чего дверь издаёт звонкий стук. Тишина.       Темнота уже не такая комфортная, как раньше — здесь уже и голова болит, и во рту всё ещё железный вкус, и нога чешется прямо под коленкой. Бесит. Впрочем, не впервой. Сильное похмелье — нормальный и важный опыт для каждого студента, а у Кэйи этот опыт случается каждую неделю. Не то, чтобы в остальные дни он не пьёт. Просто… полегче переносит.       Теперь чешется ещё и нос. И холодно. Натягивает одеяло под самые глаза, замечая, как сильно дрожат руки, даже если ими ничего не делать. Ну вот, из-за Чайлда, всё-таки, начал просыпаться, пусть это было последним в списке его желаний в ближайшие несколько часов. Удивительно, но даже не хочется протошниться. Иногда всё приходит к тому, что желудок вместе с кишками наизнанку выворачиваются, а сегодня совсем ничего.       Привыкаю.       Дверь снова щёлкает и стучит, а шаги уже совсем другие. Тяжелее и увереннее. Рука мягко и крепко хватает за плечо, переворачивая на спину. Веко раздвигают пальцами насильно, а по плечу хлопают. Хуёвые у них какие-то способы будить людей после тусовки. — Живой? Как тебя зовут? — сквозь пелену неприятной яркой слизи, глаз ловит образ, силуэт. Мужчина перед ним весь какой-то мыльный и кривой, но это скорее он лицом не вышел, чем Кэйя перестал видеть и вторым глазом. Точно. — Кэйя А. Рагвиндр. А — значит «Ахуенный». — шутить стоило в каждой ситуации из возможных, это одноглазый помнил в любом состоянии. Если сейчас окажется, что у него шизофрения, а все пять лет с Чайлдом — всего лишь его иллюзия, то шутником он будет выглядеть хотя бы более гармонично, чем серьёзным человеком. Ха-ха. — Ещё пару таких попоек и «А. К.» будет означать не ваше имя, а «алкогольную кому», молодой человек. — кажется, рядом с ним ещё один шутник. Это приятно. С людьми с чувством юмора приятно иметь дело… Стоп, что?       Глаза открываются неосознанно — по старой привычке, оба. Привыкший к свету после варварского осмотра зрачка, он уже не дёргается от белизны стен и потолка. Попытка вызвать ассоциации «стерильности», тяжёлые шаги, странный чёрный юмор… — Я в больнице, что ли?.. — понимание приходит резко, быстро и болезненно отдаёт в затылок. Только что же был в постели с Чайлдом… Несуразица какая-то. — Типа того. У вас было алкогольное отравление и ваш друг вызвал скорую. Поблагодарите его — если бы не он, скорее всего, последствия были бы более неприятными. — в дверном проёме нашёлся и тот самый «друг», абсолютно неодобряюще и раздражённо наблюдающий за этим диалогом, но молчащий так громко, что становилось невыносимо. — Сейчас вы в порядке, можете выписываться после обеда. Я напишу для вас рекомендации, но одну могу дать уже сейчас… Бросайте это дело, Кэйя. Когда-нибудь рядом может никого не оказаться. Да и вашей язве это совсем не нравится.       Вместо того, чтобы сразу же развернуться и уйти, мужчина несколько секунд смотрит прямо ему в глаза. Серьёзен. Ждёт какого-то ответа? Альберих коротко кивает, перебирая пальцами больничную ночнушку — лёгкая, накрахмаленная ткань остаётся в складках даже после того, как врач, довольный хотя бы такой реакцией, медленно покидает комнату, а смуглые пальцы оставляют одежду в покое. — Так значит… Типа… — начинает напуганно, тихо, будто стоит на самом краю берега и сейчас на него бросит многометровую волну, ломающую кости. — Я немножко переборщил, да? — улыбается виновато, не поднимая глаз с собственных костяшек, но не слышит в ответ даже тяжёлых вздохов, которые так любил Чайлд. Поднимать взгляд страшно. Страшно увидеть там то же самое, что и в прошлый раз…

***

— Никто не видел Кэйю? Он уже ушёл, что ли? — Аякс виляет между пьяными компаниями и одиночками в обнимку с гаджетами, пытаясь не проливать на ковёр то, что ему намешали одногруппники. А что намешали — страшный секрет. Никто бы не удивился, налей они кому-то целый стакан абсента — всё равно и за абсент, и за дом платит Тарталья.       Первый год обучения. Кому-то еле-еле исполнилось восемнадцать, кому-то — всё ещё нет. Такое количество дорогого алкоголя большая часть студентов видит впервые. Что ж, пусть радуются. Всё равно вся эта щедрость направлена лишь на одни умоляющие глаза, — вернее, один глаз — просящие провести дорогой Новый год, ведь «Я никогда не пил виски дороже 400 моры за бутылку…». Аякс считает, что студенческие годы должны проходить непринуждённо и весело. Для Кэйи эта непринуждённость плавает на дне бутылки — без проблем, он даст ему всё самое лучшее, достанет всё, что угодно. Ведь веселье Аякса живёт на обратной стороне жемчужного глаза. Без этого загадочного парня, которого читаешь взахлёб, но всё равно всегда упускаешь самые важные детали, вынуждая себя перечитывать раз за разом, жизнь была бы в разы скучнее. А зачем она, если скучно? — Кэйя никогда не уйдёт с тусовки, пока не отрубится или не умрёт! — смеётся кто-то за спиной. Да, смешно. Этот пацан и правда оставался либо последним пьющим, либо первым отключившимся, — по настроению — и, кажется, вполне неплохо это контролировал. Ещё бы, жизнь с алкоголизмом в семнадцать — то, что заставляет учиться самоконтролю, как ничто иное.       Но, если уже в отрубе, то где? Если Чайлд найдёт его быстрее других — будет очередной повод выпытывать из него извинения за то, что тот «не помнит, как наблевал прямо на мою кофту». Ну или, в крайнем случае, трахнуть, как только проснётся. Неужели Кэйя не понимает, что не может просто взять и оставить Чайлда одного в компании всех этих людей, ещё и пьяным? Переспит с кем-то другим и с утра проснётся не там, где хотелось бы, потому что одноглазый вовремя не забрал его. Очень опрометчиво. За это пусть Альберих тоже извинится, когда найдётся, хоть это и произошло только в мыслях.       Пройдясь ещё пару кругов по комнатам и залам, заглядывая в каждую дверь так, будто ожидал увидеть там, как минимум, наркопритон, останавливается, забуриваясь в свою память, ища там хотя бы примерную карту всех туалетов этого дома. Если не спит с кем-то, удобно попавшимся под руку — то, наверное, проблевался и спит один, заперевшись в ванной в обнимку с унитазом.       Направляется к одному, затем — ко второму. Людей много, ванных комнат тоже. Одна занята парочкой, вторая тоже, и третья… Значит, одна из них — Кэйя с какой-то девушкой? — Помогите! — женский визг с одной из сторон — трудно понять точно — отрезвляет. Почему-то кажется, что его поиски закончились. Предчувствие плохое, хорошего с такими криками быть не может. Ноги несут в сторону звука — и, кажется, не его одного. Толпы стоящих без дела людей направляются в эту сторону. Нет. Им нельзя видеть, даже если всё в порядке — нельзя. Почему?.. Потому что! — Кто-нибудь, пожалуйста! — вполне обоснованная паника охватывает всех, кто краем уха слышит эти вопли. Ванная второго этажа. Лестница преодолевается прыжками не через две, а через три ступени. Военная подготовка у всех одинаковая — все остальные бегут так же быстро. Как заставить их не приближаться к тому, что принадлежит ему? Мог ли Чайлд знать, что этот вопрос будет мучать его ещё много лет?..       И зачем медицинский объединили с военным? Полуголая, впопыхах накидывающая на плечи хоть какую-то одежду медсестра с очень тонкими руками сидит в слезах, опираясь спиной на стену. Блондинка с растрепавшимися хвостиками. Детская наивность. Пытается казаться милее, чем есть на самом деле? Играет на публику? К чёрту этот психоанализ, Тарталья, сейчас совсем не время для профдеформационных привычек. На её лифчике капли крови — это единственное, что важно. Она — какой-то очередной серый предмет в этом тусклом мире. Его вещь, наполненная всей палитрой цветов — тёмным, глубоким льдом, жемчугом, фиолетовыми неоднородными синяками и розовеющими шрамами — находится совсем близко. Прямо за этой дверью. Прямо за ней.       Забегает внутрь, тут же запирая. Дышит мелко и быстро — будто сам нагоняет на себя аритмию, ведь она так прекрасна, так подходит этой ситуации. Комната небольшая, даже близко не такая просторная, как у него в квартире. Пол украшен зелёной фигурной плиткой — безвкусица — и смуглым телом. Припечатан к холодной керамике, обездвижен. Вокруг него — рвота и… кровь? Не в таких количествах, чтобы подумать, что его что-либо ранило, да и они не на войне. Но вот такое количество желчи с красными пятнами и сгустками на этом безвкусном зелёном полу не предвещает ничего хорошего. Несмотря на яркость чужого цвета кожи, которой не присуща бледность, лицо выглядит даже посиневшим, нежели побелевшим. Как будто весь этот его румянец, вечно украшающий щёки — ничто иное, как иллюзия, которой на самом деле никогда и не было. В дверь стучат, выкрикивают какие-то совсем не важные слова и имена — без разницы. Пусть разбираются с этой блондинкой, а то она с ума сойдёт от вида крови — и зачем пошла в этот медицинский? Дура.       Ненависть и отвращение созревают где-то в самой глубине диафрагмы. Нет, конечно, не от рвоты или крови — как будто что-то подобное может заставить такого человека, как он, испытывать эти эмоции. Кэйя абсолютно нагой, лишь в носках и своей этой невероятно сексуальной и таинственной повязке на глазу. Трахался тут с девушкой и потерял сознание. Идиот. Разве имеет он право так пренебрежительно относиться к тому, что принадлежит Аяксу? А принадлежит ему, ни много ни мало — его тело. Перепил или смешал наркотики, которые не употребляет, вообще-то, с несколькими стопками — абсолютно не важно. Важно то, что он всё ещё не понял, на что имеет право, а на что — нет. Чайлд совершенно точно преподаст ему урок об отношении к его личным вещам. Потом. Сейчас он подхватывает его на руки, очарованно глядя в измученное лицо — на губах сохнет кровь, а от уголка глаза тянется широкая полоса пролитых слёз. Вокруг века собралась россыпь красных точек, — капилляры не выдержали такого давления — если открыть его глаз прямо сейчас, интересно, насколько раздражённым он будет? Насколько близко к радужке находятся красные молнии? Только перед своим владельцем вещь может быть такой разбитой и изнурённой.       Конечно, в будущем Аякс поймёт, что никакая Кэйя не вещь… Поймёт, что ошибался и выдвинет, наконец, абсолютно правильный ответ, повысив ранг одноглазого в его жизни — питомец. Но не сейчас, не сейчас…       А что, если… Ну нет, он же не может умереть? Тело в его руках не подаёт никаких признаков жизни и Тарталья на секунду приходит в растерянность от того, чем именно всё это время заняты его мысли. Наказать его? Красота лопнувших капилляров? А если… А если его больше не будет рядом? Как жить дальше в этой серой луже после того, как тебя подразнили целым айсбергом в океане, отражающим все цвета радуги и создающим свои собственные? Почему Кэйя не подумал, что ему нельзя умирать?!       Может быть, эта комната настолько маленькая, что даже всё эго Чайлда сюда не влезло?.. Да, это точно единственная причина, по которой он прижимает ухо к чужой груди, в панике считая секунды и стуки сердца. Ладно, оно хотя бы стучит, а он — военный, а не медик. Руки почему-то начинают дрожать. Нет, он не боится за жизнь другого человека. Нет, он не боится остаться один снова. Нет, он не боится потерять близкого человека. Нет, у него вообще нет близких людей. Ему нельзя их иметь. Нет, он не боится…       Дверь выбивает кто-то с внешней стороны, находя Чайлда, сидящего на коленях и слепо прижимающего к себе обездвиженное тело, зарывшегося рукой в синие волосы, пропуская под пальцами узел повязки, второй крепко держа спину под лопатками. Смахивает слёзы — он не был в панике, он не плакал. Он просто хладнокровно поднимал его с пола. Не падал с его телом на руках. Просто поднимал. Он не потерял контроль. Несколько человек пытаются забрать Кэйю с его рук, — скрывать своё волнение получается плохо — но руки у него крепкие, а взгляд тяжёлый — они ведь пытаются забрать то, что принадлежит ему! Не отдаст, никогда не отдаст. Пусть все отвалят. Никогда не отдаст… — Вызывайте скорую!

***

      Когда Альберих просыпается, Аякс, конечно, рядом. Конечно. И, конечно, спокоен и холоден. Было много времени, чтобы прийти в себя и заставить мозг забыть о том, что такая потеря контроля вообще случалась.       У него ведь есть время до прихода врача? Кэйя должен знать, что за такое поведение он понесёт наказание. Как только его глаза открываются, — по привычке, оба — на шею ложатся обе руки, перекрывая поток воздуха. Он должен слушать. Он должен слушать только Аякса. Он не имеет права дышать, если не слушает и не подчиняется. — Кэйя… Кэйя… Рыбка… — нежность в голосе портится скрежетом от прилагаемых усилий. Почему он пытается разжать его руки? Неужели не понимает, что он заслужил это? Чайлд лишь проводит воспитательную беседу. — Не делай так больше никогда, рыбка. Не делай. Я так за тебя перепугался. — в глазах всё ещё стоит картина окровавленных губ и подсохших дорожек слёз. — Мои вещи должны вести себя хорошо. Ты понимаешь? Понимаешь меня? Твоё тело принадлежит мне, Кэйя. Ты понимаешь? — под ладонями неистово бьётся венка, изо рта вырываются громкие хрипы, а глаз закатывается. Прекрасен. Даже сейчас — прекрасен. Особенно сейчас — прекрасен. Кивает панически, не оставляя попыток просунуть свои ладони под веснушчатыми пальцами — казалось, что каждый сантиметр этого тела был ими покрыт. — Скажи, кто дал тебе полный стакан абсента? Скажи, кто это был. Я убью его… А ты? Зачем ты его пил? Ты не можешь просто взять и испортить качество того, что принадлежит мне. Ты понимаешь? Ты должен заботиться о своём теле. Ты должен беречь его для меня. — очередные кивки проходят уже медленнее — кажется, после прихода в себя от алкогольного отравления, кислород ему нужен сильнее, чем обычно, иначе Альберих бы точно продержался дольше, а тут уже почти теряет сознание, только-только придя в него. Слёзы стекают по вискам, падая на ушные раковины. Прекрасен. Наверное, щекотно. Ослабив хватку, слушая, как кашель пробирает больное горло парня, Аякс склоняется к щеке, оставляя крепкий поцелуй, ещё один и ещё один, переходя к мочкам ушей, вискам, козелкам — дёргается из одной стороны в другую, будто обезумевший художник, не знающий, с какой именно части полотна ему стоило бы начать свою новую картину. На лице Кэйи растерянность, бессознательность, ещё секунда и он снова пропадёт в той тьме, из которой только что выбрался. Это было… страшно. Страшно так, что точно не захочется повторять. Но ведь… Так Аякс проявляет свою заботу? Поэтому он согласен. Да и… Он прав. Тело Кэйи полностью принадлежит этому рыжему дьяволу, кому, если не ему, распоряжаться им? Не самому же Альбериху… Потому ослабленные руки обвивают нависшее над ним тело, а лицо и шея становятся влажными, принимая все эти поцелуи, всю эту ласку… — Обещаю, снежинка, обещаю…

***

      Страшно увидеть там то же самое, что в прошлый раз… Они оба молчат. Почему?.. Неужели Чайлд даже не подойдёт к нему, чтобы… Эээ… Сделать хоть что-нибудь? Что-нибудь?..       Взгляд поднимается невольно, когда в дверях слышится шорох. Губы трогает дрожь, когда силуэт с рыжими волосами приближается медленно — не меньше, чем тигр, пытающийся не спугнуть жертву. Сейчас, ещё пару шагов… и накинется. Бледная рука поднимается к его лицу и Кэйя зажмуривается, предчувствуя удар…       Но ладонь ложится на его щёку, обнимая и смахивая растрёпанные волосы. Вторая рука повторяет это же движение на другой стороне и большие пальцы оглаживают тёмные полумесяцы под глазами. Стоило бы тревожно задуматься о том, где сейчас его «глазной подгузник», но ситуация абсолютно не подбивает к тому, чтобы о чём-то думать, кроме того, какого ху- — Как ты себя чувствуешь? — морщинки между бровями ещё сильнее проявляются под тёплыми губами, которые медленно и осторожно касаются их. Почему?.. Где его резкость?.. Где те неприязнь, осуждение и власть, которыми Аякс когда-то давно поставил на нём свою метку, свою печать? Почему руки на его щеках, не на горле? Почему губы выцеловывают на лбу неизвестные узоры, а не обхватывают укус на кадыке? Конечно, это было несколько лет назад, но… Он ведь не так уж сильно изменился за них. Тогда что изменилось? Он больше не считает его своим? От страха — то ли за изменившееся отношение, то ли за то, что удушье и удары только впереди — он жмурится ещё сильнее, так, что глаза и брови болят, а в висках всё ещё режет давление. Губы пересохли — это он волнуется или в больнице всегда так? Но ведь… Нежность, наверное, тоже хорошо?.. — Я… Мне жаль… Прости… — стыд прожигает внутри вообще всё, ведь его действия даже не вызвали такой реакции, которую он ждал. Ударь он его хоть разок — и вина была бы уже хоть немного сглажена. Разозлись он хотя бы немного — Кэйя бы понял, был бы уверен, что Чайлд волновался, что Чайлд боялся, что Чайлд испытывал хоть какие-то эмоции… Почему? Почему он не злится?.. Но мягкие пальцы продолжают аккуратно касаться ресниц, а губы застывают на щеке, после чего медленно пропадают. Влажные следы по всему лицу обдувает воздухом. — Я… В порядке. — Это прекрасно. Я поговорю с врачом и мы… пойдём домой. Хорошо? — снова эта улыбка. Мерзкая, лживая. Но такая живая и очаровательная, что невозможно не поверить. Кэйя не верит. Но вида не подаёт. Кивает. Всё будет хорошо…

***

— Она тебе так и не написала? — ледяной шот бьётся о мишень в стене звонко. Льдинки разлетаются в разные стороны, кружась в быстром и диком танце. Алкотир, определённо, был одним из особых талантов одноглазого Кэйи — «не нужно прикрывать глаз, чтобы прицеливаться». Каждый раз эта шутка такая же смешная, как и в первый. Сколько бы денег ни было у Чайлда, пить бесплатно — всё ещё его любимое занятие. Да и вообще «пить» было неплохо. Очень даже хорошо. С больницы прошёл уже месяц, сколько ещё можно тянуть? Тем более, Розария просто так не зовёт. Вот и сейчас всё по классике — шоты с абсентом, от которого он четыре с половиной года назад чуть не умер; ловкие, пусть и трясущиеся, руки, метающие стопки изо льда; лучшая подруга с холодным выражением лица и, конечно же, какие-то проблемы — встретиться просто так они не могут. — Не написала. Мы встретились на парах вчера. Я пыталась поговорить… Она убежала. — глотает всё содержимое сладкого шота разом, не задерживая на языке ни капли и с размаха кидает. Промах. Зато разлетелся красиво.       Несколько месяцев прошло… Неужели секс для Барбары стал настолько противен и ненавистен, что она даже поговорить не может с тем, с кем им занялась? Или причина… в чём-то другом? Атмосфера вокруг не располагает к раздумьям и серьёзным разговорам — лишь к забвению в обнимку с бутылкой. Поэтому Розария его выбрала? Не хотела ковырять рану, хотела залить её спиртом? Рана ведь тогда и продезинфицируется, и срастётся быстрее. Это ведь так работает.       Нихуя оно так не работает.       Но хочется верить хоть в какой-то простой способ исцелиться.       Больше никто ничего не говорит ровно до того момента, как Кэйя выпивает столько, что даже его «автоприцел» подводит. В этот раз быстрее. И Розария не может этого не заметить. Конечно, она знает и про отравление, и про язву, и про больницу. Но она ему не мать, чтобы читать нотации о том, как он может умереть. Как будто он сам не знает. Да и для этого у него уже есть человек. — Как с Чайлдом? — как будто меткость Розы работает на всё, кроме алкотира. В яблочко. Она видит это по мимике, по мгновенно сведённым бровям, лишь на долю секунды задержавшимся в таком положении — она всё увидит. И угадает, что он ответит. — Всё как обычно. — Как обычно… — конечно же. Обычно у него всё, да. Расспрашивать здесь никто не станет, нужно будет — накопает информацию другим путём, Розария любит знать всё и обо всех.       Барная стойка достаточно комфортная, чтобы лежать на ней, облокотившись на собственные руки. Сколько времени они так проведут? День? Три? Никто не знает. Эта чёртова девчонка… Эти её светлые волосы, светлые глаза, светлая душа и светлые мысли о том, как сделать всем лучше. Эта её экстравертность и выступления в церковном хоре. Этот её блог, в котором как раз вышло новое видео с разбором по нотам очередной глупой песни. И что она забыла в её голове? В её тёмной голове с тёмными мыслями? В её тёмной жизни с тёмным прошлым и тёмным будущим. Абсолютный дебилизм, ничем не обоснованный. Она просто интересуется ей, потому что она недоступна. Они ведь уже переспали, что ещё нужно?..       Бордовые волосы подёргиваются, когда она закидывает очередную стопку. Кэйя тоже закидывает, хотя уже на ногах не стоит и говорить может лишь односложно. Когда-нибудь они оба так и умрут, она уверена. Одинокие, но вместе. И никогда она этого не скажет одноглазому придурку, который все здравые мысли переводит в шутку, лишь бы не думать, потому что думать ему больно. Не было другой причины. Она вообще может с ним не говорить — знает все ответы на собственные реплики. Но говорит, потому что… Потому что если со всеми говорить только в своей голове — это шизофрения.       Но Барбара… Что Розария знает о ней? Она девушка. Это было точно проверено на Новый год. Она… поёт. Хорошо поёт… А её голос, когда она стонет — просто нечто. Она… любит помогать людям. И за это люди любят её. Но Роза это ненавидит. Как и многое, впрочем, Роза ненавидит… Так почему тогда?.. Почему пьёт после того, как эта идиотская девчонка убегает от неё, как от страшного монстра? Почти все убегают от неё точно так же, но она… Она… Нет. Ничего. — Ещё по одной. — Кэйя смотрит с глупой, честной улыбкой. Он не любит, когда она много думает. Потому что тогда она громко молчит и мешает развлекаться. Он не любит этот её взгляд, говорящий «я ковыряю старые раны, не мешай мне». Он любит, когда она обо всём забывает. И не потому, что не может поддержать. Не потому, что ему плевать. Причина до глупости проста — Розария сама просит об этом. Просит пить и молчать. Просит хранить тайны. Просит отвлечь. Не вслух, конечно же — никогда в жизни. Быстрее мир разорвётся на части, чем она это скажет. Никто больше не понимает, а он — да. Почему? Потому что он тоже об этом просит. Может быть, поэтому они и не ненавидят друг друга, несмотря на то, что так похожи. «Не ненавидеть» — в целом, тоже какая-то форма любви, ведь так?       Кэйя уверен в одном. Розария знает всё обо всех. Любит знать все мелочи жизни каждого человека, находящегося в какой-либо близости с ней…       Но Розария ничего не знает о себе.       Диафрагма сжимается под натиском самого тяжёлого пресса. Сердце пропускает удар. Ещё один. И ещё.       Но всё ведь хорошо, пока оно бьётся?