***
И казалось бы — при чём здесь его здоровый глаз? Открывая его, он видит лишь темноту, редко прорезаемую каким-то вспышками светлых пятен. И, вроде бы, ну… Всё правильно? Как ещё могло быть с человеком, который не хочет видеть ничего вокруг себя — ни ложь, ни правду? Не хотел — вот и не видит. Это даже не приводит в панику. Окружение инстинктивно всё равно кажется светлым и знакомым. Это успокаивает. Уши с трудом, но улавливают отголоски звуков… эээ… разговоров? Может быть. Бубнёж не прекращается добрых несколько минут, за которые делается ещё одна попытка открыть глаза — по привычке, оба. По привычке, мозг строит себе правую половину мира такой же, какой её видит левый глаз — тёмной, с дебильными белыми и жёлтыми червячками. И где-то вдалеке прорезается что-то красное. Похоже на ад. Персональный. Через следующие минуты зрение так и не возвращает свои наполовину рабочие функции, зато разговоры уже можно разобрать почти по целым предложениям. Что-то про опекуна, госпитализацию и наркологов. Какого, к чёртовой матери, опекуна? Кэйе двадцать два. И это красное пятно в чёрно-белом… О нет… Реально откинулся, что ли?.. Это ведь именно он… Именно он… Тянет руку вперёд, насколько это возможно. Кажется, что «насколько возможно» — достаточно немного, ведь на это даже никто не реагирует. — Мистер Крепус… — зовёт тихо, застенчиво. Неаккуратно убранные в хвост красные волосы — это не может быть кто-то другой. А значит, он встречает его на той стороне. Это и к лучшему. Пусть это будет он — слишком много лет вина перед ним и его сыном корила и гробила, и вот — закономерный итог. — Отец… — пятно двигается медленно, совсем незаметно, застывая в точках то с одной стороны, то с другой, пока не останавливается прямо перед ним. Шум в тёмном фоне зрения портит всё впечатление. Кэйя надеялся, что хотя бы после смерти будет иллюзорно видеть так же, как раньше, когда оба глаза функционировали нормально, а не ещё хуже, чем после первого пробуждения без половины зрячей стороны, панического, убийственно страшного. Но каждый день — какое-то разочарование, включая день его смерти, даже смешно. Улыбка трогает лицо, наверное, не очень красиво и ловко, но заметно и, как минимум, за большой редкостью — искренне. Тошнота накатывает с какой-то новой, доселе невиданной силой. Глазные яблоки закатываются — даже то, что не чувствует само себя — и переворачиваются внутри глазниц. Конечно, только по ощущениям. Наверное, даже жаль, что только. Красное пятно теряется где-то в тёмных видах миллионов капилляров на внутренней стороне век и верхней части глазниц, почти в мозгах. Казалось, ещё чуть-чуть — и можно будет увидеть его, совсем краешек, если в этой пустой голове он вообще когда-нибудь был. Нет, ну КОГДА-НИБУДЬ, наверное, и был. Сейчас он весь растворился в спирте и дурных мыслях. Поглощён адреналином, дофамином и эндорфином. Вроде бы… Вроде бы даже и весело. Было. А сейчас хочется засыпать. Падать без сознания на что-то под головой, не в силах более держать концентрацию даже на напряжении шеи, ставящей голову в вертикальное положение. Мистер Крепус… Интересно, если бы это всё не было предсмертными фантазиями, он бы захотел встретить Кэйю на той стороне? Встретил бы он его как сына или как предателя? Предателя, сломавшего жизнь всей его малочисленной семье — так, чьего-то отпрыска, которого подобрали с улицы, как троянского коня, который в последствии раскрылся самыми ужасными из возможных способов. Или пока ещё не раскрылся. Может быть, мало того, что он сын члена мафии и гей, может, его ждёт ещё более убогое существование, чем шестилетний алкоголизм? Может быть. Но сейчас пустота и темнота накрывает снова, волнами. Волнами… Теми волнами, что бушуют цунами на поверхности океана, обрамлённого светлыми, слегка рыжеватыми ресницами вместо привычных скалистых берегов. Конечно, никто бы не встречал его, как родного, на той стороне. Может быть, одна только Розария, будь она проклята, если ещё не так. С бутылкой наперевес и издевательской ухмылкой, типа, «ну, вот и ты тут». А как иначе? Но только не приёмный отец. А потому всё это — лишь предсмертная фантазия. Возможно, даже не предсмертная — от этого ещё паршивее. Ведь стыдно думать, больно думать. Думать и улыбаться. Улыбаться и думать, сверля новые и новые дыры в голове, которая давно — кусок «эмменталя», крысиного сыра, такого же крысиного, как вся его жизнь. Вот опять эти пиздострадания в темноте, в которой нельзя просто лежать и «не думать». В которой дай бог дышать не больнее, чем мыслить эти идиотские мысли, которые заставляют быть честным с собой. А заставить Кэйю быть честным хоть с кем-то — задачка не простая. Особенно с собой. Хочется домой. Хоть куда-нибудь — домой. В детские годы, в поместье Рагвиндров, где это огромное дерево, с которого они по очереди падали с Дилюком. Все коленки разодрали, даже шрам остался где-то на заднице. Не помнится даже, на чьей. Куда-нибудь — домой. В полупустую квартиру с дорогущим ремонтом и полным мини-баром, где целоваться, целоваться, целоваться, тонуть, тонуть, трахаться. Куда-нибудь — домой. Хоть куда-нибудь — домой. Лишь бы от этой темноты подальше, которая напоминает, что поместье Рагвиндров когда-то было домом. Которая напоминает, что квартира когда-то была не разъёбаной, что в ней кто-то недавно целовался и трахался, а не пил и швырял бутылки и ноутбуки на пиздец какой дорогущий паркет. И когда это закончится? В прошлые разы было побыстрее. Отрубился, подумал, врубился в больнице или около того. Рядом кто-то либо волнуется, либо причитает о том, как быстро Кэйя сдохнет, если не прекратит делать то, что делает. А в этот всё как-то слишком долго. Слишком о многом успел подумать, а это хуёво. Интересно, что сейчас делает Аякс? Сидит рядом с больничной койкой и винит себя в своём уходе? Веселится на тусовке, подыскивая нового партнёра, которого можно увезти с собой в Ли Юэ, чтобы мозги не ебал и не пил так много, как бывший? Или он уже уехал и ищет кого-то там? А кого искать Кэйе? А где? Как начинать это всё заново? Дождаться очередного приступа, когда терпеть уже воистину невозможно и кинуться на первого попавшегося человека, хоть немного похожего на него цветом волос или чертами лица? Важно, чтобы у него обязательно были веснушки. Без веснушек уже не заводит. И глаза какие-нибудь… глубокие. И характер такой… тяжёлый. Они ведь ещё увидятся? Будет какой-то прощальный секс или типа того? Чёрт, где сейчас Аякс?! Смеётся или плачет? Похуй ему вообще на то, что тогда хотел ответить Кэйя перед тем, как его затолкали в машину и в приказательном тоне велели ехать домой и никуда не выходить, пока не успокоится?! Похуй ему?! А это был их выпускной… Их последний танец… Очень романтично, если бы, сука, не так хуёво. Если бы не так грустно и одиноко в этой ебучей тишине и темноте. Лучше бы страдать в похмелье, но хотя бы слышать что-то на фоне — крики детей за окном, проезжающие машины, бубнёж по ту сторону стены, музыку, в конце концов. Не свои блядские мысли. А не блядских в голове не было. Совсем не романтично и не круто. Последний танец… — .колько часов… …спать… …шите адрес… …кий случай. — где-то далеко-далеко отголоски речи — спасение, которого он так долго ждал! Наконец-то это всё закончится! Какой адрес? Что, кто-то приходит к нему в больницу и оставляет адрес? А он вообще в больнице? Ну, логично было бы предположить, что да, а ведь Альберих совсем не идиот и логика у него не на последнем месте… А он диплом вообще получил?.. Блять… Он же уехал до получения дипломов… А за него кто-то его получил? Аякс? Ему бы отдали, все преподаватели знают об их сожительстве. А Чайлд даже не привёз его. Может быть, звонил, писал, но не привёз. Забрал ещё с собой в Ли Юэ… Может, это предлог поехать с ним?.. Ой, не надо начинать это всё. Никаких предлогов он точно не оставил. Значит, ещё не уехал или передал через кого-то другого, кому дела нет до того, когда этот диплом попадёт к владельцу. Розарии или Люмин. Они бы одно сообщение написали и ждали ответа, пока Кэйя выйдет из своего классического запоя — блять, да никто даже не удивился, не дописавшись и не дозвонившись до него в несколько недель после выпускного. Оно и не удивительно, какой образ себе создал — с таким и живи. Прикол. — …звоните по этому номеру… …сообщите, когда он… — а вот это уже интереснее. И голос знакомый. Мужской. Дебильный такой, хрипящий. Не Аякс. И, слава архонтам, не мистер Крепус. А то умереть, может быть, было бы очень логично, но совсем не весело. Не весело было бы проебать обещание Джинн и даже дня не выйти на новую работу назло Дилюку. Дилюк… А голос.? Ну да, похож… А чего хрипит? Перекурил снова? И стоит рядом с его больничной койкой воняет сигаретами? Фу! Пусть уходит зарабатывает свои деньги на своей дебильной винодельне. Ладно, может, винодельня и ахуительная, но вот Дилюк — точно дебильный. Чего припёрся?! Сидел бы в своём офисе и бумажки подписывал… Не заботиться же о больном приехал, ей богу. Боваризм какой-то… Красные волосы же не были… О, нет… Это было бы очень стыдно…***
Пульсация в висках проходит через час после того, как начинается. А начинается она тут же, как левый глаз ловит какой-то свет в своём зрачке, тут же закрываясь снова. Час — достаточно точное время, не трудно считать минуты, когда в голове перманентно играет очень плохой бит. Внешние звуки появляются постепенно, — не так резко, как боль в желудке и затылке — сначала привычные прикольные мелодии медицинских аппаратов, означающие, что Альберих в очередной раз чуть не откинулся, что аж подключили к кардиомонитору. После — шаги за стенами, когда глаза — по привычке, оба — открыть ещё слишком тяжело, а пальцами шевелить, как врачи всегда учили при пробуждении от алкогольной комы или обморока, уже слишком скучно. Опять один в палате, что ли? Ещё один прикол. Так совсем не весело. Не с кем поболтать, некого послушать. Только врач будет приходить и нотации читать, как опасно в таком возрасте пить и не есть ничего. Есть, к слову, пиздец как хочется. В трезвости и осознанности голод реально жгучий и болезненный. Интересно, ему уже вводили эти питательные коктейли через трубочку в желудок? А когда обед?.. Вряд ли этот вымышленный Дилюк привёз апельсинчики, которые можно было бы погрызть между приёмами пищи. Лоб и глаза ноют невыносимо, достаточно настойчиво, чтобы почувствовать, что всё это было зря. Трудно было сказать, «всё» — это запой после выпускного, отношения с Аяксом или вся жизнь в целом, но что-то из этого точно было зря. Потому что глазные яблоки закатываются и дрожат в своих ямах, а сознание уносит куда-то в молох собственной жизни, всё уносящий и уносящий нервные клетки в глубочайшее болото вместе с людьми, которых он в нём же и потопил… И себя потопит, чего греха таить…***
Вскрывать третью пачку за день привычно, особенно в такой вечер, как этот. Зажигалка щёлкает несколько раз, несмотря на то, что на улице не мороз и пальцы, вообще-то, совсем не дрожат — с чего бы? Рядом — куча каких-то молодых студентов, ни одного знакомого лица. Абсолютно идиотская ситуация от самого начала до самого конца — начиная с этого костюма с красным галстуком, с чего бы Кэйе вообще надевать такой? Хотя прядь, вон, аж до жопы отрастил. Продолжая бутылкой вина, которая лежит в подарочном пакете где-то в машине, которую надо было подарить… когда? При встрече?.. Не подарил… Заканчивая слезами из этих глаз, которые так же плакали в их последнюю встречу, будучи ещё полностью зрячими, а не наполовину. И вишенкой на торте — этот рыжий, который… кто? Парень его? Почему ведёт его в слезах из зала, только завидев взгляд взволнованных глаз из-под красной чёлки? Сажает в первое попавшееся такси и отправляет куда-то… Снова куда-то уезжает… Снова теряется, пропадает из его зоны видимости, оставляя его в самом глупом положении — с третьей пачкой сигарет, бутылкой вина в подарочном пакете и мыслями о том, что могло случиться. А сам рыжий смеётся, танцует дальше, и вырывать его из компании таких же весёлых молодых людей — верх неприличия, на который Дилюк, конечно же, не пойдёт. Потому лишь курит, курит, курит. Ждёт. Смотрит на него — знает, что его видят в окне, выходя из-за угла, растворяясь в толпе таких же ярких, красивых и счастливых. Ждёт, пока белый костюм в золотом обрамлении окажется прямо напротив, выводя из себя этой криво-косо завязанной бабочкой. Пока сделает лёгкий поклон и выжидающе посмотрит этими как будто бы непонимающими глазами. — Что произошло? Почему он уехал? Что ты там ему наговорил? — не тормозит с манерами и приличиями, и так уже жопу заморозил в этой курилке, пусть и тепло тут, ничего не скажешь. Но так профессионально игнорировать такой раздражённый взгляд, как у Дилюка, до этого умел только один идиот, а тут второй объявился. — Ох, вы про Кэйю, мистер Рагвиндр? У нас произошло… небольшое недоразумение… — это понять было не трудно. Зубы заговаривает. Умел в этом, в своей этой натянутой улыбочке, которая пробивается сквозь выдыхаемый сигаретный дым, воняющий какими-то химозными ягодами. Манерный такой и сладкий, что аж тошнить начинает. Не дым, очевидно. — Я рассказал ему правду, в которой он нуждался, но которую не был готов принять. Думаю, вы понимаете, как это бывает, не так ли? — осторожно даёт понять, сколько знает об их взаимоотношениях. Настолько осторожно, что прямо в лоб. Почти неприлично, если бы не так вежливо. Значит, правду рассказал. Да и… пусть. Уехал в слезах — значит, заслужил. Всегда был плаксой… — В которой он нуждался? Он тебе сам об этом сказал или ты за него решил? Получаешь удовольствие от того, что заставил его плакать? — начинает выходить из себя. Неправильно. Не таким он хотел себя показывать в этот день. А что особенного в этом дне?.. Ну да, встретились спустя шесть лет… Ну было и было… Ну пообщались на… иронично-издевательских нотах… Глаза лишь слегка опускаются, выдавая волнение и сомнения. С чего бы ему защищать Кэйю? Да и от кого защищать? От молодого рыжего долбоёба, который сердце ему типа разбил? Ну разбил и разбил, переживёт. — Мистер Рагвиндр… Могу я попросить вас о небольшом одолжении? — прикладывает свою ладонь в плотной перчатке к плечу, сближаясь лишь на сантиметры — пытается использовать на бывшем полицейском психологические трюки, правда? — Присмотрите за ним какое-то время. Вижу, вы беспокоитесь. Дам вам свои ключи от квартиры. Я туда уже больше не вернусь. — второй рукой вкладывает звенящую связку в нагрудный карман классического костюма, пока Дилюк стоит, прикидываясь камнем, что получается неплохо — годы тренировок. — И, знаете… Может быть, вам не стоит думать за вас двоих? Всё же, я провёл с ним последние пять лет. — легко улыбается, словно ничего и не говорил, хлопает по кармашку и разворачивается, не позволяя сказать ничего вслед. Ничего говорить и не хочется — только глупцом себя выставлять, сторонясь очевидной правды. Не вернётся больше в квартиру? И его просит туда поехать и успокаивать Кэйю в истерике? Или что? Что, блять, между этими двумя происходит..? И почему он в это всё втянут..? Приехал на выпускной, называется… А рыжий тем временем уже удаляется обратно — элегантно и чинно, как и появился здесь. Будто о погоде поговорили, ей богу. Очередная сигарета прикусана зубами, пока пальцы нащупывают колёсико и звонко дёргают его. Дерьмо. Телефон тут же оказывается во второй руке, судорожно щёлкает в поисках еле знакомого номера — ещё бы он его запомнил, раз в год видит — даже не зная, зачем. Набирает, как только на экране оказывается его имя. Гудки. Идут — уже неплохо. Неплохо же, да? У Кэйи же нет суицидальных мыслей и склонностей ломать технику об стены после расставания? Гудки. И никакого ответа. Да чёрт с ним, честное слово. Он не нанимался… нянькой для малолетнего придурка! Да и он уже даже не малолетний! Ему… пиздец, сколько, двадцать? Двадцать один? Фильтр начинает обжигать губы — скурил целую, даже не заметив? Хуёво. Машина встречает запахом собственного парфюма и приятным звуком двигателя. Забрать Джинн, на автомате развезти пару её знакомых по домам и к себе. На автомате открыть четвёртую пачку — и куда, блин, деваются сигареты? — под самую полночь, вливая в горло кофе и набирая, набирая этот номер, который уже в глазах зудит, какой стрёмный. На автомате заснуть за рабочим столом по жутко старой привычке и проснуться с синяком под одним глазом. Но это всё потом… Потом, когда паранойя наберёт слишком сильные обороты, чтобы имелась хоть какая-то возможность её сдерживать. А сейчас в глаза лезет лишь смуглая ладонь в заключении бледных рук в безумном вальсе. Яркий блеск в одной радужке, который, чтобы не заметить — лишь ослепнуть. Блеск счастливый, сменяемый тяжёлым блеском падающих слёз. Конечно, он видел. Конечно, он смотрел. Конечно, Дилюк смотрел. Как мог не смотреть? Первая встреча за столько лет — и сразу такой проёб. Нужно было идти быстрее. Нужно было выйти за эти чёртовы двери вслед за ними. Нужно было… Нужно было сказать «нет», когда этот рыжий пытался забрать его. Да с чего бы? Чтобы этот полукхаэнриец полухуй не плакал?.. Да, чтобы он не плакал.***
Неделя стала невыносимой примерно день на первый же. Ни одного ответа на звонки и сообщения — ну сидишь ты в своей депрессии после расставания или что у тебя там произошло, нечего ещё и другим нервы трепать. Может, кто-то тебя уже похоронил? Может, кто-то волнуется, в конце концов? Конечно, не Дилюк. Шутите, что ли? Чтобы он, да волновался? За кого? За этого? Чушь. Но через неделю, как штык, перед ёбаным домом, потративший лишние часа три только пытаясь выбить пропуск на проезд на территорию на своей машине. Выкуривает очередную сигарету, которая уже в печёнках сидит, — надо купить другие — и бросает прямо на асфальт, за что его оштрафуют, скорее всего, но на это сильнее всего похуй. Не похуй на сложные витиеватые проходные под семью замками — связка ключей реально до невозможности большая, у них безопасность уровня президента в этих домах, что ли? Во всём родовом поместье Рагвиндров столько дверей нет, сколько нужно пройти только чтобы попасть в одну квартиру здесь. Не похуй на звук поворота ключа в последней преграде к истине — труп он там найдёт, пустую комнату или Кэйю, вышивающего крестиком — ну а что, все по-разному со стрессом справляются — уже даже не важно. Важно — найти хоть что-то. Важно — уснуть хотя бы одним из вечеров, не позвонив тысячу раз и не перебрав самые ужасные исходы из возможных. Ради честности — какая, нахуй, вышивка крестиком? У этого придурка был улётный алкоголизм ещё в шестнадцать и, зная его любовь прикидываться, что всё окей и не решать проблемы, пока они не начнут заколачивать последний гвоздь в его собственный гроб — сомнения в его способах справляться со стрессом отпадают, даже не начав зарождаться. Слышатся шаги, — почти бег — это хорошо, значит, как минимум, кто-то живой здесь есть. Может быть, это всё розыгрыш? Сейчас над ним посмеются и выгонят из квартиры со словами «лечи комплекс старшего брата»? Но за шагами следует падение, и тут уже понятно — летел к двери и не удержался на ногах. Он вообще выходил из квартиры эту неделю? Бледное, повёрнутое к солнечной стороне окон, лицо. Почти мертвенно-спокойное и умиротворённое. Иссохшее тело, из которого кости торчат даже через широкую домашнюю одежду. На этом же ужасном теле, на этой одежде — пятна крови и рвоты. Пятна синяков и ожогов. Яркое светлое пятно вместо глаза, которое смотрит куда-то — не сюда, не в это окно, на которое направлено. Весь Кэйя — какие-то сплошные пятна, шрамы, родинки, брызги красок, ничего равномерного и спокойного. Ничего человеческого. Что-то из параллельной реальности, что-то такое, чего больше ни у кого нет. Что-то зовущее в пелену сна, в марево пламени за собой, где оно горит и чернеет. И ты чернеешь вместе с ним. И это тело сейчас лежит на каком-то дорогом паркете в невозможности двинуть даже ресницами, в невозможности отвести от солнечного окна свой взор, в невыносимости собственной боли, в безысходности ситуации, собственного состояния, самого осознания своего существования. Таким слабым и болезненным он выглядел невнятно и честно, выглядел собой — таким, каким Дилюк его и запомнил. Не этим блестящим принцем, что неделю назад предстал перед ним в шикарном зале, обсыпанный серебром, а именно таким — микробно-мелким человеком, обездвиженным в своём пьянстве и схождении с ума. Ужасно. Мерзко и ужасно. И всё же движения выверены — позвонить в скорую, заявить адрес чётким голосом и правильно произнести собственную фамилию, всё ещё связывающую его с этим телом на паркете. Фамилию, правда, мог бы и сменить, Кэйя. Берёт на руки его, — легко, слишком легко, чтобы волноваться — дрожащего, в панической атаке и с пеной вокруг рта. А скорой нечего возиться с охраной. Именно поэтому несёт его — исхудавшего и истощённого, совсем мелкого, совсем беззащитного — прямо к пропускному пункту. Не обращает внимания на волнение каких-то людей — это всего лишь «какие-то люди». Всё, что волнует — в собственных руках заливается рвотой и кашляет, кашляет, кашляет. Зовёт кого-то сквозь панику и агонию. Понятное дело, кого. — Он не придёт, придурок. Хватит так хрипеть это имя. — гладит мокрые волосы, укладывая их на плечо. Уедет, как только убедится в его сохранности. Да. Точно уедет. Домой. Прямо в больницу за машиной скорой. Сидеть там до конца дня, а после оставить все возможные способы связи, заехать за очередным блоком сигарет и не спать новую ночь, разглядывая синяки под нижними веками. Глупости. Какие глупости. Сам справится — почему он вообще должен..? — Тц. — пялится в документы — не бессмысленно же просиживать ночь, в которую всё равно не уснёшь — без особого интереса. Бегает глазами от них к телефону, где периодически всплывают уведомления, к которым хочется дёрнуться ровно секунду, пока не обнаруживается, что это очередные ответы на рабочей почте или тупые рассылки для бизнес-решений. Зарывается руками в волосы, медленно и кропотливо распутывая резинку из хвоста. Расчёсывает пальцами пряди — каждую по четыре раза, ни больше, ни меньше. И кто сказал, что ОКР мешает жить? Всего лишь помогает успокоиться и почувствовать себя где-то там, в отдалении, в безопасности, где-то там, на дереве, с которого падаешь в седьмой раз за месяц. Где-то там, где с этого дерева за тобой падает ещё кто-то. Где ты хвастаешься первым шрамом, — пусть и стыдным, на заднице — будто это твоё настоящее достижение. Где-то там, где дерёшься на деревянных мечах под крики отца о том, «как вы умудрились сломать целую шпалеру?!». Где-то там, где кто-то спит рядом после пьянки, когда мимо комнаты отца ни за что не пройти и надо лезть в окно брата, дышит всю ночь перегаром и периодически просыпается от рвотных позывов, извиняясь за каждое лишнее движение. А после уходит перед самым рассветом, оставляя за собой невыносимую вонь и обязательно несколько выпавших волос на подушке — каждый раз всё длиннее и длиннее…