Больно ли любить сатира?

Отрицание — первый этап принятия, сопровождающийся осознанным перевиранием фактов и отвержением произошедших событий. Проходящий этот этап абсолютно уверен, что всё будет, как раньше — то лишь дело времени. Мозг вытесняет травмирующее событие, а человек ведёт себя так, будто ничего не произошло. Отрицание может быть настолько сильным, что даже очевидные факты не могут поколебать уверенность человека в том, что ничего не было.

      Просыпаться, в очередной раз терпя волны пульсации по телу. Открывать глаза так, будто всё ещё веришь, что что-то увидишь. Будто всё ещё веришь, что комната, в которой очнулся — очередной туалет на тусовке, под тобой какая-то лужа, а рядом — в ванной с порванной шторкой — ещё не очнувшееся тело. Не больничная палата с неприятными запахами, бьющими в сухой нос.       Просыпаться, в очередной раз подмечая, что отлежал руку и половину лица на письменном столе. Обещая себе никогда больше так не засыпать — конечно же, точно так же, как обещал в прошлый раз. Разминать пальцы до хруста, а затем потягиваться по два раза в каждую сторону, — сначала, конечно же, вперёд, а дальше по часовой стрелке — иначе не сработает.       В глаза бьёт яркий свет, который, честно говоря, в такое время мог бы быть и повежливее, проявить толерантность и эмпатию, в конце концов. По всему телу — лишь отёчность и боль, ядовитый, привычный привкус собственной слюны с лёгким амбре полежавшего трупа. Навскидку — дня четыре полежавшего. Неплохо, в худшие времена доходило и до пары недель.       Итак…       Прошло больше недели с выпускного, алкоголь в крови заменил собой все полезные вещества, под грудью прощупываются выпирающие рёбра, — целые и слава архонтам — а все воспоминания последних дней приходят болезненными кадрами с периодичностью в тридцать секунд. Что-то светлое, что-то красное, что-то с ползущими перед глазами червячками из бензиновых разводов. И Аякса рядом всё ещё нет. Иначе было бы не так больно, верно?       Терпит очередные нотации от очередного врача, — удивительно, что в местной больнице его фотографию ещё не повесили прямо на входной двери с пометкой «привезли пьяным — увезите обратно», было бы круто — а после — очередные коктейли из уколов и капельниц. Пожалуй, не редкость, когда коктейли ему нихуя не нравятся, но эти — особенно. Улыбается доброжелательно и говорит, что ему не больно и вообще всё хорошо, чтобы выписали побыстрее. Всегда работает — никто тут не вызывался с тобой возиться. Ещё чего. Не помер — галочка, да и хватит.       Спустя несколько часов переглядываний с потолком и стеной даже приносят поесть. Местонахождение собственного телефона всё ещё остаётся загадкой, как и то, где тот, кто привёз Кэйю сюда. Был ли это Чайлд? Если же нет — у кого ещё есть ключи от их квартиры? Консьерж? Пожалуй, лучше бы это был Дилюк из его пьяных галлюцинаций. Тот, в отличие от консьержа, хотя бы не будет выставлять счёт за неподобающее поведение и смотреть искоса каждый день по возвращении. А можно ли ему… ну… возвращаться?.. Если Аякс уезжает — чья это теперь квартира?.. И хочет ли Кэйя оставаться там, где…       Конечно, хочет. Чёрт возьми, очень хочет. Ведь Чайлд всё ещё может вернуться. Вернуться и сказать, что всё это — пустяк, игра, прикол, как он любит. Что всё это — шутка. Ведь даже хуёвый анекдот — всё ещё анекдот и где-то там должна быть лопата…       Дверь тихо скрипит уже после обеда, когда Кэйя проваливается в очередной сон, в котором быть бы не хотелось, но заняться больше просто нечем. Ничего не слышно, кроме тихой поступи ботинок и звука, будто кто-то… чешется? В шее всё такая же тяжесть, когда голова обездвиженным грузом переваливается в сторону входа в попытке разглядеть, понять, увидеть. Увидеть. — Жив? — хрипящий, до жути хрипящий и тихий; неожиданно не грубый для подобной ситуации. Спутанные красные волосы в хвосте, покачивающиеся от каждого неловко пойманного взглядом движения и всё не уходящая привычка чесать ладони, — абсолютная чушь, как так можно делать, они же от каждого прикосновения ещё сильнее чешутся??? — как в детстве, когда отец ругается, а ты просто не знаешь, куда их деть. Дилюк Рагвиндр. И это даже не пьяные вымыслы.       Глаза сталкиваются в почти разрывающем пространство вихре, пытаются узнать, прочитать, предугадать дальнейший исход. Видят незнакомого человека перед собой, стараясь наложить на него разом все ассоциации из собственной памяти. Голова от таких усилий начинает болеть, покалывать. Отвечать совершенно не хочется — и было бы, почему. Просто… оно не должно быть так. Здесь должен стоять другой человек и говорить он должен совсем другое. — Зачем пришёл, братец? — почти ровно натягивает улыбку, но, кажется, Дилюка обмануть чуть тяжелее, чем раньше — не ведётся ни на секунду, лишь сжимая кожу на ладони сильнее, вжимая кончики ногтей в рельеф линий — ставит их именно так, чтобы они проваливались в одну из складочек при сжимании кулака, потому что так надо. Потому что по-другому не успокоишься, а неровно поставленные пальцы скажутся ещё хуже.       Уже кривит рот в попытке выдать «Не называй меня так», но затыкается в следующую секунду, расслабляя напряжённые мышцы лица. Выдержку тренировал, что ли? Для Кэйи это лишь новый вызов, как и обычно. Не нужно жалеть его только потому, что он чуть не умер. Не нужно жалеть его только потому, что Дилюк испытывает лишь ненависть и неприязнь и в собственных мыслях подтверждает это: «А что с него взять? Он ущербный.». Пусть злится, пусть раздражается и кричит тут на всю палату. Пусть опускается… Прямо на его дно, в его лужу, в которой Альберих завяз и тонет, даже наполовину не погрузившись, а уже касаясь земли. Тонет, потому что хочет тонуть.       Вообще-то, в этой луже не так уж и плохо, как все говорят. Влажненько, а за грязью не видно того, что ты и пришёл в неё не особо чистым, мягко говоря. Да и поплавать в ней тоже можно. Хуёво, но можно попытаться. Да, неплохо… — Собираешься выписываться? Я могу тебя забрать. — прерывает как-то шипяще — всё ещё терпит его компанию, всё ещё терпит сам факт того, что дышит с ним одним воздухом. Дилюк ведь не переносит какую-либо грязь. Конечно, эта лужа ему ни к чему. Дилюк предпочитает отполированный до блеска бассейн, с перилами и удобным спуском. Из которого выход-то есть, удобненький даже, но зачем? Если тут так хорошо, прозрачно, чисто и нет больше никого, кроме тебя. В луже Кэйи-то людей навалом. И все либо тонут, либо спасают утопающих, впрочем, всегда безуспешно.       Забрать, значит. Приехал заботиться, типа как о члене семьи? Может, даже апельсины привёз, всё-таки? Хочется апельсинов… — Кто меня сюда привёз? Консьерж? У него нет твоего номера, на моём телефоне пароль, врачам я его точно не давал. — закидывает голову наверх, упираясь в подушку затылком, а руки складывает на лицо, будто пытается провалиться туда, толкая дополнительной силой или сжать мозг со всех сторон, дабы думать и не сдохнуть. — Или ты настолько популярен, что мне по родству достался кусок твоего статуса и меня в больницах узнают, как твоего брата? О! — распахивает веки, — по привычке, оба — быстро ища в монокулярном мире такой градус, под которым видно бесчувственное лицо Рагвиндра. — Или ты купил целую больницу? — тупит почти искренне удивлённый взгляд с искрой иронии, которая блестит в голубом шуме левого глаза. С пол минуты слышит лишь пение птиц за окном. Спокойно. Тревожит лишь вопрос — сорвётся ли Дилюк на крик или хотя бы раздражительный тон? — У тебя в документах всё ещё моя фамилия… — выдыхает громко и тяжело, но говорит всё ещё спокойно, будто ничего и не было, игнорируя абсолютно все остальные вопросы. Вынимает из нагрудного кармана телефон с дебильным оранжевым чехлом в точку. — И пароль с днём рождения твоего этого бывшего — не самое сложное, что можно было придумать. — протягивает его ещё от двери, как будто руки у Кэйи должны быть минимум метра четыре, чтобы не вставать с койки. Гордости слишком много подойти? — Он не бывший… И откуда ты знаешь, когда у него день рождения? — демонстративно садится, отталкиваясь локтями от матраса, но более — ни одного движения, лишь касается холодного пола голыми ступнями. Вставать тоже слишком много гордости. — Вообще-то, пароли парные… — парные пароли с днём рождения одного из партнёров — самый хуёвый показатель чего-то хорошего, который только можно придумать. Но жить с нарциссом тоже не сладкий ликёр, а горький коньяк — вкусно, терпко, долгоиграюще, в голову бьёт и крепчает с каждым глотком. — Джинн. — слов больше не нужно. Пользоваться связями в полиции они оба никогда не чурались — будь то поиск не совсем открытых данных о каком-либо человеке или помощь в общении со следователем после пьяных похождений. — Так ты собираешься отсюда уезжать? Уколы можно сделать и дома, а обследование через неделю пройдёшь у моего врача в частной клинике. — конечно, помнит, что Кэйе никогда не нравились больницы. Конечно, помнит, а как не помнить, как тот навзрыд орал всю ночь перед банальным плановым осмотром в школе? Как не помнить, каким разбитым и уставшим приезжал с каким-нибудь идиотским неважным диагнозом, как будто после этого обязательно умрёт?       И нахуя это помнить? — Я могу и такси вызвать, не утруждайся. — улыбается почти мертвецкой улыбкой, почти одной только интонацией, которой играет профессионально, по-актёрски, не как военный студент, а, скорее, как не самого скромного поведения девушка. — У тебя в квартире было не очень чисто. Я заказал клининг. К вечеру управятся. Отвезу тебя в поместье. Вечером уедешь обратно. — короткие, обрезанные фразы, будто чего-то в этом всём смертельно не хватает. Сухой текст, как на бумаге, лишённый любой человечности, любых эмоций. Лишённый жизни. Ладони чешутся — значит, всё нормально. Значит — разговор идёт дальше и сбежать отсюда ему ещё не хочется.       Не подаёт вида, что заметил фразу о его квартире. Это всего лишь значит, что Дилюк там был. Всего лишь значит, что это и правда он привёз его сюда и откуда-то именно у него оказались ключи. Спрашивать не хочется. Всего лишь значит, что он тащил куда-то блюющего Альбериха с заплывшим взглядом. Всего лишь значит, что видел его критически слабым оба раза, когда вообще видел его за последние шесть лет. Всего лишь.       Ехать в поместье Рагвиндров? Чтобы… что? Возвратиться туда казалось чем-то чуть более возможным, чем падение метеорита. Но лишь чуть. Чем-то грешным и недосягаемым. Ну правда, зачем? Мог бы высадить его в городе и отпустить на все четыре. Мог бы, честно говоря, и не приезжать вовсе. Но это мысли о вероятностях, а темнота не накрывает снова, чтобы думать о таких глупостях — нужно брать то, что дают сегодня, потому что завтра уже не дадут. Да и что может быть лучше, чем найти новые основания раздразнить Дилюка до спутанных от постоянного перебирания волос? Такой серьёзный тип, а банальные шутки не выдерживает. Даже жалко, что именно Кэйя — его брат. Не то, чтобы не жалко остальных в его окружении, но этого красноглазого — особенно сильно.       Врач почти не противится столь скорой выписке — так, для вида несколько раз цыкает и мотает головой, но не останавливает.       Прошло десять дней. Ни одного звонка, ни одного сообщения. Единственное, о чём удаётся думать, сидя в машине, закрывая нос воротником кофты, лишь бы не нюхать эту ёлочку, жгущую слизистые излишней яркостью запаха — это «почему?». Почему? Он ведь не сказал, что они разойдутся навсегда. Он ведь не так сказал. И у них всегда будет шанс всё исправить. У Кэйи будет шанс всё исправить. Стоит лишь позвонить; написать; признаться; остановить; не отпустить; забыть. Стоит лишь любить. Ведь сильная любовь всегда побеждает любые трудности, как в сказках.       Поджимая одно колено к груди на переднем пассажирском, ловит осуждающий взгляд с сотню раз с периодичностью в несколько секунд. Снимает ботинок в машине, ставя пятку на сидение, как будто ему разрешили — привык, что, если машина — то машина Аякса. А там можно всё. Чем быстрее раздеваешься — тем лучше. Да и тут, вроде бы, никакого прямого негодования. Ну смотрит и смотрит — Кэйя не совсем произведение искусства, но и денег с Дилюка не берут, чтобы так пялиться на него вместо дороги. А пялится он уже достаточно долго и с завидной выдержкой — Альберих вот ни разу на него глаз не поднял. Ни больной, ни здоровый. Удивительно даже, как они ещё никуда не врезались — едут, конечно, как черепахи, но, всё же, по оживлённой дороге.       Тихо, на грани между неловкостью и удобством, проходит время. Часы только у Дилюка на руке — спрашивать как-то неудобно, а перекидываться и смотреть — невежливо. Не то, чтобы Кэйя ахуеть какой вежливый, но в этой машине, вымытой, кажется, только вчера, обшитой натуральной кожей, с отделениями для зонтиков в дверях, трудно вести себя иначе, даже когда ты едешь в ней из больницы, с вонью изо рта, — потому что зубы чистить было нечем — в еле-еле доживающих свои последние часы без стирки вещах. Ещё чуть-чуть — и люди подумают, что уважаемый господин Рагвиндр подобрал с улицы какого-то бездомного и выхаживает.       Ограду, опутанную лозами дикого винограда, ни с чем спутать просто нельзя… Она вообще, кажется, не изменилась с его последнего визита… Приехали. Поместье Рагвиндров. Место, которое называл домом. Место, в которое так боялся вернуться. Место, где оставил частицу себя — и, смешно ли, но это даже не про глаз. Смешно — усмехается в воротник, прикрывая веки ладонью. Кто ещё посмеётся, если не он сам?       В попытке найти хоть какие-либо изменения — хотя бы миллиметр перестройки здания, новый цвет стен, новая схема высадки виноградных экранов — начинает болеть голова. Всё слишком «такое же, как я и запомнил». Может быть, лишь иллюзорно, но кажется, что здесь вообще ничего не менялось — лишь поддерживалось, укреплялось, сохранялось всеми возможными силами, лишь бы не пропало. Это в его стиле.       Взглядом встречается сквозь окно с улыбчивым лицом женщины, нежным кивком провожающей машину вглубь территории. Конечно, здесь всё по-старому. Время не касается этого места — лишь его владельцев. У Дилюка ведь даже хоть какая-то щетина отросла за эти годы.       В двери, любезно приоткрытые юным парнем — видимо, заменой их старого дворецкого — не заходит сам, пока дожидается из машины Дилюка, решившего поболтать с работниками виноградника. Пауза неловкая — Кэйя знает, что его рассматривают. Не все, конечно же, знают. Хотя будет странно, если их старшая горничная не растрепала абсолютно всему новому персоналу о том, что господ, вообще-то, двое. Дилюк холодный, статный и… расслабленный? Улыбнулся даже! Типа… уголки губ поднял и глаза прикрыл! Даже он так умеет. Может, он и правда просто человек. Мальчишка рядом спокойный, выученный — Альберих таких предпочитает портить, потому улыбается, показывая клычки и смеётся, как будто хоть что-то в этой ситуации действительно можно назвать смешным. Тыкает в спину Дилюка вдалеке и рассказывает, как тот в детстве подстриг себе чёлку, сопровождая всё максимально красочными эпитетами и даже жестами.       Пусть не считает его идеальным и недостижимым. Смеются уже вместе, явно найдя общий язык — может быть, возраст этого пацана и есть психологический возраст Кэйи, но думается об этом, скорее, как о мастерстве быть простым и близким к таким чистым и непорочным душам, как детские. Совершенно точно.       Внутри дома всё точно так же — тишина, чистота, роскошь, двое сыновей — всё, чем так гордился мистер Крепус. Резная мебель из тёмного дерева — тяжёлая и нагнетающая — и тупая ваза на одном из пьедесталов, наравне с дорогими статуэтками различных птиц. — Пф… — сдерживает смех так сильно, что закашливается, и в приступе этого кашля, кажется, даже оседает на пол коленями — вряд ли это выглядит так смешно и прикольно, как ему хотелось.       Ваза. Даже больше грустно, чем смешно. Но всё равно смешно. Подарок из Сумеру, вылепленный, кажется, каким-то ремесленником под действием излюбленных там «благовоний». Благовония Кэйя попробовать тоже успел. Нет, ну а что? Прелесть этой вазы можно разглядеть только прочувствовав и пережив состояние творца в момент вдохновения. Самое тупое, что можно было поставить прямо на входе в такой зал. И ведь все, кто приезжает на официальные переговоры сюда, первым делом видят именно её. Защита от придурков, что ли? Функциональность такого её расположения остаётся загадкой, но вот долгий взгляд на конкретный предмет, ещё и после такого «представления» с падением на колени, не остаётся незамеченным красными, соколиными глазами. — Я просто… поставил её у выхода, чтобы выкинуть. Никак времени не нахожу. — отрезает так, будто кто-то спросил что-то очень некомфортное. Три года не находил времени выкинуть, да. Точно. Так и подумал.       Не говорит ни слова более. Скрывает взор. Делает вид, что разговор состоялся и все всё поняли. — В общем… Располагайся. Не буду говорить, чтобы чувствовал себя, как дома. — снова чешутся ладони — терпеть, иначе сорвётся. — Я буду в кабинете, закончу дела на сегодня. — почему-то полностью уверен, что объяснять, где что находится — лишняя трата времени. Проблем с памятью у Кэйи не наблюдается — сам найдёт туалет, сам знает, где единственный кабинет в этом доме. Естественно, сам себя развлечёт и, если надо, ещё и приготовит поесть.       «Дела на сегодня», которые, несомненно, он закончит в кабинете — важные договора и встречи с поставщиками, но, как только закрывается дверь, хрипя лёгкой потёртостью петель, выдыхает так громко, что, кажется, двери ни за что не хватит, чтобы скрыть этот звук за её толстой стенкой. Чушь. Привёз сюда этого ободранца — сюда, в дом его отца. Привёз причину собственных нервных срывов и кучи головных болей. Привёз дитя убийцы в дом его жертвы. Идиот, не иначе. Отец просто не знал, — не знал правды — потому так любил его…       Время тонет в густоте воздуха, продуваемого сквозь щели старых оконных рам — тонет и одновременно утекает сквозь пальцы вместе с этим же воздухом. В доме тихо — возможно, слишком тихо для излишне тревожного человека, коим он и является. За чистейшим стеклом солнце садится, окрашивая стены внутри кабинета в тона оранжевого. Закаты здесь, в Мондштадте — одно из самых прекрасных зрелищ. Невероятно точно описывают саму жизнь в глазах её жителей — мимолётны и прекрасны, приходят и уходят, когда им захочется — не поймаешь, если не бросишь все свои дела и не будешь расслабленно ждать.       Если не бросишь все свои дела и не будешь расслабленно ждать.       Он не может ничего изменить. Не может. Он лишь ждёт. Ждёт и тонет — точно так же тонет, как тонет время, как тонет сидящий по ту сторону двери. Быть может, слишком близко для людей, проведших порознь столько лет? Быть может, слишком далеко для людей, проведших рядом друг с другом столько лет?       Ручка выпадает из пальцев, слишком крепко обхвативших металлический корпус. Чернила растекаются по бумаге — ну кто придумал использовать перьевые ручки при наличии шариковых? — в витиеватых узорах клякс и пятен. Каждая клякса напоминает родимые пятна и шрамы. Не свои, — конечно, не свои — кожа у Дилюка под стать положению — чистая и почти нетронутая, за исключением шрама, который никому и не увидеть толком, даже ему самому. За исключением нескольких грубых и глубоких мозолей на ладонях от вечного раздражения. Будто собственная кожа уже начала от него прятаться под слоем ороговевших клеток — потому что заебал оставлять ранки, ноющие от каждого касания, пусть и редкого — не любит он трогать что-либо голыми руками. И тем более — когда его трогают голыми руками. Позволительно это было лишь одному человеку, — тот мёртв — потому никто более не имеет права повторять его жестов — медленно гладить по голове тёплым вечером у камина или вести, держа за запястье — прикасаться в принципе, чернить идеально чистое тело и одежду.       Стук в дверь сопровождается быстрым её скрипом — тот, кто стучит, даже не дождался ответа. — Мастер Дилюк, время ужина. — женский голос звучит из прохода, но никто не заглядывает внутрь, лишь терпеливо держит приоткрытой створку. — Я осмелилась также пригласить мас—… вашего гостя к столу. Он несколько часов просидел на диване в зале и попросил лишь несколько апельсинов, я решила, что он голоден. — ничуть не виновато, игриво, даже слегка поучительно — этой женщине позволительно. Аделинда слишком много лет здесь работает, чтобы терпеть выходки молодых господ. Она выходки Крепуса Рагвиндра-то не терпела и на место его ставила по первому желанию, а тут сыновья, да ещё и в ссоре.       Конечно, она не будет уточнять, что всё-всё ей уже рассказал второй молодой господин — второй сплетник после неё в этом доме. Без него было как-то даже слишком тихо и неинтересно. Трудно удаётся скрывать, насколько она рада его приезду — да и зачем? Не знает она, что случилось — и не должна. Видит лишь суть — оба винят себя, винят друг друга. Оба виноваты — признаться не могут. Оба хотят сказать — не могут позволить говорить другому. Оба хотят знать, но не готовы слушать. Считают, что всё закончено… И её роль — лишь стереть точку, черту между этими двумя идиотами. Между двумя мальчишками, не поделившими большой и маленький деревянные мечи. Она и так знает, кто первым уступит.       Ручку отодвигает к нужному краю стола — ровно на две её ширины левее от кейса, перо повёрнуто налево, чтобы повторять рисунок на боковине короба. Баночка с чернилами — ещё на четыре ширины ручки левее, на высоте точно такой же, как кончик пера. Осматривает стол — ни одной бумаги, на которой можно было бы писать, чернильные пятна прямо на столешнице. И зачем он взял в руки перо?..       Проходит мимо молча, совершенно не смотря в глаза никому из работников, прямо и без остановок к столовой, в которой — спиной к нему — уже сидит, на кресле у одного из концов длинного прямоугольного стола, Кэйя. Видно лишь макушку из-за высоко поднимающейся спинки — на ней торчат растрёпанные волосы.       На противоположной стороне накрыто второе место — все всё понимают и не настаивают, да и выглядит это, как жест любезности и реверанс в сторону старых традиций, а не способ рассадить молодых господ подальше друг от друга. — Прямо как в детстве, когда окно разбили. — отзывается за высокой спинкой. Вообще-то, нет. И Дилюк ни о чём таком не думал. Зачем проваливаться в воспоминания о том, чему не бывать? Но он видит взгляд нежных, по-матерински заботливых глаз, громко вздыхает и машет рукой, разгоняя всю присутствующую прислугу. Аделинда остаётся на секунду — бросить последнюю красноречивую молнию в обоих братьев, — так, чтобы они думали, что это предназначено лишь ему одному — после чего удаляется тихо и неторопливо. — …Тебя тогда отсадили на середину. — проходит дальше, разве что пальцами ног не чувствуя натянувшуюся атмосферу за этим столом. За плечом воздух разряжается дрожью звонкого смеха, пока перед глазами переворачиваются и вырываются страницы из книги «Тысяча способов правильно начать разговор». Нет, он её не читал — так, пробежался пару раз, исключительно в целях улучшения социальных навыков в сфере бизнеса.       Еда такая обычная, что даже странно. Вся атмосфера до ужаса обычная — тот же зал, что и всегда, та же, что и всегда, еда, те же книги на тумбе рядом, тот же звук древних часов, которые кропотливо перебирают свои стрелки, будто, остановятся они — остановится само время. Одна деталь во всём этом сегодня не такая, как обычно — тёмное пятно прямо перед глазами. Клякса на столешнице. Сидит и ковыряется в тарелке, делая вид, что всё в порядке. Убирает ножом из-под вилки кусок картофеля, а после возвращает на место — пусть хоть десяток раз скажет, что просто играется с едой — больше это не прокатит, как в детстве. Нервничает. Телефон совсем рядом, под рукой — ждёт.       Уведомление всплывает через несколько минут, но вовсе не на том телефоне, на котором его ждали. Дёргаются оба — почему? С каких пор ты стал таким нервным? — смотрят друг на друга.       Достаёт из кармана мобильник, быстро проводя пальцем по кнопке — слева направо. Ищет всего несколько секунд, после чего переворачивает устройство в руке и убирает обратно. Молчит. Нервничает. — Клининг закончил работу. — выпаливает так спокойно и ровно, что даже не верится. Тарелки всё ещё полные, будто никто к ним и не прикасался. — Если хочешь… Оставайся здесь на ночь. Аделинда сделает тебе все уколы. Это явно проще, чем делать их самому. — прикрывает глаза, лишь бы не испытывать на себе удивлённый взгляд напротив. И зачем ляпнул? Кто просил?       Дурак. Идиот. Просто идиот. Никакого терпения не хватает. Любой ответ будет хуёвым — абсолютно любой. Сейчас он ещё и шутить начнёт — Дилюк не сдержится больше ни секунды.       Кэйя открывает рот лишь на мгновение, только-только сложив в себе все возможные подколы на это предложение, но… Лис♥ (Аякс) Сегодня, 19:28 Я приехал в Ли Юэ! Сейчас буду кидать тебе фотки всего подряд! Тут такая жара, ты не представляешь!       Вибрации быстро следуют одна за другой, не давая даже вздохнуть между вновь и вновь появляющимися на экране строчками. Такой… лёгкий. Будто и не было ничего. Ну… ничего ведь и не было, грубо говоря. Довести Аякса до серьёзных отношений — ровно что поймать тигра в клетку. Они бывают… только в полоску.       Капля падает на экран. Откуда? Какой тупой вопрос — очевидно же, что не слюни изо рта текут от представления, как там, в Ли Юэ, сейчас тепло. Тонкая струйка следует за очередной жемчужиной, поддающейся гравитации, будь она неладна, преодолевающей всю щёку и спускающейся к подбородку, откуда та капает на мелкие куски овощей в тарелке.       Правда ведь уехал… И даже никакого прощального секса или чего-то в этом роде…       Молчит. Рот остаётся приоткрыт, будто ему есть, что сказать — нет, совершенно ничего. Дилюк смотрит. Синеглазый не знает, сколько эмоций успело отразить его искажённое лицо за то время, что прошло, пока он приходил в себя, пытаясь трактовать эти сообщения и действия хоть как-то иначе. Хоть как-то… «не хуёво». Устроит даже просто «не хуёво». Дилюк смотрит. Смотрит растерянно, будто и не знает больше, куда ещё смотреть, бегает глазами по столу и стенам пару секунд, но снова возвращается к лицу напротив, так и не найдя, откуда ожидать атаку. Останавливается на экране телефона — слишком далеко, чтобы прочитать, да и лезть в чужую жизнь в принципе невежливо. — Могу ли я быть слегка наглым гостем и попросить вина к этому замечательному ужину, мастер Дилюк? — делает такое выражение лица, которое означает всего две вещи — «спаси меня» и «спаси себя от меня». Ни больше, ни меньше. Это ведь просто, да? — Хотя я вижу, что слуг сейчас нет… Пожалуй, мне нужно… поехать домой прямо сейчас. — улыбается так горько и лживо, что скулы сводит от злости. И чего так убиваться по какому-то придурку? Они ведь оба знали, что это мальчишеские игры. Вырастут — женятся и забудут обо всём… — Прекрати. Лучше уж это будет хорошее вино, чем водка, в качестве которой я не очень-то уверен. — поднимается и выходит из-за стола, проводя несколько минут за углом, лишь бы отдышаться, лишь бы понять одно — зачем? Хоть и правда, пусть пьёт хотя бы здесь, под присмотром, чем попадёт в больницу ещё раз или, не дай архонты, откинется где-то в луже собственной рвоты и мочи. Да, Кэйя грязный, — весь в пятнах, шрамах и чернильных кляксах — но даже для него это было бы слишком мерзкой кончиной. Что-то в глубине души Дилюка всё ещё подсказывает, что «он заслуживает лучшего». Что это такое в глубине его души — знать и хочется, вроде, и страшно.       Чего он хочет? Спасти? Вытащить из лужи, которой сам Альберих и является? Страшно. Страшно хочется промочить горло чем-то спиртовым и глотать, глотать, глотать, как пятилетний ребёнок глотает зубную пасту, когда лень ополаскивать рот после чистки зубов. Как тяжело больной нервно глотает очередную таблетку, заставляющую прожить ещё немного — а надо ли? Страшно. Страшно осознавать, что его пригласили остаться, а он снова собирался отказаться. Не он ли сам хотел наладить отношения когда-то давно? Не он ли грел мысль об обычных посиделках за столом в компании брата и Аделинды, начиная с «когда-то давно» и заканчивая… не заканчивая? А сейчас всё летит так быстро, что Кэйя не успевает что-то увидеть, что-то изменить.       Берёт в обе руки тарелку с лежащими на ней приборами — дурной тон, да и пусть — и несёт к середине стола. Всё правильно — он сидел здесь. Сидел здесь, когда провинился и когда брата захлёстывал приступ юношеской мизофобии. Непозволительно далеко и, всё же, непозволительно близко. Непозволительно всем, кроме него и мистера Крепуса. Дно тарелки стучит о дерево, покрытое старой, дорогой красной тканью, оповещая — «будь, как будет». Он сделал шаг, — даже все пять, пока пересаживался — дальше дело за пламенной гордостью Рагвиндра. Телефон остаётся на другом конце столешницы — так и тянет забрать и его тоже, но это лишает смысла все прошлые действия. У Аякса свои дела, а у Кэйи свои, когда-нибудь они, может быть, сойдутся в этом, но сейчас… пора становиться более самостоятельным. Может, его поэтому и бросили? Зависимость стала слишком сильной и давила на рыжую макушку чуть сильнее, чем ладонь, спускающая её же вниз в пьяном угаре? Стоит подумать об этом чуть позже… чуть-чуть позже…       Дилюк возвращается чуть более нервно, чем выходил и намного более нервно, чем пытается из себя строить. Бутылка вина легко ударяется об один бокал, — конечно, не два, он же не пьёт, ёб вашу… — создавая своим звоном в сердце трепет, проходящий от ушных раковин прямо к кончикам пальцев. Чувство из приятнейших. Он, что, ещё и штопор принёс? Будет сам открывать и наливать ему вино? Ну что за чудесный вечер? Кульминацией стало бы только то, чтобы он перед ним ещё на колени встал. Но тогда Кэйя бы точно проснулся — безоговорочно.       Не удивляется ни на секунду тому, как тот сидит — будто бы это само собой разумеющееся, так и должно быть, ничего не изменилось с того раза, как он вышел. Ставит бутылку рядом, неспешно и с достойной выдержкой открывает её, как настоящий сомелье оставляя пробку рядом, на салфетке. Первый бокал заполняется кирпичной, почти густой на вид жидкостью с лёгким осадком — вино явно долгой выдержки, минимум лет пять, Кэйя в этом почти разбирается. Главное слово здесь — почти.       Дилюк удаляется на своё место лишь чтобы, спустя несколько секунд проминания кресла, снова встать, подняв свою тарелку с приборами — всё не по манерам у них сегодня — и неловко поставить её совсем близко. Садится на соседний стул, пусть и отодвигаясь слегка — лучше, чем ничего. Явно долго думает, чтобы как-то это аргументировать. — Мне нужно будет подливать тебе вино, а с той периодичностью, как ты его хлещешь, придётся слишком часто вставать — это утомляет. — гордится даже тем, что придумал — видно в глазах, смотрящих прямо и уверенно. С завидным спокойствием продолжает есть, будто ничего и не случилось, будто километры между ними вполне здоровым образом сократились до сантиметров между их локтями и коленями за один-единственный вечер.       Кэйя делает первый глоток. Знакомый вкус пробирает до костей, уходит вглубь органов, заглушая внешние звуки, замирает где-то рядом с селезёнкой тёплым разливом. В носу стоит аромат, знакомый до боли — почти буквально до боли. — Это ещё одна бутылка вина у тебя в штанах или ты рад меня видеть? — Хочешь, я покажу тебе что-то ещё круче, чем этот поцелуй?..       Вихрем всплывает всё то, что всплывать не собиралось ещё очень и очень долго. Воспоминания о первой встрече, о первом поцелуе, о чёртовых бутылках вина, которые он… — Да, это такая же бутылка, как те две, которые ты стащил из погреба в пятнадцать. — говорит, даже не поворачиваясь — не видит, но ощущает, как застыло в одном мгновении тело рядом. — Если ты думал, что был крут и тебя никто не спалил — пришла пора разочаровываться. — аккуратно укладывает на язык мясо, после чего тщательно разжёвывает, делая такой гордый вид, будто какое-то преступление раскрыл, которое никто больше не мог.       Молчат. Как и обещал, Дилюк подливает вино каждый раз, когда оно стремительно заканчивается в бокале. Даже тактично не обращает внимания на влагу под здоровым глазом. Хочется заглянуть под повязку, ещё раз спросить, всё ли в порядке, но не время… Совсем не время.       Часы идут медленно, грузом оставаясь на плечах — тарелки давно пусты, как и бутылка, но двинуться кажется каким-то извращённым видом предательства. Молчат. Не перебивают мысли друг друга — не смеют. Прячут этот груз времени в темноте сумерек, в тишине, забивающей уши до того, чтобы даже не пытаться слышать — настолько верят уже, что никто ничего не произнесёт.       Парное одиночество всех устраивает. Всех двоих. Телефон на другом конце стола почти беспрерывно вибрирует, лязгает и моргает фонариком — но всё потом, потом. Чайлд поймёт, всегда понимал. Он ответит. Ответит, ведь всегда отвечал.       Вернётся, ведь всегда возвращался.       Молчат. Будто кто-то запретил говорить, честное слово. Пытаются лишь дышать так ровно, как это только возможно. Что-то откапывают глубоко в себе и друг в друге. Утром пойдут разными дорогами. Очевидно — разными. Но это утром. А сейчас они молчат, не перебивают, иногда вздрагивая от очередного уведомления, всё не решаясь двинуться, чтобы выключить звук или посмотреть, что там — молчат, не перебивают, дышат, прячут груз в темноте сумерек — молчат, не перебивают, считая секунды и сантиметры между локтями — молчат, не перебивают. Ждут.       Живут.