Повесть о последней весне

Боль бьет дрелью по ногам — она сводит меня с ума, но я стараюсь проглатывать её, наслаждаться, будто ромом. Земля содрогается от нескончаемой пальбы. Тут и там визг снарядов и взрывы мин — где-то в бешеном ритме пляшут макабр. И всюду грязь, грязь, грязь. На руках, на одежде и на лице. Её так много, что думается: чернуха эта впиталась в кожу и проникла к органам сквозь неё. В ноздрях застрял жуткий смрад, смешанный из железа и сырости. В ушах свистят зенитные выстрелы, над головой барахлят самолеты. В глазах мутнеет от крови. И голова идёт кругом, тяжелея на плечах. Молниями снова и снова мелькает одна и та же мысль: не терять сознание! Стоит мне сомкнуть глаза от безысходности, меня нагонит Смерть — она и так дышит мне в загривок, как бы он не покрылся тонкой корочкой льда от её дыхания. Она уже нагнала часть отряда, что был в моем подчинении: Бозард, Джин и Шульц, — подбираясь ко мне. А я всё не даю ей себя поймать, небось, для Смерти стал уже своеобразным трофеем. Потерпит. Мне ещё необходимо написать письма семьям погибших. Меня кто-то дёргает за плечо, тащит за собой. Понять, кому принадлежит силуэт, — хрен там. Осознать, что вокруг происходит тоже — задача не из легких. Я стараюсь бежать, сталкиваюсь с солдатами, бьюсь о стенки окоп снова и снова. Мутит меня жутко, кажись, кровь вместо слёз вытекает из глазниц. Падаю в грязь так унизительно, что хочется самого себя избить. — Вставайте, капитан! — кричит винтовка. Я ошибся, но осознаю не сразу: винтовка не умеет разговаривать человеческим голосом. Совсем юный солдат, Эрен Йегер, сам чуть не поскальзывается в лужу рядом со мной, однако успевает ухватиться за доски. Рядовому удается поднять меня, дернув вверх, будто мешок с картошкой. В моих ногах гири. Боюсь, я больше никогда не смогу ходить. Несмотря на это, сейчас необходимо бежать в укрытие. Почему-то именно здесь, именно в этот самый миг: посреди взрывающихся мин, носящихся солдат и пожирающей грязи, — я вспоминаю свои студенческие годы. Поставил сам себе диагноз: безумец и сумасшедший. В узком коридоре дымкой скользят призраки моей скоротечной юности, касаясь плеча. Всегда задорный смех Изабель, всегда горящие глаза Фарлана. Их прозрачные силуэты бегают, будто играя со мной в догонялки. Они шепчут мне на ухо забытые слова. Старый друг радуется войне, будто Пасхе, машет газетой и провозглашает себя будущим генералом германской роты. Изабель презрительно фыркает и гарантирует, что сноб этот не успеет дослужиться, как Германия одержит победу. Шёл четвертый год войны. От Фарлана я получил последнее письмо с восточного фронта три года и десять дней назад, от Изабель из Берлина — два года три месяца и пять дней. Ухо кровоточит, и кровь красной полоской подступает к подбородку. Трудно различить, где призрачный смех Изабель, а где звон шквального обстрела. Я слишком опустошен для понимания. — Ложитесь, капитан! — вновь этот противный вопль Эрена. Я ему повинуюсь, падая на землю. В этот миг возле нас раздаётся свист, нарастает до рёва, грохочет. Земля взлетает в воздух, рассыпается на куски и валится на двух солдат — меня и Эрена. В ушах продолжает свистеть — я не успел заткнуть их. Сильно зажмуриваюсь в попытках прийти в себя, глотаю воздух широко открытым ртом. Осматриваюсь по сторонам, не умер ли кто-нибудь поблизости. А в глазах мерцает, будто смотрю на солнце — никогда не наблюдал его в окопах. Взгляд останавливается на Йегере, опускающем ладони с ушей. Сам он мечется, пытается встать и меня за собой ведёт. Что пристал, ей-богу? Как бы я не пытался осознавать ситуацию, пустое это всё — от протяжного звона в ушах хочется блевать. И не только от него. Эрен трясет меня, широко разинув рот и что-то крича. Знал бы он, как мне хочется покричать от той боли, что сводит мне ноги. Солдат продолжает меня толкать вперёд-назад, бесцеремонно вытряхивая из меня все ненужные мысли. Мгновение, и я наконец-то слышу сквозь протяжный гул: — Газ, капитан, га-а-аз! Моргнул разок и мигом опомнился. Я хватаюсь за футляр с маской — Эрен повторяет за мной. Впереди нас ещё солдаты, им тоже необходимо донести. Поймав Йегера за плечо, я сквозь сомкнутые зубы рычу: — Передай остальным. Немедленно. И смотрю на него взглядом, не потерпевшим каких-либо пререканий приказу. Рядовой не смеет меня ослушаться, поэтому секунды сомнений ему хватает по горло. Эрен надевает поплотнее маску и бежит дальше вдоль коридора, не оборачиваясь. Пора ему отпустить меня и идти вперёд, к победе и жизни. В свою очередь я падаю обратно наземь, надевая маску и прижимая ткань к горлу, дышу едва-едва. От окутавшей безнадеги мотаю головой то влево, то вправо. Нет во мне доверия к тряпочной маске, но почему-то хватаюсь, так жалко хватаюсь за возможность жить. Холодно. Всего на миг — всего на один чёртов миг жалею о том, что отпустил Йегера. Однако секунды этой вполне хватает, чтобы ощутить себя жалким мелким человеком. Ну, и Бог с ним! Мне всё равно осталось всего ничего. Некому будет услышать мои последние слова, некому держать меня за руку и уверять в том, что я жил не напрасно. Что смерть моя — это маленький шаг к победе Великой Германской империи. Некому выслушать мою проповедь перед мнимым Божеством, что бросило на детей своих такую кару. Война. Война отняла у меня дом, юность и друзей. Мы шли становиться солдатами с восторгом и по доброй воле, будучи совсем мальчишками. Предвкушали получить дипломы, а получили приказы о распределении. Думали: какая честь! Переполненные патриотизмом и верой в нашего императора, двигались вперёд, будто на парад. Наивно полагали, что будем жить в лучшем мире. А теперь я осознаю: лучший мир, если даже он будет, мы встретим инвалидами и мертвецами с расколотыми головами. На деле же наши фальшивые надежды захоронились в каждой стойке «смирно», в каждом отточенном шаге, в каждой пуле, в каждой «железке». Я шёл становиться героем, а вернусь кучкой обгоревших костей. Чуть подует ветер — взлечу пыльцой к небесам. Поймает кто — отравится. Звон металла сообщает всему и всюду, словно с кампанилы: газ, газ, газ! Я поднимаю голову. Через запылившиеся стёкла наблюдаю за прозрачно-зеленым облаком, плывущим по земле. Как будто имея сотни лап, газ ползет ко мне не спеша. Пускай обнимет, подобно нежным рукам матери. Господь, позволь мне встретиться с ней. Не могу больше… Всё вокруг облачается во тьму…        Бар наполнен мужскими разговорами, женским заливистым смехом и звоном посуды. Здесь, в этом самом баре, — Царство беззаботности и торжества. Весело скачут ноты по пианино: то в быстром темпе, то замедляясь, и вновь прыг-скок по чёрным и белым клавишам. На небольшом свободном участке толпятся люди, танцуют. Барышни в ярких пиджачках и юбках и их кавалеры в модненьких костюмах стучат каблучками по полу. Крутятся, свободно двигаются, смеются. Пианист сам не прочь броситься в пляс, забыв об инструменте. Он так яростно бьет по клавишам, что наверняка они и без его пальцев продолжат отбивать регтайм, переняв композицию на себя. Поразительная ночь, голосящая во все трубы: самое время сойти с ума от танцев и музыки! Студенты, накануне сдав все экзамены, празднуют и пьют. Бармен просит не налегать — те его не слышат, отмахиваются и просят подлить ещё шнапса. Они яростно выражают свою любовь к родине — счастливые и пьяные студенты. Я в эпицентре событий, правда, скромно опустошаю свой бокал и наблюдаю за сокурсниками. Фарлан неустанно маячит перед глазами и буйствует так, что успокоить его некому — даже мне. Заявляет он о себе громко, отбивает чечётку и много-много пьет, курит. Чем больше он пьет, тем больше влюбляется в свои речи. В общем, народ веселит. А народ этот слушают его со всем вниманием и упоением, стоит Фарлану запрыгнуть на стул и заголосить о величии империи. Его энтузиазмом заряжаются другие студенты и выкрикивают: «Gott mit uns!» Поднимая бокалы ввысь, иные гости бара подхватывают громкие лозунги. Фарлан садится рядом со мной, кладет руку на плечо и протягивает свой бокал, мол давай чокнемся за наше великое будущее. Я переполнен неизвестным мне ныне ликованием и принимаю предложение — за счастливое будущее всегда с удовольствием выпью. Впереди жизнь, открытия и достижения — я готов сделать широкий шаг к новому дню. Друг приглашает меня к остальным, я не смею отказать и встаю из-за стола, поправляя пиджак. Подумал: хватит строить из себя постороннего человека, стоит наконец присоединиться к общему веселью. Как только стаканы в очередной раз наполняются алкоголем, наступает время для тоста. Мы, мальчишки, смеемся, дружно произносим: «Жизнь одна — пей до дна!» и сталкиваемся стаканами, разливая жидкость. Звон от столкновения хрусталя оглушает на мгновение всех гостей бара. Артиллерия снова начинает обстрел. Земля трясется. Взлетает жер и, кажется, люди. Пули свистят совсем рядом, норовя снести каску и попасть в голову. В кого-то действительно попадают — вот солдат, рукой подать, бездыханно падает. Я оборачиваюсь на него всего на секунду — растерян и подавлен, я же совсем не узнаю павшего юношу. Уже и не знаю, стоит благодарить Бога за свое спасение или проклинать его. Решаю для себя, что найду время на подумать об этом потом — сейчас надо стрелять куда-то вперёд, в мерцающий жёлтыми огнями туман. Кто-то хлопает меня по плечу, я соскальзываю вниз и встаю в стойку. Надо мной возвышается офицер Майк Захариус. — Райвель, за мной, — четко произносит он тоном, не требующим отлагательств. Молча киваю, поправляю каску, убираю за спину винтовку и рвусь вслед за командиром. Захариус мчит по окопам, я за ним. Сталкиваюсь с солдатами, слышу команды, топчусь в грязи. Влага просачивается в носки. Сапоги старые и изношенные уже как два или три месяца — времени на фронте не существует, а оживает оно лишь в тот момент, когда получаешь письма. Перед Майком падает солдат, тот переступает его. Я тоже иду мимо, лишь краем глаза наблюдая за тем, как солдат захлебывается в собственной крови и судорожно что-то достает из кармана на груди — кулон с чьим-то портретом. Неприятный вывод напрашивается сам собой: так и я умру, а меня переступят. Офицер заворачивает в нишу, где проходят собрания высшего командования, я за ним. Внутри темно и пыльно, еле горят три свечи, две из которых на подсвечниках стоят по краям большой карты, разложенной на столе. Эхом под нишу проникает отчаянная стрельба. Генерал Дот Пиксис и два офицера Ян Дитрих и Эрвин Шмидт очевидно заняты беседой о последующих военных действиях. Они обращают на меня внимание и отрывают глаза от карты — смотрят пристально, руки у каждого за широкими спинами, я отвечаю тем же. — Отдай честь, рядовой, — в спину меня толкает Захариус. Неохотно подчиняюсь — отдаю честь. — Вольно, — произносит Дот Пиксис, возвращая взгляд к карте. — Райвель, за заслуги перед германской армией мы вас повышаем до капитана. Отправляйтесь вместе с командиром Эрвином Шмидтом в северное подразделение, там вам поручат стрелковый отряд. Сколько вам нужно времени на сборы? — Нисколько, генерал, — отвечаю. Вот и дослужился — какая честь. Плевать я хотел на эти звания, на честь эту подлую. Домой я хочу вернуться, пусть и не ждёт меня там никто. Мои скромные желания — призраки; такие же мертвые и топчущиеся на одном месте. Смотрю я на генерала строго, будто бросаю вызов, — в такой гримасе мое лицо корчится постоянно. Вросшая в кожу маска бесстрашия и отваги, маска немецкого солдата. Пиксис поднимает глаза и хмурится своими тонкими бровями. Переводя взгляд на офицера Шмидта, кивает ему. — В таком случае отправляемся сейчас же, генерал, — произносит Эрвин, отвечая на пристальный взгляд. Шмидт отдает честь Доту Пиксису и спешит к выходу. Я следую за ним. Ткань отодвигается одним движением руки, свет с улицы ослепляет. Передо мной открывается вид на цветущий луг. Свежо здесь, тихо и чисто. От легкого дуновения летнего ветра в такт кивают травинки, над ковром полевых цветов парят бабочки и шмели, а небо… Небо чистое-чистое, лазурное. Вдали горы, за ними реки и озёра — там проживают нимфы. Оттуда слышен чей-то неразборчивый шепот. Красивый, мелодичный, женский голос на языке нимф касается моего слуха столь ласково: аминь, аминь, аминь… Я пьян или мертв? Смотрю вверх так пристально, что думается: авось увижу звезды днём. Или как Солнце встретится с Луной, затанцует, спрятавшись в облаках, запоет. Какая тайна: свидание Луны и Солнца — позволено ли им подобное событие, когда небо режут на куски самолеты и дирижабли. В этом райском месте убийц небес не наблюдается, и я, словно истинный романтик, верю, что из гор в плавном танце на колеснице из облаков выйдет сияющая Луна и поприветствует своё Солнце. Я помню, как открыл глаза.